Текст книги "Сны Черного Короля"

Монолог плавно прервался. Тишина оставляла двойственное впечатление: то ли Власоглав собирался с новыми мыслями, то ли предлагал таким образом высказаться мне.

– И к чему это? – спросил наконец я.

– Через день из школы вышел – стоят, красавцы! – продолжил журналист без особых эмоций. – Трое, как на подбор. Кулаки – во. Глаза одурелые, а у одного рука со значением в кармане. Я тогда, можно сказать, впервые, что такое несправедливость на собственных боках ощутил. Уйму полезных сведений, меж нами говоря, вынес. Страдал… От обиды, помню, чуть зубы до десен не изгрыз. И главное – отчего? Не оттого ведь вовсе, что морду в один синяк разрисовали, черт с ней. И не оттого, что досталось, если вдуматься, ни за копейку. А именно оттого, что поступили со мной не-спра-вед-ли-во.

Власоглав состроил обиженное лицо.

– В книжках-то как было написано? Если твое дело правое, обязательно победишь. А про дружков-отморозков там и полсловом не упоминалось. Понимаешь теперь?

– Понимаю что?

– Почему животные несчастными не бывают.

– Нет.

– Жизненные цели с полученными в ходе обучения идеалами не расходятся. Мать волчонка какого-нибудь или лисенка чему с детства учит? Как добычу выслеживать, как прятаться, чтоб никто не нашел, то есть всему тому, что потом, в дальности, для выживания пригодится. А выжить – значит счастливым быть. А нас? Эх… – журналист по-стариковски вздохнул – нет, нет у человека единства внутреннего и естественного. Двойственность и противоречия. От истинной гармонии далеки… А потому и деньги вроде, и водка, и девочки, а душа-то один хрен болит.

– И что ты предлагаешь? – уже, впрочем, о многом догадываясь, спросил я.

– Золотой обывательский век. – Глаза Власоглава, когда тот повернулся ко мне, горячечно заблестели, а голос завибрировал и стал даже чуть с хрипотцой. – Только вдумайся! Рай на Земле. Обитель блаженства, удовольствий и мировой гармонии! Клетки, в которых нас держали с зари человечества, устранены, и все мы, сами теперь как эти – ну? – как птицы – ну? – как Алконосты, воспаряем под облака. Глаза озарены счастьем. Всюду радостные, просветленные лица.

– Как в «Сашке amp;Иваныче»? – перебил я.

– Темный ты, – произнес журналист тоном мрачного сожаления. – Как бутылка пивная. Видишь только то, что доступно глазам, и не задумываешься о вещах – отображениях внутренней человеческой свободы… Да, да и да: реальность миллионов проста, а их идеалы лишены высокой нравственности и благородства. Но это их идеалы, и навязывать человеку то, чего никогда не было и не будет в нем, значит сознательно обрекать все человечество на несчастье.

– А ты знаешь, что есть в человеке?

– Знаю, что есть во мне.

– Переносишь, стало быть?

– Скорей уж, экстраполирую. Я – «один из». Сотворен, как и все прочие, Господом по образу и подобию Его.

– Веришь в Бога???

– В логику и в разум! И они без всяких двусмысленностей мне говорят: человек – точно такое же животное, самонацеленное и ориентированное на удовольствие и удовлетворение своих потребностей. Не встревать в природный процесс – дать этому животному маломальскую надежду на счастье.

– Но ты ведь не только на невстревательстве остановиться решил? – чисто риторически спросил я.

Власоглав ответил не лишенным определенной помпы молчанием.

Улыбка выплыла неожиданно – откуда-то как бы из глубины и единой мощной волной затопила всю территорию довольного журналистского лица.

– По-крупному больно уж хочется! Мелочи-то, как трава худая, – все ноги оплели.

Последовала пауза. Я не был настроен на дальнейшие расспросы – единственное желание, обитающее во мне, поскорее приехать, однако создавалась иллюзия, что дорога в обратном своем направлении имела гораздо большую протяженность. Наверное оттого, что я вел машину медленнее.

