Текст книги "Льется с кленов листьев медь"

– Позолоти ручку!

Человек. Ой, ну что у вас за интерес – одно и то же всегда. Я вам лучше всяких денег подарок сделаю.

– Золото дашь, камней самоцветных?!

Человек (В комнату Ване). Вот народ однозначный, и чего он их воспевал? (В окно). Лучше золота, ромалы, лучше – сейчас Пушкин к вам придет!

Голоса:

Сам Пушкин?!.. Правду, говоришь?!.. Ай, радость, все от зависти умрут – мы Пушкина видели!

Человек. Вон, гляньте, уже и идет! (Высовывается, показывает вбок рукой).

Шум радостных голосов.

Гитара пробует мотив, голоса чуть вначале расходятся, но быстро сливаются:

К нам приехал, к нам приехал Сан Сергеич до-рогой!

Саша-Саша-Саша,

Саша-Саша-Саша,

Саша-Саша… Саша-Саша, Са-аша будь здоров

Будь здоров, Будь здоров, Будь…

Ваня. Эй, чегой-то они!

Человек. (Уступая ему у окна). Стаканчик шампанского, всего. Не повредит.

Голоса спрашивают, почему долго к ним не приезжал, про памятник нерукотворный, куда не зарастет тропа и проч.

Человек. Оставь их, Вань, ты чаю мне налить собирался. И окно лучше прикрой – голоса эти канальские только для песен пригодны, а мелят всегда одно и то же.

Ваня закрывает окно, становится тихо.

– Двойную заварку?

– Спасибо.

– Князь, вот вы намекали на сговор между Иудой…

– Не намекал, я прямо спросил – что за спектакль?

– Ну-да, и вроде бы для того они, чтоб низость человеческую показать. А чего тут специально показывать-то… пейте, пожалуйста, князь… меньше ее-подлости разве было в то время?

– Никогда не было меньше. (Отпив с удовольствием). Да и больше не было – потому что всегда под самую завязку. (Напряженно и недовольно). Вот не могу понять, чего они тогда замутили.

Пауза.

Ваня. Действительно, зачем нужен крайний?

Человек (Вздрагивает). Стоп!.. Как недавно поэт произнес – от правильного слова окончательный смысл является?

Ваня. Вроде того.

Человек. Ты сейчас это правильное слово нащупал.

Ваня. Э… шутка, да, князь?

Человек. Нет, в самый серьез. «Крайний», ты сказал, зачем им «крайний». А по-другому – «нижний». Это что получается, каждый, сколько он не напакостит, может сказать: «Всё ж я не самый в этом мире дурной. Вон, Иуда, вот это гад, ух, мерза-авец! А я еще ничего». Между прочим, так при еврейских погромах и говорили, крестами себя осеняя, – и в Европе, и здесь. Для чего, скажи пожалуйста, нужно, чтобы любой негодяй утешался – есть еще хуже меня?

Ваня. (Подумав). Ну, не знаю. Сказано ведь, что «пути неисповедимы».

Человек. Это о другом сказано. Не всё можно разъяснить до конца обычному человеку. «Ис-поведать» означает поведать полностью – исчерпывающе. Нет, тут другое, и никак не могу ниточку ухватить – зачем мерзавцам самодовольное утешенье давать?

Ваня. Чтобы надежда оставалась.

Человек. Как?

Ваня. Ну, чтоб человек окончательно себя не зачеркивал.

Человек. Не получается, Ваня. Из практики не получается – никакой низости не стесняются.

Ваня. (Заметив что-то в окне). Цыгане уходят, вон уже у ворот.

Человек. А наши?

Ваня. Вроде сюда направились. И разговор у них… э, если не ошибаюсь…

Человек. Что?

Ваня. Да кажется… опять изменения будут.

Человек. Ну увидим сейчас. Кипяточку немного плесни.

Ваня добавляет в полу отпитый стакан; передает, Человек делает глоток.

– У… хороший чай.

Делает еще глоток.

В коридоре слышны неразборчивые голоса.

Входят Иуда и…

Иуда. Вот Жорж (слегка усиливая имя голосом) говорит: цыгане водятся по всему миру, но только в России имеют религиозное почти значение.

Ваня. В каком смысле?

Жорж. К ним ездят как в храм, потому что с теми же целями – душу раскрыть. В церкви она робка и стыдлива, а у цыган – требовательная, жалуется на всё, а то и слезы льет, что мало ей.

