Текст книги "Сны Черного Короля"

– Ловко… – медленно произнес я, обращаясь, скорей, не к Королевичу, а куда-то как будто в пространство. – Злодейка-западня наконец захлопнулась, и подавать апелляцию особо некому… Только знаете. Пока Алёны не будет со мной, пусть даже здесь, о тетради вы можете позабыть… А? Как вам такой вариант? Повоюем – еще не вечер.

Резко отдернув рукав халата, Королевич посмотрел на часы.

– Ох, почти пять, заболтались что-то сегодня. С вашего позволения… – (было хорошо видно, как его рука собиралась давить на кнопку). – Но, может, у вас имеются дополнительные просьбы, пожелания?

– Сгорите в аду!

– К сожалению, я атеист… Отдохните. И, главное, помните: утверждение, что человек, перенесший психическое расстройство, навсегда остается инвалидом, в корне неверно. Преодолевая болезнь, он часто обнаруживает у себя качества, которых раньше не замечал. Иногда это большая активность, упорство, целеустремленность. Пробуждение способности к творческому труду, и порой весьма продуктивному… А напишите роман! Возьмите ручку, бумагу и опишите то, что пережили. Уверен, вы сразу почувствуете, что вам стало легче.

– Сгорите в аду!

Дверь бесшумно открылась, в нее вошли.

– Ах да, – Елисей Маркович изобразил жест, будто бы что-то вспомнил. – За примерное поведение вас ждет один маленький сюрприз.

– Какой?

– Узнаете позже.

Сюрприз, о котором сообщил Королевич, предстал передо мной в половине шестого.

Странно – если он ждал, пока нас оставят одних, начинать самое время: Семеныч, высокий, весьма солидных габаритов детина, отвечающий за меня в последние дни, ушел, но Олег продолжал молчать, заинтересованно и, вместе, с какой-то смущенностью разглядывая палату…

Хотелось ли мне заговорить первым?

Мыслей, с момента моего поселения здесь, было много. Сейчас они уже не в таком беспорядке, как прежде, их течение стало более спокойным, но одна, хоть не главная, приносит особую боль. Кто вызвал тогда Королевича?

Кажется, Олег это понял.

– Сам, если честно, не сразу сообразил… Ночь, звонок в дверь. Отжали в угол. Сказали, что, вооруженный ножом, ты напал на милиционера. Это правда?

Потешно, Олег старался не смотреть мне в глаза.

– Знаешь, а может, и к лучшему? Черт, извини… Этот… как его – Королевич. Говорит, ничего сильнодействующего даваться не будет. Только общая профилактика. Укрепишь нервную систему, отдохнешь…

И все же: почему не в глаза?

– Я тут собрал тебе немного. Апельсины, пряники, яблочный сок, пюре из овощей. Сказали, что разрешается. Ты любишь пюре из овощей?

– Я Алёну люблю.

– Ну да… – нелепо передернув плечами, Олег подошел к тумбочке и, сев рядом на стул, начал выкладывать «гостинцы». – У меня, знаешь, неплохие знакомые в этой сфере есть, я завтра сделаю пару звонков.

– В какой сфере? Любви к Алёне?

– В психиатрической… Извини…

Апельсины были что надо! Как на подбор (все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор): вышедшие и статью, и цветом. Огромные желто-искусственные солнцы… или солнца?… Не знаю, но буквально со вчерашнего дня понял, что часто путаю у отдельных слов окончания. Кому нужна эта дурацкая вариативность?

Олег, высвободив пакет, взял теперь с тумбочки листок и с интересом водил по нему глазами. Да уж – смешно – мое недописанное письмо прокурору.

– Глупость какая-то… (посмотрев на меня, Хлестаков кашлянул). Извини, я не о нем. Так, в общем смысле… Я понимаю… Мне следовало, наверно, еще тогда…

Пока он говорил, пальцы его выполняли с листком какие-то странные манипуляции.

– Когда ты пришел… Ведь многое было неизвестно… Что я мог знать? – он продолжал обращаться ко мне, но я в основном смотрел на бумагу: после нескольких, похожим образом незаконченных предложений из письма вышел… симпатичный бумажный гусь.

Видимо, Олег перехватил взгляд.

– Извини, дурная привычка, – с улыбкой сказал друг, и гусь был водружен на тумбочку.

И тут я понял все окончательно.

Вернее, вспомнил… Там, когда я прыгал из окна Татьяниной спальни, там и тогда, когда пытался и не мог что-то вспомнить или понять – как же все просто, боже ж ты мой – я ведь смотрел на точно такого же бумажного красавца.

– Оле-ег! – прокричал я, машинально при этом забившись в угол кровати, подобрав ноги и натащив на себя одеяло. – Оле-ег!.. Оле-ег!..

Долго – минуту (может быть, больше) Хлестаков всматривался в мое лицо, точно пытался сообразить, что же случилось.

– Оле-ег! Оле-ег! Оле-ег!

– Да что?!

– Господи… Гуси… Это ведь ты… там… с ней… у нее… вместе… вместе с Компотниковой!

– Не вместе, – его голос нисколько не повысился. – Она сама по себе, я… Впрочем, неважно. Когда холостой мужчина появляется в спальне пусть и замужней женщины, он никому не обязан отдавать отчета. Володька никогда не любил ее. Все, что ему было нужно…

– Не ври! Все вы – одна банда, и теперь твоя очередь вытаскивать сведения о тетрадке, так? Но я…

– Никакой тетрадки не было, – так же сдержанно остановил меня Олег. – Борис подделал только одну страницу – ту, в которой описывалась дорога в царскую библиотеку. Эту страницу он и спрятал в музее. Ты просто не разглядел ее в общей массе бумаг.