Власоглав продолжал улыбаться. Теперь, правда, по-петушиному вскинув голову и смотря в боковое окно, словно уже видел там первые плоды будущего труда.

– Весь мир переделаю, когда деньги получу, – выцедил наконец он. – Идеалы, обычаи, нравы, импульсы, стремления – все на новый лад будет. Хватит: кончилось времечко, когда мы у звонарей всяких на помычке состояли. Попроповедовали, пора и меру знать.

И он сложил руки крест-накрест, выставив при этом грудь заметно вперед.

– Что, и методы уже есть? – не сдержался и спросил я.

– Есть, будь спокоен.

Журналист глянул так, словно всем своим видом хотел подчеркнуть, что знать информацию в ее полном объеме мне пока рано. Однако противиться искушению было, по-видимому, выше человеческих сил, и собеседник не устоял:

– С пропаганды начну. Народ-то в массе своей от незнания больше мятется. Исполнителей, помощников навербую. Сам в замке каком-нибудь старинном, рвом огороженном, осяду. Ну – типа резиденция. А что? Я… и в замке! И название для пущей таинственности какое-нибудь мрачно-романтическое.

– «Волчье логово» подойдет? – любезно предложил я.

– Посмотрим, – торопливо бросил журналист, намек мой не разглядев. – И вот оттуда, из этого старинного замка, как с капитанского мостика, инкогнито, через подставных и доверенных лиц, полетят разработанные мной инструкции, распоряжения и приказы… Новый мир – новые слова. Трудно сделать лишь то, что мы не хотим… Бабаха клонирую. Представь, а! Тысяча, сотни тысяч, мил-ли-о-ны бабаховых! С каждой телевизионной программы, с каждой радиоволны, с любой из страниц журналов и газет, двадцать четыре часа в сутки, на первых порах в игровой форме люди получают картину действительности, единственно правильную для всех…

Видимо, картина действительности, единственно правильная для всех, имела настолько привлекательный образ, что журналист дважды вполне отчетливо простонал.

– Знаешь, никоим образом не хочу задеть твое самолюбие, – вставил, пробежавшись по последним воспоминаниям, я, – но проект вовсе не нов.

Власоглав, однако, точно не слышал.

– А потом – развернутое наступление. В означенный мною день, в установленное мною время, во всех точках земного шара, точно сговорившись, выйдут из строя компьютеры. Заполыхают огнем библиотеки, книжные магазины и наиболее крупные частные коллекции… Жах – и черный дым затемнит полнеба. Смешается добро и зло. Перетекут друг в друга противоборствующие прежде понятия. Темное неожиданно станет светлей, а белое вдруг окажется кромешным адом. Сумятица и неопределенность будут царствовать в мире тридцать четыре ночи и тридцать три дня. Так, бесчисленными руинами, кучками никому не нужного мусора, пеплом и золой будет прекращать свое существование прежняя империя лжи. И так, через тернии ханжества и притворства начнет пробивать себе дорогу первая правда… Предстоит последняя, самая истребительная война! Соперничество двух систем. Двух непримиримых идеологий! Моей и… не моей.

Произнося последнее предложение, Власоглав на какой-то миг осекся, но довольно быстро сумел обрести прежний кураж.

– Звено порочной цепи будет разорвано. На чистом листе, как безгрешный, невинный младенец, издаст первый пронзительный крик новый мир! Да ты, братец, только подумай: это в какой краткий срок, если прикинуть на исторические масштабы, можно попробовать все переделать. Дух занимается! Никакого наследия прошлого. Никаких бабушкиных легенд и глупых преданий. Ни слова лжи. Лишь то, что станет, что будет двигать нас вперед! Мы всё, всё перепишем набело. Создадим собственную литературу. Изменим школьную программу. В каждом уголке и закоулке насадим свои правила поведения и мораль. Эх, расшевелить бы народ – горы свернут!

Последующие несколько секунд Власоглав издавал только шумные вдохи и выдохи, видимо пытаясь унять сердцебиение.