Человек. Метко, Жорж! А самое любопытное – всё в один день: утром в церковь, вечером к цыганам. И никак эта душа предпочтенье сделать не может. Оттого что темную волю любит? Или рабства божьего света боится?

Жорж. (Взволновано). Я совсем к такому не вел, князь, вы мои слова слишком вольно трактуете. И как это, помилуйте, свет поработителем может быть?

Человек. Может… если освещает, чего видеть не хочется. Если от него невтерпеж, а деваться некуда. Так, Иуда?

Аккорды гитары:

 
тара-тара-та-та-та,
тара-тара-та-ра,
Две-е гитары, за стеной, жалобно заныли, эх, вся душа, полна тобой – ты ли это, ты ли-и!
 

Жорж. Как простотой сердца глубокого смысла можно достичь!

Человек. Вы о чем, Жорж? Тут на несколько пьяных слез.

Жорж. Нет, тут гораздо более – «вся душа полна тобой» – ведь глубже и страшнее не скажешь.

Человек вскидывает брови; Ваня тоже удивленно смотрит и робко спрашивает:

– Страшнее?

Жорж. Что страшнее, Ваня, когда собственной души уже вовсе нет?

Человек. Э-то интересно.

Жорж. Вот как почувствовал, что вся душа моя отдана ей, что места мне самому там нет никакого, а и ей не надо, ей измена – грех и погибель, так не страх даже, не отчаянье, а тело от пустоты жить не хочет, бьется в горячке… и дьявол нашептывает – ты возьми пистолет, во-он в кобуре.

Человек. Ой, Жорж, никто никому не нашептывал, ну зачем?

Жорж. (Чуть задумывается и кивает): Верно, князь, это всё от отчаянья. Спряталось оно в глубине, а памятью коснусь – насквозь болью пронзает.

Человек. (Успокаивая). Я понимаю.

Жорж. Вряд ли, князь, и не дай Бог понимать. Отчаянье – это чаянья нет – не ждешь уже ничего, а без ожиданья исчезает и самая вера – способность к ней.

Человек. У-у, интересно, да-а… Незадолго до дуэли произошло? Горячка вот эта.

Жорж. За три месяца. Тело словно и не моё, в голове бред… и вот в этом бреду…

Иуда. Вы, Жорж, не волнуйтесь.

Жорж. Я не волнуюсь, горечь одна… В бреду этом приходит вдруг поэма его «Цыгане», недавно только мною прочитанная – там ясность такая, там прямо ответ нашему случаю сказан – отпустить он должен ее, отпустить – дать развод.

Иуда. Что цыганку, полюбившую другого, отпустить надо?

Жорж. И дважды об этом – отец Земфиры ведь отпустил ее мать!

Человек. И вы, Жорж, охватились этой наивной идеей?

Жорж. Почему же наивной? Она любила меня и горячо в этом призналась! И Императрица, благоволившая ко мне, уговорила бы Императора поддержать. Только надо было мне самому говорить об этом с Натальей.

Иуда. А вы попросили приемного отца Геккерена?

Жорж. Даже и не просил, а сказал ему свою мысль, он предложил себя как посредника. За плохим еще самочувствием я согласился, и с радостью. Ах, неправильно оценил я дело – что нельзя пугать ее третьим лицом.

Человек. Милый Жорж, не дело, а ее вы неправильно оценили. Любила вас, любила… но не более высшего света, балов, в особенности дворцовых. Она, что, не видела каждый раз, входя в залу, взглядов на себя устремленных? А? И даже самого Императора Николая?.. Да, денег нет, а если являлись, он в карты проигрывал, – так тетка, Закревская, ей вполне на наряды давала. Муж некрасивый, к тому ж шалопут – но поэтический гений России. И тоже приятно, между прочим, первым поэтом России крутить-вертеть, а то и по морде въехать, как он сам не скрывал – «тяжеленька рука у моей супружницы».

Жорж. Да, помню в компании дружеской говорил, когда отношенья у нас еще к разрыву не шли. Смеялся.

Ваня. Жорж, а можно было на дуэль его не вызывать? Что там в письме такого особенного, ну, обругал он вас – в печку письмо, и всё.

Человек. Наивный ты, не с тем письмо было писано.