– Что? – тихо спросил я.

– Прости, – голова недавнего друга медленно опустилась. – Я знал, что Татьяна что-то ищет, но что именно – узнал от тебя. Прости. Сначала я не хотел. Правда. Потом… Знаешь, потом… Наука, литература, преподавательство, командировки по миру, лекции – все это здорово, но когда чувствуешь, что твой ум все равно недооценен и что, оцени они его хоть чуть-чуть по достоинству, ты мог бы жить не в пример лучше, хочется жить именно так. А за это нужно платить… Там, конечно, не такие большие деньги, как ты говорил, но… Да. Я искренне обещаю, что приложу максимум усилий, чтобы с Алёной поступили гуманно. Тебя же, как друга, убедительно прошу об одном: веди себя в течение хотя бы нескольких дней нормально, дай мне уехать – для твоей невесты это единственный шанс. Там, заграницей, у меня множество связей. Татьяна тоже человек. Но если вопрос с самого, слышишь, с самого первого раза не решится миром, я припугну ее… Честно. Скажу, что нажму на все рычаги…

Олег говорил что-то еще. Но я больше не слушал. Юркнув под одеяло, пытался понять одну, очень на самом деле немудреную вещь. «Почему даже под ватным одеялом человек никак не может согреться?»

Когда дверь за Олегом закрылась, я встал и все-таки подошел к окну. Оно, окно, выходило на улицу: минут через десять Олег появится там.

…Профессор Хлестаков смотрел долго – сострадательно, печально, с определенной долей вины. Наконец губы его, предварительно чуть улыбнувшись, разжались, и по ним я смог отчетливо разобрать.

«Все мы чей-нибудь сон»…

Эпилог

Сейчас мне уже много лучше. Апатия и нежелание жить постепенно проходят. Чувствую, что начал наконец учиться справляться с собой. Мысли от этого только яснеют: наверное, мое сознание и впрямь унесло меня достаточно далеко, раз удалось сочинить такое. Сантехник-философ, известная писательница, телеведущий, умирающий и оживающий журналист, профессор литературы, который способен на предательство, царская библиотека. Да…

Нахождение здесь не скажу, что дается в охотку. Но раз сделано для меня – почему бы ни укрепить организм? Тем более что отношение ко мне самое доброжелательное.

Через день провожу беседы с Елисеем Марковичем. (И все-таки – странное имя. Но я узнавал: оно настоящее, не выдуманное мной). Ожидание этих бесед – почти всегда приподнятое настроение. В кабинете у доктора интересно. То он дает разные задания, на время: разгадать головоломки, собрать из скрепок цепочку, а из спичек – колодец (но бывает сложней: как можно быстрее отнять в уме от сотни по семерке или подобрать к двум разным словам одновременно подходящие эпитеты; тут он меня уже несколько раз хвалил). То просто болтаем, как старые добрые друзья. Много веселимся и шутим. Вернее, чаще шутит, конечно же, он. Однажды, например, когда спрашивал о семье, а я ответил: «вполне нормальная», он тут же добавил: «да, да, два брата – дегенерата, две сестрички – истерички, два племянника – неврастеника, да два племянника – шизофреника». Я потом долго смеялся.

В палате часто смотрю в зеркало и на улицу. К лицу своему почти привык. Правда, восстановить потерянный восьмилетний отрезок по-прежнему не удается. Но ничего, не все сразу. Главное, что привык к лицу. Старое, сморщенное, зато мое (шутка).

Вот с улицей посложней. Стоит посмотреть чуть подольше, как душу стесняет нечто такое, что словами и не объяснить. Едут машины, шумят их двигатели. «Шум» и «езда» воспринимаются нами вместе, это как бы что-то одно. Но при этом в обоих словах нет ни одной общей буквы. Что же тогда их роднит? И где гарантия, что завтра я, например потеряв в памяти слово «шум», смогу воссоздать его по слову «езда». Впрочем, это уже, наверное, философия.

Да, кстати, инсулинотерапии, которой я так боялся, здесь нет. Говорят, устаревший метод лечения. Просто делают уколы, и все.

По выходным разрешают смотреть телевизор. Программы, правда, по усмотрению персонала. В основном – юмористические, развлекательные. Раньше я такие не любил, теперь – полюбил снова. Вернее, не снова, просто полюбил. Узнал много смешных артистов. И все разные: и кривляки, и мужчины, переодетые в бабушек, и мужчины, переодетые в женщин, и женщины, переодетые в мужчин. Наверное, специально. Чтобы нас, людей, запутать. Но шутят хорошо, весело: «а у меня ведь жена худенькая, всего 120 килограмм». Разве можно назвать худенькой человека с таким весом? Я как представил, чуть со смеху не лопнул. И таких шуток у них пруд пруди, все и не перечислишь. Дважды видел Федосея Бабахова.

Еще по совету Елисея Марковича взялся писать роман. Очень нравится. Услада сущая! Пишешь, зачеркиваешь, снова пишешь, подбираешь слова, разные обороты. Время летит незаметно.

Но иногда бывает и так – раздеваюсь, аккуратно, будто перед отъездом, складываю пижаму на кровать и в одних только трусах и майке сижу. Сижу и жду Алёнку. В такие минуты мне кажется, что она вот-вот войдет, сядет рядом, положит ладонь на плечо и скажет своим веселым голосом: «Пошли, чего тут расселся?!». Почему бы и нет. А вдруг?

Всем бывшим женам посвящается