– Границ, разделяющих внутреннее и естественное, больше не станет. Новое поколение получит в вечное пользование право на несравнимо лучшую, несравнимо светлую жизнь! С самого рождения с молоком матери оно начнет впитывать в себя те новые знания и опыт, которые наглядно укажут всем и каждому их собственный, единственно правильный для всех путь… Но теперь это будет не простой и бесцельный интересишко пытливого ума, а прежде всего тщательно отобранный интеллектуальный багаж, необходимый при непосредственном и только при непосредственном столкновении с действительностью. Ведь научи меня раньше, что трое на одного это честно, наверное, я б не страдал.

Замолчав, журналист устремил на меня свой вопросительный взор, явно ожидая ответа.

– Отличный план! – облегченно произнес я (вдали уже рисовались очертания деревушки, свидетельствующие, что минуты нашей беседы сочтены). – «Укажут всем и каждому их собственный, единственно правильный для всех путь». Логика, правда, немного хромает. Никогда не задумывался об этом?

– Корова пусть думает, у нее голова большая, – проворчал журналист.

Впрочем, почти тут же смягчился и перескочил на прежний, возбужденный тон.

– Не ищи логику там, где властвует свобода! Где, вырвавшись из душной темницы устоявшихся понятий, человек превращается в противоречие полностью автономных мыслей и чувств. Убогие слепцы! Вы не способны отличить бисер от жемчуга, а ваши мозги, даже не сформировавшись, погрязли в ортодоксии. Белое всегда выглядит белым, да? Истина, добро, любовь, честь, гуманизм, справедливость… Где ж всем вам, заблудшим, понять, что для того чтобы осчастливить человека, нужно менять не человека и общество, а в первую очередь его восприятие того!

– Кого чего? – в этот момент мы приехали, и я заглушил машину.

Власоглав как по команде открыл бардачок и принялся рассовывать по карманам лежавшие там предметы. Пачка сигарет, толстая потертая тетрадь, кусок хлеба, фляжка.

На фляжке приостановился.

Подумав, прикинул ее на вес, отвинтил металлический колпачок и, выдохнув, приложился к горлышку. Затем щипнул кусок хлеба и, понюхав, сказал:

– Не последнюю!

Я уже открывал дверцу, когда решился спросить.

– Там что, и вправду так много денег?

Журналист мгновенно расширил глаза, после чего, нагнувшись к самому моему уху, прошептал, едва шевеля губами:

– Обалдеть. Дофигища.

6

Спалось тяжело. Как говорят богословы, сны, посещающие человека, бывают от дьявола и от Господа. Ложные сны и сны-откровения. Первые, смущая нас, отвлекают от веры, вторые… Впрочем, то, что снилось в эту ночь мне, составляло, по-видимому, особую категорию.

Это был какой-то безудержный напор образов. Непрерывная смена декораций, событий и лиц, которые забывались в то же мгновенье, как приходили.

Позднее, когда сновидение начало наконец вырисовывать определенный сюжет, я понял, что снова оказался на телевидении. Приютившись на мягком, стандартно телевизионном диванчике, внимательно слушал девушку в короткой, зауженной книзу юбке и почему-то с головой лошади, которая (девушка, а не голова) закидывала меня вопросами. Вопросы были разными. Но девяносто девять процентов из них затрагивали мою интимную жизнь. Я отвечал честно, чуть опустив голову и краснея как рак. После каждого ответа девушка вызывающе нагло смеялась, демонстрируя в камеру свои крупные лошадиные зубы. Когда, не удержавшись, я тихо произнес: «а может быть, хватит из всего делать шоу?», восторг телеведущей достиг, казалось, кульминационной точки; смех в результате чего превратился в гогот, сама девушка – в Бабахова…