Жорж. Да, Ваня, не с тем. С оскорбляющих писем делали копии, показывали потом всем, если не следовал вызов. И письмо было не мне, а приемному отцу Геккерену, который по возрасту и дипломатическому статуту драться на дуэли не мог. А до чего же грязное было письмо, низкое во всех отношениях – словно один извозчик другому писал! И это первый поэт России…

Человек. Первый, первый… а обезьянью кровь не удержишь.

Жорж. (Не обращая внимания). Присутствие его часто чувствую – где-то, вот, рядом совсем.

Иуда. Вы ведь его убивать не хотели, верно?

Жорж. (Горячо). Клянусь, не хотел! И стрелять, заранье решил, ему в ногу. А вышло всё против воли моей…

Ваня. Как вышло?

Человек. Жорж, вы ведь хороший стрелок, а он – посредственный очень.

Жорж. Стали по команде сходится, мысль – посмотреть ему прямо в лицо, а рыхлый снег глядеть заставляет под ноги, ловлю взглядом лишь силуэт мне навстречу… он не стреляет, надежда вспыхнула – подойдем, вот, к барьеру с поднятыми вверх дулами, да всё и обойдется – два выстрела в воздух… вдруг нет, он спешно достиг своего барьера – бить в меня с близи наверняка, и пистолет уже поднят почти…

Ваня. Тут вы и поторопились?

Жорж. Если б не эти бугры под ногами всё равно бы в бедро попал, да дернуло выше чуть…

Человек. Что скажешь, Иуда, провидение Божие?.. Или как?

Иуда. Не знаю.

Ваня. Вы, князь, недавно сказали: тут такая самая глубина, что от Бога ли, от человека… от всего вместе выходит.

Человек. Говорил-говорил… а иногда сомненья берут – может, и нет никакой глубины, а так – насотворяли вместе и вместе (кивает вверх) уже и запутались? А?.. Ясности с годами что-то не прибавляется.

Иуда. Глубина, она ведь для тяжелых предметов, князь, а мелочь поверху плавает.

Человек. Уязвил. Только дурного вкуса колкость.

Пушкин. (Оскаливается и смеется). Браво, Иуда! Что, князь, против грубости нет приема? А где цыгане?.. Ах, мы вернулись уже. До чего, господа, незаботливый они о завтрашнем дне народ, ум вперед ничем не отягощенный. Оттого-то минуте каждой чувства все отданы. Как, друзья, завидовал я, встречая таборы их в Молдове, или в полынных степях одесских. Умеют вот сейчас жить, мгновение чувствовать!

Иуда. Вы, Александр Сергеевич, сами к чувству мгновения приспособлены, оттого и стихи по-настоящему выходили.

Пушкин. Да полно, друзья, много ли стало людям от этого толку.

Человек. Как сказать…

Ваня. Много, Александр Сергеевич. Наш учитель литературы Евгения Онегина наизусть почти знал.

Пушкин. Как можно, Ваня! Я сам его, бывало, спутаю – из какой что главы.

Ваня. Правда-правда. А у многих, и до сих пор, настольная эта книга.

Пушкин. …нет, брат, настольной книгой Евангелие быть должно… прости меня Господи.

Человек. Простит. Но я Сергеич, о произведении твоем, этом главном, немного иначе скажу. Если ты без обиды встретить готов?

Пушкин. Отчего же, князь, говори.

Человек. Да за пятки ты там всех покусал – всех и каждого. Это как нужно было всяк раз нагибаться. Ты на полу, что ли, раскладывал бумаги писать?.. Ну все там у тебя ничтожества, всех мордой свозил по грязи. Ленский, вот, в Германии философии обучался – всё равно вышел восторженный какой-то дурак, а прочие – так дальше романов Ричардсона и не дошли. Чмо, если по-современному!

Ваня. (Просительно и пытаясь смягчить). Татьяна, однако ж, князь…

Человек. Вот! Шура, ну что ты с ней сотворил, а?

Пушкин. (Неуверенно). Что же?

Человек. Согнул ее, и так согнутой на всю жизнь оставил. Ты ее даже в конце за толстого генерала замуж выдал – а что, других не было?! Хоть малость бы ей оставил – нелюбимого пусть, но бравого-импозантного, этакого вояку а-ля Милорадович.

Пушкин. (Робко). Я хотел…

Человек. Как лучше хотел, знаем. А суеверной до дури зачем ее выставил?.. Было?

Пушкин. Так все они…

Человек. А в дом уехавшего Онегина как потерявшая разум она таскалась, чуть ли не портки его забытые нюхала. Плохо, брат.

