Текст книги "Последний из Двадцати"

Руну вспомнилось, как великан орудовал ей, будто дубиной, сглотнул. Хоть и саффиритова лазурь, которой она покрыта едва ли не с ног до головы не пропускает сквозь себя заклинания и отменно держит удар, а всё ж не выдержала…

– Починим, – отвечая на немой вопрос чародея, отозвался Чавьер. Только детали придётся новые сделать.

– Сделать? У кузнеца?

Чавьер снова посмотрел на чародея, как на идиота.

– Тебе сделать. Я слыхал, всякий маг горазд на всяческое. То полено в бабу превратят, то голубей в свиней. А захочешь – и булку прям из воздуха, как хер из штанов выудит. Смекаешь, агась?

Рун посмотрел на выложенные перед ним искорёженные железки. Не будь они из саффирита, он бы попробовал их восстановить. Глазами он поискал хоть что и, коснувшись ладонью оставшейся на столе крынки, пустил в неё частицу маны. Глина обвилась чародейским плетением, для вида посопротивлялась, прежде чем превратиться в сталь. Рун старательно, будто скульптор, придавал ей нужную форму.

Чавьер оценил его работу на троечку, выдав какой-то замысловатый жест.

– Сойдёт для сельской местности, не на века ж делаем. А вот такую – сможешь?

Парень повертел в руках продолговатую шпильку, полную отверстий и канав.

– Где ты научился так обращаться с автоматонами?

Механик скривился так, будто Рун спросил у него бесконечно личное, но всё же ответил.

– То там, то сям. Когда жизнь не мила – всякому научишься. Так ли оно тебе важно? Сделал?

Рун протянул ему очередную свою работу – шпилька оказалась из обычной стали, и потому Рун не без труда, но выудил из памяти металла прежнюю форму. Теперь Чавьер глядел на него с уважением.

– И в самом деле, растёшь прям на глазах, малец. Хвалю – ладную штуку сделал. Думаю, и мне сумеешь подсобить. Смекаешь-нет?

Рун понял, что речь пошла о оплате. Парень вдруг осознал, что его только что обвели вокруг пальца – он позволил помочь ему прежде, чем озвучил цену. Старый Мяхар цокал языком и качал головой – ему-то всю жизнь казалось, что из Руна выйдет толк. А получилась-то только бестолочь…

В сказках, что селюки рассказывали детям, завсегда был дурак, но с замашками, что чародея обманом заставлял то обломки луны с неба приволочь, то ещё какую оказию сотворить. Рун вспомнил, как Чавьер пару минут назад сыграл на нём, будто на лютне, упомянув всего лишь традиции и чародейскую честь.

– Если ты думаешь, что в уплату я самого тебя превращу в мага, или сотворю из ниоткуда все сокровища мира – то у меня для тебя мешок разочарований. Смекаешь-нет? – в тон мастеру сразу предупредил последний из Двадцати. Тот даже не обиделся и отрицательно покачал головой.

– Я похож на дурачка, пацан? Когда захочу попросить глупость – покидаю ровны в колодец.

– Чего же ты хочешь тогда?

– Самую малость. Тебе, наверно, даже понравится.

У Руна вспотели ладони. Коли кто заговорил о то, что просьба – тьфу и малейший пустяк, жди беды. Сдерут три шкуры, посыпят солью и заставят сплясать. Старый Мяхар, голос которого Рун начал слышать у себя в голове чуть позже, чем наставления мёртвого же мастера Рубера, вдруг поперхнулся на собственной насмешке, когда Чавьер изъявил просьбу.

Тут, наверно, поперхнулся бы кто угодно…

– Я хочу стать камнем…

* * *

У Руна просили разного. Иногда, набравшись смелости, сельские мальчишки просили фокусов. Когда он был парой лет младше – не отказывал, а сейчас не решался тратить ману на подобную ерунду.

Испив чашу отчаяния до дна, у него просили о пощаде и прощении. В грязных, наработанных и покрытых трещинами давно иссохших мозолей руках он видел то подкову, то погремушку, то старую тряпичную куклу. Родители, чьи отпрыски были наказаны за какую либо провинность не жалели слёз и стенаний, тщетно надеясь купить на них прощение.