Тот гоготал где-то с минуту. Затем вдалеке ухнул взрыв, и тело Федосея рассыпалось: как бы раскололось на тысячу, десятки тысяч, а может быть, даже и на миллион маленьких-маленьких бабаховых, которые тут же занялись тем, что начали наперебой передразнивать друг дружку, неутомимо при этом прыгая и скача. Вскоре, правда, танцы закончились, бабаховы, за вычетом одного, суетливо раскланявшись, кинулись в разные стороны с воображаемой сцены, а тот, что предпочел сцену не покидать, вдруг начал подозрительно быстро расти, становился все больше, принимая размеры вполне нормального человека. При этом тело его вращалось вокруг своей оси, словно в компьютерной программе 3D-графики. Когда же объем тела стал достаточным, чтобы появилась возможность разглядеть черты лица, я понял, что несоответствие между Бабаховыми, маленьким и большим, виделось невооруженным глазом. И даже сказать точней: это были совершенно разные люди. Как в фильме «Брильянтовая рука», когда танцующая в халатике актриса Светлана Светличная вдруг превращалась в актрису Нону Мордюкову. Только теперь на меня, тяжело переводя дух и каким-то обезумевшим взглядом, смотрел высокий седой старик. Невидимый, но сильный ветер метал его длинные жидкие волосы, а старческие губы медленно и неуловимо разжимались. Точно сам воздух рождал долетающие до меня слова:

«Кон мунтерас! Кон мунтерас ден энзиспорциус! Ахфурун! Наб-баша!.. Неужели все сбудется? Все, после стольких лет ожиданий?! Только мне, одному мне на целом свете… И олень устремится к источнику не только для того, чтобы напиться воды, но и чтобы подать пример любви к Богу. Синяя птица! Да! Синюю птицу ухватил я за хвост! Лишь бы только не вырвалась… Последний путь к мечте человечества… Огромно зло! И гуляет оно по земле нашей, сея вражду непримиримую и подлость мелкопакостническую. Но близится, близится час расплаты! Ахфурун!.. Наббаша!.. Мактаба!»

Потом старик исчез, а на его месте стали обозначаться очертания какой-то древней башни. Взгляд мой как бы проник вовнутрь, и я разглядел витую заржавленную лестницу, по которой, держа в одной руке факел, не спеша поднимался человек в одежде дьячка.

Затем и это видение дематериализовалось. Теперь прямо на меня несся возмущенно размахивающий руками мужчина, явно собирающийся сообщить мне нечто, наверно, не слишком приятное.

А потом я все вспомнил…

Скорее всего, закричал. Во сне. Потому что проснулся от того, что почувствовал, как чья-то рука лихорадочно трясла за плечо, и услышал возбужденное бормотание: «ну! ты чего… чего… ты чего, а?!».

Рука и бормотания принадлежали журналисту. Власоглав с зажженным огарком свечи стоял, скорежившись в три погибели, возле меня и смотрел прямо в лицо своими хищными, горящими нетерпением глазами.

Несколько секунд длилось молчание.

Я заметил, что на кончике журналистского носа застыла крупная капля пота.

– Ну, вспомнил? – сорвалось наконец с пересохших власоглавовских губ; и капля пота, чуть вытянувшись, упала.

Какое-то время я собирался с мыслями. Вернувшиеся воспоминания вставали на положенные места, приводя потихоньку меня в привычное «нормальное состояние».

– Так… так она все-таки существует? – неуверенно спросил я, скорее еще по инерции опасаясь подвоха.

– Существует, – понизив голос до свистящего шепота, выдавил Власоглав. – Ты вспомнил?

Оставив вопрос без ответа, я уронил голову на подушку и закрыл руками лицо. Конечно! Конечно, не рукопись была всему причиной!

…– Что нового? – Алёнка, присев на ручку кресла, прижалась ко мне и заглянула в компьютер. – Контора пишет?

– Еще как! – я улыбнулся и игриво щелкнул любимую по носу. – Два-три отчаянных исследовательских броска, и в литературе шестнадцатого века не останется ни одной тайны! А как успехи у нашей Жорж Санд?

– Закончила вторую главу.

– Уже определилась с именем героини?

– Да. Все-таки думаю, что остановлюсь на Лукреции. Лукреция Леонарди. По-моему, звучит.

– Считаешь, читатель самостоятельно расшифрует намек на Софию Палеолог? Что общего, кроме «лео»?

– А я к этому и не стремлюсь: история не моя область. Реальные события лишь основа для сюжета.

– А как же горы предварительно проштудированных книг?