Ваня, Иуда наперебой:

Ваня. Но сколько крылатых фраз!

Иуда. Природа везде описана замечательно.

Человек. (С иронией). Галки на крестах особенно. Иль вот: «Едва ль найти на всю Россию три пары стройных женских ног». Совра-ал, Шура. Дурного много, но только не в этом.

Ваня. «Мы все глядим в Наполеоны»… или: «Почитаем всех нулями, а единицами себя».

Человек. Добавь: «Нас всех учили понемногу чему-нибудь и как-нибудь» – это публике особенно нравится. Ха, а еще лучше: «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Ведь тоже оттуда?

Пушкин. (Смущенно, и делая вид, что занят размешиванием сахара в стакане). М-м, вольность веселого настроенья… шутка…

Человек. Ты пошутил, а они всерьез взяли, вот умора!

Ваня. Князь, в этом Александр Сергеевич не виноват.

Человек. Я тоже шучу, Ваня. В мире этом без шутки… действительно, можно повеситься.

Пушкин. Нет-нет, господа, князь важное говорит, я не глядел сам под этим углом. «За пятки покусал»… значит, до них самих и опустился.

Ваня. А учитель наш говорил: «Татьяна – не женщина». (И к Пушкину). Что вы писали ее как собственную судьбу.

Пушкин вздрагивает, задумывается… встает… снова садится.

Пушкин. Умом-то не сознавал… а впрямь… чувства связывали нас неутешной судьбой… и что счастье – иллюзия некая… вот сейчас подумал – вредная, может быть даже, иллюзия. Я так внутри себя и видел Татьяну – с пустыми мечтаньями… прав ты, князь, – «за пятки покусал» – низко, где нет ничего… тьмы не вышло, оттого и свет Танин получился маленький.

Ваня. И про слова Белинского вспомнилось.

Пушкин. Знаю, со способностями молодой человек.

Ваня. Что Татьяна – жертва собственных превосходств.

Человек. Оп-ля, интересно как получается, Шура, если соединить: судьба твоя, стало быть, – жертва твоих превосходств.

Пушкин. (С досадой). Фу, как нескладно! Человек не может пострадать от сильных своих сторон.

Человек. Не должен… но может.

Звонит телефон, Ваня берет трубку.

Человек успевает произнести:

– Дурное – всегда сделать может.

Ваня говорит в трубку «да-да», кладет и сообщает:

– Я за новым постельным бельем отлучусь. Минут на десять.

Как только он скрывается, Человек встает:

Седьмым чувством чую – тут в аптечном фонде у Ванечки этиловый спирт должен быть… О, вот и ключик (начинает отпирать большой настенный шкаф).

Иуда. Нехорошо, князь.

Человек. Это кто мне говорит про «нехорошо», вы не слышали, Александр Сергеевич?

Пушкин. (Смеется). Я тоже в некотором смущении.

Человек. (Взглянув внутрь). Ба-а, тут пузырь полный. И не мене, как литр (вынимает, ставит на стол). Мы по чуть-чуть – по две ложечки в чай. Ваше окончательное мнение, господа?

Пушкин. Полагаю, грех невелик.

Человек. (Начинает быстро хозяйствовать по готовке чая). А вот любопытная сценка вспомнилась по поводу греха.

Пушкин. Какая?

Человек. С черным козлом.

Пушкин. Для отпущенья грехов?

Человек. С ним. Представь себе, Шура… представь себе городскую площадь, посередине привязанного копытами к колышкам черного козла… вкруг него тройным кольцом очередь из евреев, а хвост ее уходит в глубину ближней улицы…

Пушкин. Постой, князь, я этакого количества евреев враз никогда не видел, и представить себе даже несколько опасаюсь…

Оба смеются.

Иуда. К чему насмешничать. Подобный обряд у многих был: и у арабов сирийских, и у иорданских.

Человек. Их тоже не похвалю. Ну-с, козел желтыми глазами на всё это таращится и понимает, что не к добру идет. Тишина, торжественно очень! Потому что час желанный для каждого – грехи можно сбросить и, стало быть, снова начать. А после ведут козла за пределы города, и дальше в пустыню… и выгоняют, милостивцы, от без еды и питья подыхать.

Иуда. Фарисейское мракобесие.

Пушкин. Отчего, князь, ты про этот нонсенс заговорил?

Человек. Так, к козлу сочувствие просыпается. И еще, когда первый раз увидел, подумал – раз с безответным козлом так могут, с человеком тоже сделают. Да еще с бо́льшим удовольствием.