Иногда в Шпиль приезжал вестовой с тревожными новостями – гигантский хруставолк, белая тень, ещё какая бестия являлась и норовила наворотить лихих дел. Без помощи чародея – никак.

Исцелить, расколдовать, защитить. Но вот чтобы кто-то просил превратить его в камень? Рун не знал, злиться ему или нет. Либо это очень жестокая насмешка, либо в голове мастера засело самое настоящее безумие. Ни то, ни другое было чародею не по вкусу.

– Что?

Чавьер пожал плечами. Создавалось впечатление, что голове попросту неудобно лежать на плечах и она пытается сбежать.

– Во у тебя сейчас наверно в мозгу баталия, а? У тебя от натуги штаны сзади рвутся, когда пытаешься нагнать очередного поганца и в камень его обратить, а тут к тебе – опа, приходят и сами просят!

Рун сглотнул. Чавьер явно осознавал, что просит безумное – а значит, не такой уж он и дурак. Застенный мастер щёлкнул переключателями внутри механической куклы – та вздрогнула, словно от удара. Открылся рот, глаза вспыхнули голубым.

– Это я проверяю, ты не мочи штаны почём зря. Всё пучком будет, задницей местной красавицы клянусь, смекаешь-нет?

Руну думалось, что автоматон не скажет ничего нового. Напротив, Ска выпрямилась, будто на приёме у матриарха, разве что поленилась встать.

– Я – С. К. А. Служебно-Комбатантный-Автоматон, юнит модель 47, порядковый номер…

Чавьер махнул рукой, эта информация ему явно была ни к чему.

– Блок памяти и личностная матрица, конечно, поцоканы, но не до того, чтобы уж совсем, смекаешь, а? – Чавьер весь из себя как будто превратился в живое воплощение мимики. Рун отвечать не спешил.

– С этой штукой, ну, риурм, перстень, кья знает, как ты её сам зовёшь – она признает в тебе господина.

– Сбой! Отсутствуют данные о… – автоматон не успела договорить, как Чавьер угостил её тумаком прямо по голове, рядом стоящий чародей вздрогнул от неожиданности.

– Ты не слушай, что она щебечет про сбои – так и должно быть.

– Берут меня, однако, сомнения… – Рун прищурился, как будто в надежде прожечь Чавьера взглядом насквозь. Тот по-прежнему был невозмутим.

И в самом деле, проглотив очередное сообщение о сбое, голубое свечение глаз сменилось зелёным. Рун удивился – он не думал, что Ска и в самом деле пройдёт первичную загрузку. Неужели ей попросту не хватало, чтобы он хорошенько наподдал и превратил пару чашек в сменные детали?

– Что же, в ней не повредили ничего важного кроме питающего слота?

Чавьер ответил чародею широкой улыбкой.

– Зависит от того, чего хочешь услышать, братец. Если правду, то грудак ей разворотила – архи не поплачь. Живого места нет. Бронепластина пробита насквозь, несколько переломов в ручных связях. Нарушения… в матрице личности.

– Абра-кадабра, алаказам, – закончил за него Рун и выдохнул. – Мне это почти ничего не говорит.

– Ну а кто бы мог подумать, чарун. Если понятными тебе словами – иногда она будет сбоить и позволять себе малость лишнего. Не подчиняться…

– И зачем тогда она мне нужна? – Руну, в самом деле, при всём остальном разве что и не хватало служки, что плевать хотела на его приказы. Чавьер повторил свою привычку.

– Только иногда, а не всегда. Может, будет говорить больше положенного. Или проявлять инициативу. Тут плюс, как не погляди – думаешь, её виранцы своими кривыми ручонками понасобирали? Они только у Древних как подчистую слизывать горазды. Перья к жопе, хвост трубой, дым изо всех щелей, а выдумать чего умнее или разобраться в том, как работает – умишки не хватает. Смекаешь, паря?

– Что-то ты не очень своих сородичей любишь, – не без сомнения отозвался юный чародей. Чавьер лишь хмыкнул ему в ответ.