– Так уж и горы! – Алёнка взъерошила мне волосы. – Знать, что некая особа женского пола была второй супругой великого князя Иоанна III, играла немаловажную роль в истории Руси, имела огромное влияние на своего мужа – еще не значит знать, что это был за человек. О чем этот человек думал, что переживал и что чувствовал… Вот так-то.

– А еще говорят, что эта особа женского пола привезла с собой наиболее ценные книги из библиотеки своего дяди, последнего византийского императора. Именно они впоследствии стали украшением легендарной библиотеки Ивана Грозного, которую безуспешно разыскивают без малого двести лет, – притянув Алёнку к себе, я чмокнул ее в щеку.

– Кстати… помнишь Аркадия Трифоновича?

– Твой тайный воздыхатель?

– Не смешно. Мой научный руководитель. Еще по аспирантуре. На днях я показывала ему сделанные наброски, и он очень жалел, что не может познакомить меня со своим давним другом. Каким-то профессором Верлецким.

– Верлецким! – воскликнул я.

– Ты что, знаком с ним?

Ну еще бы! Федор Николаевич Верлецкий. Известный археолог, талантливый ученый, неутомимый исследователь-энтузиаст, всецело отдавший жизнь поискам «великого искомого» – книжным сокровищам Ивана Грозного.

Нет, конечно, знать Верлецкого лично – такая честь мне не выпадала. Но при этом любые выходящие из-под профессорского пера статьи регулярно перечитывались мною от корки до корки… Полумифическая царская либерея!

– А почему твой руководитель не может тебя познакомить с Верлецким?

– Профессор болен. Давно и тяжело. Он уже несколько лет ни с кем не общается, живет с женой на своей даче и не хочет, чтобы его беспокоили.

И все-таки встреча произошла. Я сумел убедить в ее необходимости Алёнкиного Аркадия Трифоновича, и тот, заразившись моими восторгами, согласился отвезти нас к другу.

Федор Николаевич Верлецкий был действительно болен. Передо мною предстал высокий белоголовый старик с изможденным бледным лицом и воспаленными, обведенными темными кругами глазами. И хотя временами профессор производил впечатление общительного, здорового человека, было видно: делающая зловещие успехи болезнь медленно, но верно подтачивает его.

– Вконец, проклятая, извела! – с чуть заметной улыбкой обратился профессор к Аркадию Трифоновичу, как бы отвечая на удивленно-вопросительный взгляд последнего. – А ты что ж, значит, Леонид Сергеевич, с детьми сегодня к старику пожаловал?

– Иной раз и близких теперь не узнает, – тяжело вздохнув, пояснила жена профессора. – Совсем изыскатель наш сдал.

Впрочем, в отдельные моменты ясность сознания к Федору Николаевичу возвращалась, и тогда он становился интересным, увлекательным собеседником.

Он говорил, насколько ошибочна теория современных ученых, что библиотека Ивана Грозного существует только в пылких умах мечтателей. Рассказывал о собственных исследованиях. Делился некоторыми тайнами и открытиями, намечал новые поисковые пути.

– Остается только подосадовать, что подлинного списка Дабело-ва никто так и не увидел воочию, – в конце рассказа искренне посочувствовал я.

– Вот как?! – с мальчишеским задором вдруг воскликнул профессор. – Эх, молодежь, молодежь! Не рано ли по течению плыть соглашаетесь?

С этими словами Федор Николаевич резво поднялся с места и, силой, казалось, удерживая себя, чтобы не побежать, устремился из комнаты.

Вернулся он, держа правую руку за спиной, многозначительно при этом мне улыбаясь.

– Нуте-с, господин хороший! Значит, по-прежнему осмеливаемся утверждать, что список Дабелова – потускневший со временем миф? Не так ли?

Список Дабелова, о котором шла речь, в кругу наиболее авторитетных специалистов действительно считался если не мифом, то чем-то таким, рассуждать о чем с позиций истинно научного знания являлось едва не мальчишеством.