Открывает пузырь со спиртом и начинает наливать в чашку через ложечку.

Забирай, брат-Пушкин. Иуда…

Иуда. Мне не надо.

Человек. Ты нас уважаешь?

Тот, после секундной паузы, показывает, чтоб наливал.

Человек. (Наливая уже себе). Ты, Шура, в «Полтаве» сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». «Воля»… не умом ты это слово поставил, само из глубины пришло? А с каким смыслом оно явилось?

Пушкин. (Помешивая ложкой). Само пришло, верно… а про смысл сейчас думаю…

Человек. (Берет плетеную сеточку с ванильными сухарями и подходит к Иуде). Ты непременно с макания сухаря начинай, увидишь небо в алмазах.

Тот берет сухарь, благодарно кивает. Замечает выпавший из шкафа на пол бинт в обертке, подходит поднимает… шкаф уже закрыт – сует в карман.

Человек одаривает сухарем Пушкина, тот берет почти механически.

Пушкин. Утром с Иудою говорили про наши михайловские края, где севера уже близко, а в них природа себя боле всего сохраняет. И должно же сохраниться чему-то от первоздания, от его первого дня. Вот лишайник у нас или валуны такие непонятные водятся – взгляд притягивают и дальше уводят – за грань, откуда сами взялись. Воля настоящая, где и отсчету времени нет, и всякое событье живет без подчиненья другому. Воля – когда сам неподчинен и не видишь подчиненья нигде ни в чем, так что и мысли об нем уже неоткуда взяться.

Человек. Глубоко твоя воля лежит… и далеко. Да, Иуда?

Иуда. (Кивает, задумчиво, несколько раз)…Только темная она. Сама живет по себе.

Пушкин. И тянуло меня куда-то, где б я мог сам по себе.

Человек. Теперь только понял твою поэму «Цыгане». Всё-то она мне лубком казалась – так ласково ты этот ухватистый народ описал. А стало быть, ты просто на главное указал – свобода человека ничем ограничена быть не может?

Пушкин. Указать на это словами нельзя – а только передать чувством. Не знаю, как получилось…

Человек. (Задумчиво). Получилось… особенно в картинке той, когда со скарбом, ослами идут они ниоткуда и в никуда.

Пушкин. Спасибо, князь, за чуткое ощущенье, определил хорошо: «ниоткуда… в никуда», у свободы нет адресов.

Человек. Да вот вопрос – может быть не очень приятный…

Пушкин. Спрашивай.

Человек. С твоей жизнью противоречие есть. Там свобода эта прежде всего в том показана, что женщина в чувствах вольна и, если что, ее отпустить до́лжно. Наталью, однако же, ты отпускать не думал.

Пушкин. Так не просилась, князь, а вот тебе крест – отпустил бы!.. без злобы и без малого даже укора. Ах, господа! с первых дней – еще женихом, когда с браком уж всё решилось, – тревожило, что похитителем судьбы ее становлюсь, что чужой я, случайный, на помеху другим… Ушла тревожность в первые годы, и с появленьем скорым детей, хлопоты отвлекали о достатке семейном… А потом снова явилось, хотя не было еще врага моего…

Иуда. Дантеса?

Пушкин. (Кивает). И добавилось к этому – вот как нынешним утром, и теперь почти во все дни: просыпаться мне незачем, и вот бы не просыпаться…

Иуда. Хороший вышел чаек, уже можно пить.

Пушкин опускает кончик сухаря, Человек делает тоже самое.

Пушкин. А чай, впрямь, недурен!

Все трое с удовольствием пьют.

Пушкин. «А счастье было так возможно!» Когда в конце «Онегина» так сказал, ведь не про огромное что-то думал, я без метафизики всякой, – о минутах светлых, которые жизнь дари́т, о спокойствии радостном, как сейчас у нас: когда, не заботясь ни о чем, ощущаешь мгновенья до глубины – в них чувство правды, от которого она идет всюду насквозь. Разве сейчас, друзья, мы не счастливы?!

Человек. Даже меня задело. (Допивает чай).

Иуда. Правда и счастье… правда и истина… получается: истина-правда-счастье.

Человек. Три ипостаси? Твой комментарий к догмату о Святой Троице, дружище?