– Тут уж в какую сторону не крути, а всюду дуля, пацан. Тебе не к месту, не к почести. А девка твоя в самом деле не из говна леплена. Я таких в своей жизни пару-другую видел, хоть этих чурбанов наперечинил – тебе не сосчитать. Доходит-нет? Надумал чё? По рукам? А то как запустить не скажу.

– А как же репутация Двадцати? – Как будто обиделся Рун. Мастер лишь развёл руками.

– Так ты ничего и не обещал прежде-то. Но показать, что меня не под кустом нашли – надо.

Рун не спешил с ответом. Он знал, что любопытство губит, но сдержать его в рамках было выше всяческих сил. Парень выдохнул и вдруг почуял, что ему страшно душно в этом доме и хочется наружу.

Чавьер терпеливо ждал.

– Камень… Почему ты хочешь, чтобы тебя превратили в камень? – вопрос был глуп, нелеп и оскорбителен. Руну казалось, что мастер разозлится, осыплет его бранью, не станет отвечать. Чавьер же оказался иного мнения и пожал плечами.

– Потому что я всегда и был камнем, – он поднял глаза на чародея, и его лицо расплылось в широкой улыбке. – Я не шучу, паря. Я камень, который превратили в человека.

Сбрендил. Теперь уже Рун был уверен на добрую сотню – ни один из Двадцати не обладал даже и близко таким потенциалом, чтобы наделить изначально неживое волью, мыслями и сознанием. Всегда получались только огрызки. Виска развлекала себя тем, что превращала в двигающихся кукол симпатичных крестьянок, но никогда наоборот.

Чавьер кивнул – недоверие Руна будто отразилось у него на лице.

– Я и не ждал, что ты мне поверишь, да ты ведь сам спросил. Так ли тебе в самом деле важно – зачем и почему?

Рун согласился. Совсем неважно. Если кто-то в мире готов помочь чародею, а в обмен просит глупость – то это его, глупца, на это право. Парень облизнул высохшие губы, поймал на себе ворох чужих взглядов. Устав ждать, крестьяне пялились в давно нечищеное, затянутое паутиной окно. Наверняка хотели увидеть, как Рун призывает проблемных бесов на их тощие спины.

– Чародейка. Я… пригодился ей в одном деликатном деле. И она сделала это со мной. В «награду».

Застенные чародеи. Рун слышал, что у виранцев тоже есть маги, вот только их потенциал куда меньше любого из Двадцати. Либо Чавьер врал, либо… либо врал. Механик же, видя рост флегмы в собеседнике, ухмыльнулся.

– Да ты, я погляжу, мне не веришь! Да только мне твоей веры, что корове кизяк – никогда не требовалось. Смекаешь, а? По рукам?

Мастер как будто давно уже обратился в комок нетерпеливости. Рун посмотрел на протянутую ему ладонь, сказал самому себе, что обязательно ещё об этом пожалеет, и шлёпнул своим согласием в ответ…

* * *

На улице их ждали соглядатаи. Крестьяне почтительно держали дистанцию, забыв обо всём на свете. В хлеву завывали недоенные коровы, чей-то кабанис гулял по огороду и мрачно жевал всё, что попадалось на пути. Скулила собака на привязи.

Боятся, понял Рун. Ему хотелось бы улыбнуться – его всегда пытались убедить в том, что страх, в первую очередь, связан с уважением. Он верил без оглядки, но сейчас видел, что есть совсем другой, простой и незамысловатый страх, не пачкающий собой гордость уважения.

Селян обуревал страх, но любопытство злыми бесами хлестало спины. Чародей притащил мёртвую бабу в деревню – они никогда не видели автоматонов, покрытых кожимитом, – и на добрых полдня заперся в хижине. А потом к нему наведался юродивый.

Юродивый с тех пор не изменился – ни в ту, ни в другую сторону, а вот то, что они с чародеем ударили по рукам и условились – тут дело точно нечисто.

– В янтарь не превращай, – Чавьер не замолкал ни на секунду. Будто где-то внутри него жила навязчивая потребность говорить – и неважно что, и неважно с кем. – А то в янтарь сделаешь, а мне потом у какой бабы на сиськах до скончания веков болтаться! Кому-то, может, и в кайф, но не по мне такие пирожки. Сечёшь, малец?