Насколько было известно мне, первые упоминания об указателе книг из библиотеки русских царей, получившим позже широкую известность как «список Дабелова», относились к середине XIX века. Кажется, в 1822 году немецкий юрист барон Христофор Христиан фон Дабелов опубликовал в одном из журналов статью, где среди прочего промелькнули названия отдельных греческих и латинских рукописей, хранившихся в библиотеке Ивана Грозного. Информация, как и следовало того ожидать, мгновенно взбудоражила умы многих ученых, исследователей и просто искателей старинных тайников, и с тех самых пор «список Дабелова» получил статус единственного достоверного свидетельства существования библиотеки. Однако самого свидетельства никто так и не увидел. Дабелов являлся обладателем лишь копии, снятой со старой тетради, присланной ему в свое время из архива города Пярну для работы над документами в области лифляндского частного права. Саму же тетрадь, как утверждал позже юрист, он отослал обратно в Пярну, как только надобность в изученных документах отпала. Организованные по горячим следам поиски (продолжаемые, но уже с меньшим энтузиазмом и до настоящих дней) никаких результатов не имели. Ни в Пярну, ни в других соседних городах оригинала не было. Подлинный каталог книг, включающий в себя около 800 древних манускриптов, большинство из которых считаются безвозвратно утраченными, исчез, казалось, навсегда.

– Выходит, будто корова языком слизнула сей списочек? – сказав, профессор сделал торжественный взмах спрятанной до этого момента рукой, и я увидел большой белый конверт, который медленно опустился на край стола.

– Искали, искали. Тысячи километров выходили, а только время попусту извели. Ну так и дураков заставь, к примеру, Богу молиться, лбам от этого тоже, насколько я понимаю, сладко не станет.

– Как? – дрогнувшим голосом произнес я, не отваживаясь протянуть руку к конверту. – Список… вы нашли его?!

– Пока нет. Но теперь это дело времени.

Федор Николаевич сам вытащил из конверта сложенный в несколько раз лист, развернул и, бережно придерживая за уголок, поводил бумагой в воздухе.

– Это ответ на мое письмо. От доброго старинного друга Александра Семеновича. С замечательной, знаете ли, такой фамилией – Вечность. Судьба-индейка распорядилась так, что бывший однокурсник уж почти двадцать лет живет в Тарту, хотя и продолжает заниматься историей памятников древнерусской литературы… Тарту. Красивое название. Надеюсь, вам известно, какое имя носил этот город раньше?

– Дерпт, – сказал я.

– Точно так! Шестнадцатый век… Эпоха упрочения русской государственности. Вдохновленный покорением Казанского царства Иван Грозный в году 1558-ом берет Дерпт, а в 1802-ом, после окончательного перехода Лифляндии к России, открывается Дерптский университет. Но роль шведских и немецких традиций была к тому времени еще велика, и большинство лекций в университете читались на немецком языке. Знаете, как звали одного из профессоров?

– Дабелов, – спокойно произнес я. Сведения подобного рода не являлись для меня тайной.

– Приятно иметь дело с образованными людьми, – похвалил профессор. – Дабелов читал лекции в двадцатых годах. Именно в то время в Дерпт ему и была выслана из Пярну тетрадка, помеченная им на обложке как «Коллектанеа пернавиэнсиа № 4». «Пярнская коллекция № 4».

– Вообще-то, – аккуратно, стараясь не нанести обиды уважаемому мной человеку, перебил я. – С этой информацией мне тоже доводилось сталкиваться. В недалеком прошлом многие специализированные издания в достаточной мере осветили данный вопрос. Вскоре тетрадка была отправлена Дабеловым обратно в Пярну, где и исчезла навсегда.

– Кто вам это сказал? – неожиданно отчеканил профессор.

– Как… В книгах…

– В книгах?! В книгах из века в век тянут одну и ту же песню, лишь периодически меняя куплеты местами.

– Вы хотите сказать…

– Да, я хочу! Худшее из зол в науке это непрофессионализм и оглядка на известные имена. Ничего своего! Все с тупым упорством ищут тетрадь в Пярну, привлекая для пущей убедительности один-единственный аргумент: мол-де, в местном архиве припоминали, что тетрадь действительно была, но никак не могли вспомнить, куда она подевалась. И это в России! В России, где халатность и головотяпство во все времена считались чуть ли не главной ее отличительной чертой. А то, что ценнейший исторический документ мог вообще не добраться до городского архива, – этого, конечно, никому в голову прийти не могло. Целый, понимаете, идейный лабиринт!