Пушкин. А потом таких светлых минут делалось меньше да меньше. А оттого, что стали отдельно жить друг от друга – поэзия моя и я многогрешный. Даже друзья различать завели манеру: вот Пушкин-поэт, с ним хорошо прогуляться по Невскому или еще где у всех на виду беседу вести, а тот – просто Пушкин, и ну его: еще денег взаймы попросит, зол может стать, невоздержан. За спиной о нем можно сказать… вот, например, карикатурою смотрится рядом с женой.

Человек. Она, Шура, так не считала. И гордилась тобой. Ветреность светская у нее сочеталась с умом вполне основательным.

Пушкин. Ай да князь! Ты словно доглядывал за нами, подслушивал разговоры – совсем неглупа была Наташа, особенно там, где серьезного очень касалось, иной раз удивляла, будто не знаю ее до конца. (Мрачнеет). А эти, (презрительно) свет высший… всё ждали, что закрутиться она – осрамит и себя и меня; с нетерпением ждали, так что у иных разочарованье являлось и гнев – отчего мучит долго их ожиданьем. В лицах у них читал, как по бумаге, и о себе и о ней.

Иуда. Трудно одному против всех.

Пушкин. Трудно, брат, да не сразу я это понял. Думал, как Руслан мой, размету поганое войско. Ан, войска этого столько – оглядеть зренья не хватит.

Человек. Оригинальная картина для баталиста, вид издали: Пушкин на лошади – в сюртуке, прогулочных сапожках легких, в руке дрянь-копьецо, а напротив – слитное, непонятно сколько их, войско, и доспехи, щиты, там, и прочее. Но напасть готовится Пушкин. Любопытно…

Иуда. Что же, если по-другому нельзя?

Человек. Один против всех, по-другому нельзя… Шура, а ты ведь с молодых лет так чувствовал, дуэльничал-то, всё витязей звал на бой от «той стороны»? И наконец, один отыскался.

Пушкин. Удивительно, князь, догадки твои мне лучше понять самого себя помогают – а так и было: две стороны, и на моей пусто; разве кто из друзей иногда там побудет, или милая женщина вдруг заблудится… да всё равно я вполне им не верил. А другая сторона, хорошо ты сравнил, вся в оружии и доспехах: дворцы, именья богатые, властная сила, и презрение ко всему остальному… великий, русский… да приятно, что есть, однако ж без поэзии его без затруднениев проживать можно.

Человек. Оскорбленьем был сам факт их жизни?

Иуда. Нечеловечно, князь!

Человек. Да?.. Вопрос снимается.

Пушкин. (Не обращая внимания, к себе памятью). Ах, как всё не удалось – пал, убит! Уж победитель я на той батальной картине!.. А враг вдруг встает невредимый почти! Ах, не он встал, а судьба моя с черным пятном вместо лица…

После небольшого струнного перебора:

 
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
 

Пушкин. (Под струнный перебор последних двух строк). Как просто и больно!

 
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
 

Пушкин. (Опять под струнный повтор). Кто таков, жив он?

Человек. Удавился.

 
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
 

Пушкин. Как светло у него в конце – благословляет сразу и жизнь, и смерть – завидная высота!

Иуда. Ну не вам, Александр Сергеевич, завидовать.

Человек. Да, Шура.

Иуда. И ваш свет высокий, всех, и врага своего, простили.

Человек. (С успокаивающей интонацией). Да.

Пушкин. (С досадой). Не свет высокий ко мне пришел, а с пораженьем смирился, как мне его любезная судьба поднесла. (Встает, говорит напряженно). Что простил, оно так – простил. Чувства свои, однако, куда девать? Поступки могли быть ложные, а чувства, они жизнь моя, они истинные: то радостное, что показалось – убил врага своего, и горькое сразу, оттого что пуля лишь с ног его сбила. Для чего мне такая обида?.. И прощеньем, Иуда, тут ничего не поправишь.

Человек. Я тебя, Сергеич, сочувственно понимаю. Обида, она, в самую глубину бьет. Оскорбление пропустить можно – потому что гадость всегда внизу располагается – для плевка место удобное. Обида – другое совсем, она от измены – будь то близкий кто… иль, как у тебя вот, – судьба. Она защитницей должна быть, а не обидчицей.

Иуда. Обида от непризнания за тобою права естественного. Так ведь эта ошибка чья-то, а не твоя.