Рун кивал головой в ответ.

Интуиция его не подвела и почивала на лаврах. Будто невзначай, юный чародей попытался опробовать образную структуру механика и понял, что влип.

Первое время он убеждал самого себя, что это ошибка. Его, чародейства, облика – но ошибка. Потому что буквально всё в Чавьере говорило, что он камень и уж точно никогда не был человеком. Застенная колдунья с деликатными просьбами к камню от этого реальней не стала, но Рун вдруг понял, что озадачен и пока не знает, что делать.

Его магический дар тоже не знал и крутил пальцем у виска. Хозяин, конечно, в своём праве, но превращать камень в камень – это уж увольте! Парень потеребил собственный подбородок, уколол пальцы о небритость щетины – это здесь чародейство творилось исключительно на заплетании заклинаний. Что, если мифическая колдунья попросту чародействовала иначе? Было над чем подумать.

Чавьер спешил ответить на так и не прозвучавшие вопросы. До беспамятства ему казалось важным, чтобы чародей знал всю его подноготную.

Рун пытался справиться как с собственным мышлением, так и с тем ворохом новой информации, что дождём пролилась на его голову.

– Мастер по автоматонам везде пригож, пацан. Верно сечёшь, что тут не город. Во у тебя башка напряглась, там ведь так и крутится – чего этот безумец торчит здесь, в захолустье? Будет он хоть мрамор, гранит или ещё какая щебёнка – да только каков смысл? С такими-то знаниями любой кузнец себе в торбу утащит!

Последний из Двадцати отрицать не стал: вопрос и в самом деле приходил ему в голову. Найти автоматона в ближайшей округе – как минимум странно. Если, конечно, виранцы не изобрели и тайком не внедрили особую породу механических коров…

Последние, будто чуя, что размышления чародея касаются лично их, отчаянно замычали. Здесь, куда Чавьер вёл парня, царил дух навоза, парного молока и свежей травы. Пастухи провожали чародея со спутником взглядом, полным флегмы – какое им дело до них, когда в котомке припрятана бутылочка крепенькой? Если где-то и есть невозмутимость, подумал Рун, то она точно воплотилась в пастухах.

– Привязан к предмету? Или к месту? – Парень озвучил первую догадку, что пришла ему в голову. Чавьер же разве что не подпрыгнул на месте.

– Соображаешь, брат, уважаю! Гляди, – мастер вдруг начал разгребать траву, а после и землю. Его ладони вонзались во влажную почву не хуже доброй лопаты, пока на свет не появился сундучок. Простенький, оценил его взглядом Рун, но со вкусом.

Внутри на бархатной красной тряпице покоился клинок без ножен. Чародею стоило лишь бросить на него взгляд, как вдруг защипало в носу и заслезились глаза.

– Чуешь, малой? Это её подарок.

Рун отшатнулся, словно от пощёчины – теперь он точно знал, что застенная чародейка не плод безумной выдумки.

От кинжала пахло женственной, аккуратной магией. Последнему из Двадцати будто когтями полоснули по щеке. Продолжи он глядеть на кинжал и готов был бы поклясться, что услышит почти змеиное шипение. Чавьер пожал плечами.

– Она такая была. В меру вредная, в меру наивная, в меру ревнивая… – мастер как будто хотел оправдать чародейку. Рун отрицательно покачал головой.

– По поводу последнего ты точно привираешь. В меру ревнивая? Знала ли она что вообще что такое мера?

Чавьер спорить не стал и развёл руками. Рун же прочистил горло.

– Ну, допустим, почему селяне это твоё сокровище не отыскали я понял. Они, наверняка, не знают, что это за штука, но стороной её обходят.

– Как есть, – согласился Чавьер.

– Но что мешает тебе взять этот кинжал и уйти восвояси?

– Всякое, – мастеру как будто было чуждо лукавство. Он облизнул высохшие губы, посмотрел на солнце, прищурился. – Твоя сестрица по мастерству напортачила. Сам кинжал держит мой облик таким, каков он есть. А вот это…

Он пальцем указал на малозаметную трещину на рукояти клинка, а Рун тут же понял о чём речь. Кинжал призван был удерживать – форму, облик, место… Трещина на рукояти испортила изначальный замысел – и теперь Чавьер в какую сторону бы не пошёл, возвращался к кинжалу.