– То есть… – попробовал взять слово я.

– Информация о библиотеке никогда не возвращалась назад в Пярну! Не спорю и вполне готов допустить, что Дабелов отнюдь не кривил душой, говоря о дальнейшей судьбе каталога: юрист, скорее всего, действительно переслал его. Однако пришел ли груз по назначению – наипервейший вопрос, над которым и стоило задуматься всем этим квазиисследователям.

– Такая гипотеза кем-то тоже рассматривалась.

– Такая гипотеза, милостивый сударь, – Федор Николаевич наставил на меня свой укоризненный взгляд, – лежит сейчас перед вами на столе благодаря бескорыстным стараниям человека, который, ни минуты не посомневавшись, внял сумасбродным просьбам выжившего из ума дурака. Так, кажется, меня называют в последнее время?

– Ну, насчет дурака ты уж совсем, Федор Николаевич, через край, – поспешил вставить Аркадий Трифонович.

– Именно он, не щадя собственных сил и здоровья, обрыскал весь город и вот ведь – надо ж какое странное дело – нашел!

– Что? – почти выкрикнул я.

– «Коллектанеа пернавиэнсиа № 4»…

На какую-то долю секунды важность и знаменательность события перебили профессору Верлецкому дыхание.

– Я… я же ведь знал. Верил же, милые вы мои. На миг даже тени, малюсенькой тени сомнения не допускал… Шутка ли сказать, а? Сколько их, взявшихся начатое до конца довести, было, а только мне, одному мне… Синяя птица, говорите?! Так вот вам она… Синяя!

– Где? – невольно, в порыве возбуждения, вырвалось у меня.

Однако Федор Николаевич вопрос пропустил.

– Кто верить захочет, того уж не остановите! Отговорить, образумить пытались, а проку-то нет: знай себе ни с кем не считается старикашка! Что ж, теперь, когда Александр Семенович в гости через недельку-другую с сюрпризом негаданным приедет, тогда и посмотрим, кто какую арию запоет.

…– Вспомнил? – еще раз, настойчивее, спросил журналист, и было видно: за всеми переменами, происходившими на моем лице в процессе возвращения памяти, внимательно наблюдалось.

– Да, – необъяснимое хладнокровие, неожиданное для меня. – Где Алёна?

– Ка-кая Алёна? – вот голос Власоглава, напротив, чуть дрогнул.

– Значит, вы ищите библиотеку Ивана Грозного, я правильно понимаю?

– Так и есть, – подтвердил Власоглав. И новое откровение: нотки робости и даже какой-то вины заглушали в тоне привычные наглость и хамство.

– И я вам должен помочь?

– Да.

– А взамен вы возвращаете Алёну?

– Так и есть.

– Не выйдет! – отсек я, и как можно резче, решительнее, как бы вперед отстраняя любые возможности возражения, сел, приосанившись, на кровать.

– По… почему? – Власоглав запнулся и несколько секунд смотрел натурально испуганными глазами. – Алёнка теперь не нужна?

– Нужна. Но прежде, чем я соглашусь оказать вам помощь.

Еще с полминуты сохранялось молчание.

Затем уголки власоглавовских губ пару раз дернулись, потянулись немного назад, приобретя в конечном итоге форму чрезвычайно широкой улыбки.

– Ха! А я уж с обсеру решил, что паря за ум наконец взялся! Деньги себе, и любая Алёнка как телеге пятое колесо. Чем бы я тогда тебя шантажировал?

– Ради таких сумм ты примешь любое мое условие, – произнес (теперь, правда, со значительно меньшею убежденностью) я. – Имей в виду, я не сделаю ни шага, пока полностью не удостоверюсь, что жизнь Алёны лишена всякого риска.

– А кому нужна такая жизнь? – сохраняя улыбку, отпарировал Власоглав. – Жизнь без риска – пошлая обывательщина.