Пушкин. (Вздыхая). А враг, прощенный, нейдет от меня, словно еще хочет чего-то… бывает и отдалиться, да совсем не уходит… а то близко-близко… (мучительно напрягается, ищет спинку стула) рядом вот… (садится… и разгибается – глубокий, но легкий, делает вздох): Грустную песню цыган этот спел. Однако удовольствие от вашего отличного чая, князь, этим не отменилось! Да-с, только сбил он меня с мысли какой-то… про что мы?

Человек. (Быстро переглянувшись с Иудой). Мы, Жорж, о дуэльном сопернике вашем. О странной жизни его – одного против всех. И Иуда не видит в этом ничего неестественного.

Жорж. Я тоже не вижу неестественного, господа. (Как бы припоминая…). Тут две сразу причины. Первая – что он очень хотел быть со всеми, тянулся душой, да ум имел слишком глубокий и требовательный…

Иуда. Слишком?

Жорж. Для людей круга своего. Что ж, если правду говорить, барышни высшего света и языка своего родного толком не знали. В первые года полтора в России часто я спрашивал – как то ли иное с французского на русский выйдет. Так путались, к маменькам-тетенькам за справкой бегали. Романы чувствительные были, пожалуй, умственно главным занятьем.

Человек. Да-а, неприятность.

Жорж. А господа офицеры?.. Меня бесконечные обсуждения лошадей да амуниций весьма утомляли, и ограниченность многих – нежеланье шагу ступить за обыденные пределы. Он, когда в первый год знакомства еще добрые отношения были, проговаривался мне, что в вымыслах своих видит и чувствует ярче, что там у него жизнь настоящая, а сюда возвращается как на повинность.

(Замолкает, углубясь в память).

Человек. Вы, Жорж, про две причины сказали.

Жорж. Да… Вторая банальна совсем – недостаточное положение в обществе. Род Пушкиных хотя лет на двести старше рода Романовых, но не преуспели в больших чинах государственных. Очень его коробило, оттого что эти «выскочки» – Александр, Николай – имеют свою волю над ним. И денежная недостаточность постоянной причиной неудобства была. За поэзию свою получал до обидного мало.

Человек. (Соглашаясь). Трудом здесь много не зашибешь. И таланты любые перед деньгами и званиями мало ценятся.

Жорж. Я сказал ему как-то: отчего не пишите по-французски – у нас общество благодарней гораздо к искусству, и книгопечатание поставлено сравнить даже нельзя как высоко.

Иуда. А он что?

Жорж. Развел руками: «Все мысли мои, глубокие сколько-нибудь, по-русски».

Иуда. А в Европе им скоро заинтересовались.

Жорж. Скоро. «Руслана и Людмилу» перевели уж через год или два, как написана им была.

Человек. Схоже у вас выходит, Иуда: один против всех, а хотел быть со всеми… Или ты не хотел быть со всеми?

Иуда. Странно ты говоришь, князь, да по-другому и не бывает – как со всеми хотеть.

Человек. Новости… почему ж не бывает?

Иуда. Человек сотворен Богом по образу и подобию своему.

Человек. Мы чё-то такое слыхали. Да, Жорж?

Жорж. Не язвите, князь. Что ж из того, Иуда?

Иуда. Что люди в основе своей одинаковы.

Человек. Да в какой основе?

Быстро входит Ваня, улыбчиво обводит взглядом компанию.

Ваня. Дискуссия?

Человек. Вроде того. (К Иуде). Ну, объясни, без заморочек.

Иуда. Понятнее будет начать – в чем люди разные.

Человек. Угу, что называется – от противного.

Иуда. Из простого всё вытекает – люди различаются по интересам, каждый по своему именно. (Спешит продолжить, видя пренебрежительную гримасу у Человека). А интерес, когда о нем думают, а тем паче уж достигают, дает радость, а в сильном очень состоянии – счастье.

Жорж. Любопытно, я уж дальнейший шаг предвижу.

Иуда. Скажите, Жорж.

Жорж. В радостях различье людей, каждый счастлив по-своему.

Человек. Один писатель пря-мо наоборот сказал, что несчастливы каждый по-своему.

Иуда. Не про то несчастье – про мелкое, бытовое.

Человек. А ты про какое?

Иуда. Про скорбною. Оно у Бога – и у человека, у матери казненного убийцы – и у матери его жертвы, оно у всех одинаково. Тут корень всего мироздания.

(Короткая пауза)

Ваня. Моя бабушка в детстве на оккупированной территории оказалась – немецкие бомбежки-обстрелы сначала, потом наши… вспоминает-говорит: «беда всех равняет».