– Хитрить пробовал, – заведомо предупредил механик. – Кинжал сам привязан к месту. Здесь на меня пара пьянчуг напала, ну и… сам видишь, трещина.

– И как же мне тебя расколдовать?

Чавьер лишь закачал головой и ухмыльнулся в ответ, погрозил пальцем.

– Ты тут чародей, паря, тебе и ману в руки. Я ж тебя не спрашивал, как чинить.

Рун выдохнул, признавая его правоту. Поймал себя на том, что рассматривает собственные ладони – ещё чуть-чуть, и будто какой селюк плюнет в них и разотрёт.

В кинжале сидела защитная бестия с характером хозяйки. Рун не видел, но чувствовал почти волчий взгляд, устремлённый на него прям из кинжала. Парень закрыл глаза – это всегда помогало отрезать от сознания окружающий мир и хоть на мгновение, но сконцентрироваться.

Совершенно некстати и как будто невзначай ему вспомнилось, как деревенский мальчишка лет пять, а то и шесть назад, набравшись смелости огорошил вопросом – на что способен чародей?

В детской глупости и непосредственности Рун ухмыльнулся и ответил, что на всё. В то нежное время ему казалось, что для магии попросту нет границ – главное придумать и воплотить задумку в жизнь, слепив её из маны. Прав был старый Мяхар – юность богата, а возраст, год за годом спешить отсечь то беззаботность, то безмятежность. Возраст тащил на колючей, драконьей спине этот вопрос из раз в раз насмехаясь над Руном.

На что способен чародей?

На всё ли? А рассеять, разбить чужеродное по составу заклинание – может?

Рун окружил кинжал магическими потоками. Чавьер, косноязычно выругавшись, выронил и короб и оружие из рук, попятился назад. Пастухи не без интереса смотрели, что будет дальше. От их костра несло сыром и тёплым хлебом. И сивухой. Хороший выдался денёк, скажет самый молодой из них после. Было что выпить, было что посмотреть…

Юный чародей скользнул всем собой в кинжал. Он на миг ухмыльнулся, представив, что же там такого увидели селюки. Для них не каждый день чародей по кинжалам скачет.

Магическая побрякушка встретила его забвением, окунула с головой в темноту, выбивая дух. Рун не сразу, но справился с собой, огляделся. Со всех сторон его окружали плотные, узкие стены заклинания. Не распознать в нём такого обыденного, до безобразия скверного проклятия было попросту невозможно.

Почуяв вторжение, проклятие ответило чародею. Слов не было, только истеричный призыв убираться прочь и никогда больше не возвращаться. Поняв, что Двадцатый не реагирует, проклятие окропило его ядом страха. Парень блокировал легко и непринуждённо – яд прошёл мимо его сознания, оставив лишь мрачное послевкусие в мыслях.

Решив, что долг платежом красен, Рун разросся – его неровный облик пошёл рябью. Облако помыслов, каким он был сейчас, спешило нарастить клыки, лапы и щупальца – и видят Архи, для того будут причины.

Проклятье настойчиво шептало. Её слова укором крошились о выставленный им щит равнодушия. Парень же вдруг ощутил, что его самого подташнивает от вдруг навалившейся образности.

Старый Мяхар любил водку, драку, девок помоложе и незамутнённые разумом юные уши. И если Кианор искал веселья в проказах, а Виска желала пристроить к своей извечной игре новую куклу, то вот Руну частенько нечем было занять своё время.

Старый учитель вздыхал: поговаривали, что вскоре он отдаст Архи душу – и надо искать учителю преемника. Рун слышал, но держался подальше – как будто этим можно было что-то исправить. Раздавив внеочередной ком маны, старик довольно кряхтел, наслаждаясь разливающимся по костям могуществом. Чародей, неустанно говорил он, должен обладать хорошим воображением. Выдумка частенько побеждала выучку – говоря это, он опасливо оглядывался по сторонам. Услышь его тогда мастер Рубера и ссоры было бы не избежать. Чародей без выдумки, продолжал он, что птица без крыльев. Беда только в том, что…

Что воображение бьёт и в обратную сторону. Рун не раз и не два имел дело с проклятиями, несколько раз даровал свою милость обращённым во что-либо людям – благосклонности ради и хорошего настроения для. Но только сейчас он осознавал всю многомерность абсолютно чужих, выстроенных по непонятным законам заклинаний.