– Я не шучу.

– Я тоже. Когда мы с Бабахом готовили один совместный проект, то долго спорили по этому поводу. Знаешь, к чему в итоге пришли?

– Меня это не интересует.

– Жаль. Пришли в итоге к тому, что жизнь без денег гораздо хуже, чем деньги без жизни, как бы парадоксально это ни звучало… Поэтому! Ты помогаешь мне, только после чего обретаешь надежду на мое участие в судьбе так любимого тобой человека. По-моему, вполне эквивалентный обмен.

– Я не сделаю ни шага.

– А я… я позвоню Компотниковым и скажу, чтоб они убили Алёнку!

– Звони.

Глаза Власоглава, сперва округлившись, устроили короткую перебежку с предмета на предмет, позже журналист промычал что-то вроде «угу, посмотрим», сказал «тогда так» и выбежал из дома на улицу.

Вернулся с пистолетом, которым начал тыкать в меня.

– Будешь говорить, где библиотека, будешь?

– Нет, – не убирая взгляда от дула оружия, сказал я.

– Угу, – снова промычал журналист.

Прихмурил лицо…

– Выпьем?

Пистолет был мигом убран в карман, из-под стола (он стоял возле моей кровати) на стол водрузилась бутылка – водки, литровая и заполненная без малого на две трети.

– Когда в товарищах согласья нет… Наведем, так сказать, мосты переговоров?

Я тотчас кивнул. Природа такого поступка была сложна и таинственна. Но тем не менее именно сейчас отчетливо понималось: алкоголь необходим.

Власоглав оживился… В журналистских глазах заметались веселые искорки, а голова бывшего мэтра жареных фактов стала интенсивно раскачиваться – словно пытаясь поймать такт какой-то зажигательной мелодии.

– Через годы, жизни испытанья – помню я и вкус и запах твой! Водке ты не скажешь «до свиданья», водка не прощается с тобой! Сам, между прочим, сочинил.

– Я это уже слышал, – сказал я и, заглянув в полный стакан, отпил из него чуть меньше половины. – Алёна где?

– Не могу… понимаешь…

Осушив свою емкость, Власоглав вскинул на меня страдающие глаза:

– Гадом буду, если вру! У Компотниковых она, что я могу поделать?

– Оказать содействие в ее освобождении. Потом я помогу тебе. За честность со своей стороны ручаюсь.

– А где она… эта твоя сторона?

И журналист с видом философа перевил пальцы рук, опершись на них подбородком. Решение зрело. Но каким оно могло оказаться на выходе – ответ на вопрос осложнялся неопределенностью имеющихся у меня данных.

– Так-то оно вроде так, – выдохнул наконец журналист. – Но больно, брат, гнильцой отдает. Ни отрыгнулась бы мне потом моя порядочность.

– Зачем мне, по-твоему, деньги? – твердо, стараясь подчеркнуть каждое слово, спросил я.

– Деньги? – собеседник рассеянно улыбнулся.

– Нет, ну правда: скажи.

В какой-то момент в сознании даже проблеснула дерзкая мысль: что можно, используя нужные аргументы, перетянуть противника на свою сторону. Идея увлекла мгновенно:

– Знаешь, – воодушевился я, – какой-то ученый, кажется философ, писал, что даже владеющий всем миром человек может спать одновременно только на одной постели и есть три раза в день. Так какая тогда от всех этих денег выгода?

– Дурак твой философ! – закурив, Власоглав широко зевнул: – А что есть и на какой постели спать, по-твоему, пустяки?

Затем навис над столом и разлил новые порции.

– Не твое, не мое. Черт с ним, забирай Алёнку. Но только искренность побуждений сперва докажи. Yes?

– И что мне следует сделать?

– Сказать, где эта хренова библиотека находится.

Определенно, Власоглав издевался.

Сказать, где находится библиотека, и о попытках спасти Алёнку можно забыть. С другой стороны, было одно обстоятельство, которое не позволяло мне держать себя так, как того бы хотелось. По крайней мере, не позволяло пока. Следовательно, основное сейчас – не поддаваться на провокации.