Человек. Ох, Ваня, беда-то равняет, да не на нее равняются. Чуть жизнь получше кому – он уже маленький король, и плевать, что другим плохо, и гордится даже, что он сытый перед голодными.

Иуда. Не все люди таковы, князь.

Человек. А сколько их, которые «не таковы»?.. И много ли их больше стало, вот за эти две тысячи лет?

Иуда. Еще ничего не закончилось.

Человек. Этак-то по любому поводу можно сказать.

Жорж. Я, князь, не совсем согласен…

Человек. Простите, Жорж, тут важное есть. Он (показывает на Иуду) вот чего выдумал: дескать, все будут беспокоиться о спасенье души, а это всё то же желание радости – чувство мелкое, как мы сейчас слышали, людей только разъединяющее. А вот он нарочно самый тяжкий грех на себя возьмет, не допустит стремиться к благополучию, нижней точки униженья достигнет…

Ваня. (Удивленно). Для чего?

Человек. Просто: одни горные пики штурмуют, другие – глубины морские или пещерные. Те же причины – одолеть, превозмочь. Красиво. Только уж больно мрачная романтика, Иуда.

Иуда. Нафантазировал ты, князь.

Человек. Ой ли?

Иуда. Не хотел я таким способом возвысить себя. И вообще никаким не хотел.

Человек хмыкает, хочет что-то сказать, но вмешивается Ваня.

Ваня. Князь, вы Жоржа перебили.

Человек. Виноват, будьте любезны, Жорж.

Жорж. За людское сообщество заступлюсь. Много, много всякого дурного, тут возражать вряд ли кто станет. А вместе, и хорошего не может быть мало, иначе это дурное всё б поглотило.

Человек. Да может быть, и поглотит – не в момент всё делается. Иуда правильно сказал: «Еще ничего не закончилось».

Иуда. Я не в том смысле сказал.

Человек. Э, брат, тут смысл в обе стороны.

Жорж. Нет, друзья, нет, тут не две стороны – их больше. Тут на хорошо-плохо не делится. (Взволновано). Я порою не понимаю, вот что же такое – жизнь моя. И каждый раз теряю от этого представление – а кто я сам. И мысли витают никак до конца не ясные.

Ваня. Поделитесь, Жорж. А мы, так сказать, коллективно…

Человек. Посодействуем. Однако в чем тут неясность?.. Да, случилось несчастье, однако ж не вы, а он вас провоцировал на дуэль. (Делает знак, что хочет продолжить). А потом вы во Франции жизнь с нуля начинали и шли вверх как мало кому в истории удавалось, титул пожизненного сенатора получили…

Ваня. Не слабо!

Человек. Да, Вань, перед тобою крупный европейский политик – даже переговоры тайные вел между четырьмя европейскими императорами. И один из лучших ораторов Франции… хотя не «один из», а самый лучший. Эх, самого Виктора Гюго по полной программе отделал, да-а, отпорол за милую душу. Тот с горя стихотворение написал «Сойдя с трибуны» – это после полемики с Жоржем. А выросло всё (показывает на Жоржа) из младшего лейтенанта, выброшенного с молодой женой из России, разжалованного, без званий-чинов… И Геккерен ведь не очень богат был, чтоб хорошо помогать?

Жорж. Не очень. (И после паузы). Как оказался я ни с чем, и Катя моя уже была беременна, постановил себе в непременное – хоть чуть каждый день быть сильней дня вчерашнего.

Ваня. (С горечью). У меня не выходит.

Жорж. А что с жизнью моей окончательно вышло, этого вот, понять не могу! Будто утыкаюсь каждый раз в стену, и ни одолеть, ни обойти.

Раздается:

 
Сколько счастья, сколько муки
Ты, любовь, несёшь с собой,
Час свиданья, ча-ас разлуки-и…
 

Иуда (сделав быстро два шага к дверям): Цыган, будь любезен, повремени!

Музыка дает аккорд и замолкает.

Жорж. Гюго – гордость Франции, первейший в ее литературе. Пушкин – то же самое для России. Я ведь понял, понял тогда, что пуля выше бедра пошла, что свершилось непоправимое! И пустоту внутри ощутил, словно нету меня, осталась одна телесная оболочка – он приподнялся, целится – вот ладно, думаю, сейчас ничего не станет. Вдруг глас мне повелевающий – стать боком, прикрыться… И вот с того момента сам начал отдавать себе по жизни приказы.