Проклятие пыталось удержать его в собственных рамках. Зацикленное на функции, оно стремилось применить её ко всем и каждому.

В Руна полетела чёрная брань женской ревности. Кем бы ни была та застенная красавица, ей страсть как хотелось сохранить облика Чавьера цельным и понятным.

Рун, разросшись, напоминал какую-то карикатурную, но всё равно боевую многоножку. Лапы стискивали каскады щитов, щупальца щерились клыками мечей, копий и палиц. Из ошмётков брани росли чернильные, влажно масляные фигуры, в самоубийственной атаке устремившиеся на чародея.

Это пока легко, говорил самому себе парень. Это ещё не защита проклятия, это даже не проклятие – так, охранок от излишне любопытных глаз и рук…

Рун врезался в кучу-малу из глиняных фигурок, перехватывая инициативу в свои многочисленные лапы. Он закружился, вихрем кромсая, раскалывая, разрезая. Те почти не сопротивлялись – им попросту нечего было противопоставить могуществу одного из Двадцати. Интересно, подумал Рун, а будь на его месте кто-то куда слабее – смог бы провернуть подобное?

Они с проклятием как будто пробовали друг дружку на вкус, давая на откуп незначительные мелочи.

Юному чародею показалось забавным, что Чавьер – не обращённый камень, а проклятый – это открывало многие тайны. И почему только он сразу не догадался о чём-то подобном? Если можно проклясть мудреца на беспросветную глупость, то почему нельзя в обратную сторону? У заклинательницы из Вирании всё получилось.

Первичный пузырь защиты лопнул, пуская чародея внутрь, но сызнова меняя его изначальный облик. Будь у Руна плечи, он бы сейчас зябко поёжился. Это там, в преддверии он был в безопасности, но войдя в структуру проклятия он был уже не на своей территории. Почуяв добычу, на него ворохом обрушились маначерви. Голодные, истосковавшиеся по свежей мане, они готовы были высушить чародея до последнего.

Здесь отрастить себе рук и ног не получилось – облик оказался неподатливым и разламывающимся на ходу. Маначерви разве что не вопили от радости – беззащитная добыча явно была им по вкусу.

Рун нырнул в сторону, проскользнул меж двумя из них, едва не налетел на третьего. Чётвёртый был проворен и разинул ярко зияющий прогал пасти. Внутри чудовища полыхал огонь – парень знал, что лучше не испытывать его жар на себе.

Юный чародей метался меж ними, словно затравленная крыса – ему казалось, что он буквально слышит зловещий, и в то же время довольный гогот проклятия. Он прогнал подобные мысли – рисовать заклинаниям человеческие черты первый признак безумия.

Не убьют – это Рун знал точно. Истрепят и выкинут прочь, будто скомканную бумагу. На миг ему представилось насмешливое недоумение крестьян – наверняка, заслышав о творящемся, они побросали остальные дела и пришли поглазеть. Упиваясь ужасом, утопая в собственном страхе, но увидеть. Насмешка для могущества яд, когда она над ним.

Парень взъерепенился не на шутку. Он влил в свой облик целый поток маны – было обрадовавшиеся черви теперь вздрогнули. Ещё пару мгновений назад их ужин толстел прямо на глазах, обращаясь в лакомый кусочек, но теперь точно было что-то не так. Возможность творить собственный облик вновь была на стороне чародея. Не став ждать, он поднырнул потоком под ближайшего червя – тот издал нечто, подобное на вскрик. Рун полоснул его снизу зазубренным краем того, в чём с трудом узнавалась ладонь. Рухнувший во мглу ничего противник извивался до тех пор, пока парень не добил его ногой.

Собратья недолго горевали по ушедшему из жизни. Втроём, закружившись в причудливом танце, они вцепились друг дружке в хвосты. Рун сделал шаг назад – все трое обратились в одного, огромного червя. Парень страшно жалел, что возможность менять мироздание по своей прихоти ему здесь неподвластно. Только облик, только фехтование, только память непослушного тела и навыки с опытом.

Парень скользнул, ушёл от удара хвостом, перекатился. Здесь, в чёрном ничего нутра проклятия, он был словно на ладони. Там, где с ним ничего не могли поделать четыре юрких твари, одна большая и неповоротливая оказалась на удивление опасной.

Жар из пасти струей огня выплеснулся наружу, прошёл у юного чародея над головой. Маначервь выискивал жертву глазами, не тратя сил на лишнюю возню. Знал, паршивец, что сколько бы чародей не влил сюда маны в самого себя, а есть предел. Устанет, вымотается, и вот тогда можно будет брать тёпленьким.

Парень здраво рассудил, что бегство – худший из выборов, в особенности здесь и сейчас. Только хорошо спланированная атака поможет ему избежать клыков червя.

Будто вихрь он пронёсся прямо перед пышущим жаром носом, отвесил чудищу обидный щелчок – не выдержав такого нахальства, червь бросился за ним следом. Неповоротливый, тупой и глупый, он в то же время был повсюду. Кошмар – если бежать, но сплошной праздник если бить: где не режь, всюду попал.

Рун завертелся веретеном. Клыки маначервя сомкнулись, едва не вцепившись в его облик – и тогда он ударил. Руки, будто топоры, нещадно кромсали гигантскую тварь. Два выпада по носу, один снизу под челюсть – жар голубым пламенем вырвался из ран, едва не опалив чародея.

Последний из Двадцати отступил, но лишь на мгновение. Израненная тварь заколотилась в приступе бессильной ярости. Уходить было некуда. Извернувшись, червь вцепился Руну в тулово – огромные клыки сомкнулись в дикой силе укуса. Парню в миг показалось, что его разорвали надвое. Червь, не разжимая пасти, замотал мордой из стороны в сторону, в надежде растрепать и без того неплотный облик чародея. Рун знал, что если у того получится – ему конец.

В мысли вклинился мастер Рубера. Старый учитель фехтования любил свои усы и тишину, а ещё память о былых приключениях. Не ведая устали, он мог рассказывать, как побывал в чреве механической машины, и как его, лишённого сил пытался разорвать на части озлобленный бер. Рун никогда не думал, что ему пригодятся эти россказни, а вон поди ж ты…

Ладонями парень ударил в самые основания клыков – маначервь не понял этого манёвра, но взвыл, когда его собственные зубы хрустнули. Качнувшись, он выплюнул добычу.

Здравый смысл отчаянно и сам не зная для чего пытался донести до юного чародея лишь одну мысль. Он смотрел, как спешно, превозмогая самого себя, Рун пытается встать на ноги, и говорил что здесь, на задворках заклинания не может быть чего-то, что похоже на боль. Маначервю не должно было быть больно, Руну не должно было быть больно – но было.

Чародей заскочил на хвост противника, едва не слетел с него, когда тот попытался сбросить его взмахом. Ладони вгрызались в ставшую податливой плоть, разрывая её в клочья. Червь изогнулся и заманаточил. Рун знал, что сам с такой громадиной не справится – он не знает полную структуру проклятия, а это сдерживает его силы и возможности. Но ему и не требовалось изрубить несчастного на ремни – если эта скотина сама изойдёт маной из ран, это тоже будет победой.

Руна швыряло из стороны в сторону, но он неустанно наносил удар за ударом. Зверюга под ним свернулась кольцом, а затем в отчаянии рухнула наземь. Последний из Двадцати соскочил в самый последний момент, отпрянул прочь – даже истративший силы и умирающий маначервь всё ещё был способен на сюрпризы.

Оценив его взглядом, парень, понял, что ошибся – этот был уже ни на что неспособен. Он распался на три прежних червя, но те напоминали собой месиво, нежели что-то угрожающее.

Бока юного чародея отзывались болью вопреки утверждениям здравого смысла. Тот рассерженной девой требовал хоть каких объяснений. Их у Руна не было – лишь догадки. Старый Мяхар бы сказал, что облик проецировал с собой ожидания. Рун ведь влил в себя больше маны, чем перетащил чашу весов в свою сторону. Когда захрустели ломаемые клыки червя, само сознание верило, что тому должно быть больно.

Объяснение было шито белыми нитками, но Рун схватился за него, будто за спасительную соломинку.

Теперь нужно было только отдохнуть и двигаться дальше. Маначерви – это одно. На них проклятие держалось, черпая ману отовсюду, откуда только было возможно. Прикопай Чавьер свой ножичек где-нибудь поближе к Шпилю, и то было бы едва ли не вечным. Но совсем другое дело – сердцевина. Если её не уничтожить, Чавьер так и останется человеком. В голове бродили пространные мысли о том, что стоило попробовать уговорить мастера отказаться от своей затеи. Разве плохо быть человеком? Дышать, есть, любить… жить?

Но он почему-то знал, что бывший булыжник вот уже который год лелеет мечты о своём прежнем существовании. Он говорлив, высказал предположение в голове чародея Мяхар, лишь по той причине, что боится собственных мыслей. Они ему мешают и претят. Руну вспомнилось, как однажды они с Виской слушали, как звучат цвета.

Непривычно. Рун знал, что не смог бы выдержать так всю жизнь.

Внутренний голос, принадлежавший уже только Руну рявкнул, заставляя того идти дальше.

Сердцевина, сказал он, ждёт…

* * *

Вместо сердцевины впереди его ждал лабиринт. Рун понял, что ошибался, едва увидел его. Заклинательница не напортачила, а, скорее, попросту перестаралась. Парень, навешивая на нерадивых селян какое-нибудь наказание, никогда не озадачивал себя защитой от других чародеев. Зачем? Кто осмелится явиться сюда и посмеет оспаривать волю Двадцати? До сих пор наглецов не находилось.

За стеной была совершенно иная жизнь. К востоку от Шпиля простиралась огромная и ненасытная Виранская Империя. Разделённые с ними скалами, лежали Шаурад и Ясилляй – вечно враждующие земли. Будучи мальцом, Руну казалось, что по ту сторону купола если и есть жизнь, то очень унылая. И с магией там очень-очень плохо.

Матриарх же всегда избегала разговора об этом, говоря лишь то, что с магией там на самом деле иначе. Под иначе пряталась добрая тысяча смыслов, разгадать которые он был не в силах.

Сейчас подлая виранка смеялась над учениями Двадцати. Рун чуял себя ущербным: будучи Двадцатым и самым молодым из Шпиля, он обладал немалым магическим потенциалом. И никаким опытом – мастер Рубера говорил ему об этом при жизни, теперь шептал на ухо и после смерти. Можно подумать, учитель фехтования разорвал бы это проклятие сразу в сердцевину, минуя стражей и маначервей.

Здравый смысл отвечал на бесполезную обиду тем, что да – и Матриарх, и мастер Рубера, даже старый Мяхар врезались бы в самую составляющую проклятия и сняли бы его взмахом руки.

Руну же надо было попотеть.

Парню было до бескрайнего интересно, чем там занят Чавьер? Терпеливо ждёт, пока юный чародей блуждает по коридорам? Или его схватили крестьяне – для них разломать кинжал окончательно будет решением вопроса – как избавиться от угрозы. Поможет им в самом деле вряд ли: если они поломают всю только что проделанную им работу – он каждому из них уготовит участь похуже смерти.

Лабиринт блуждал, раз за разом приводя его к очередному тупику. В каждом из них ему мерещилась ухмыляющаяся рожа виранской колдуньи.

Ему страшно не хотелось этого признавать, но волшебница вряд ли уступала по силе и возможностям Матриарху. Парню всю жизнь твердили, что по ту сторону стены бродят разве что бесталанные бестолочи, едва способные зажечь огонь взглядом. Гитра на своих уроках не без гордости сравнивала их, говоря что каждый из Двадцати – это пламя огромного кострища, но каждый чародей из тех, кто остались за стеной – всего лишь тусклая, угасающая день ото дня свеча.