Текст книги "Прощальная весна"

– А если это все-таки был заказ? – она стискивает кулачки.

– Ладно. Допустим, я выясню, что порешил Алешу ваш благоверный, – принимаюсь втолковывать ей. – Следовательно, причина Алешиной смерти – вы. На кой вам такая информация? Чтобы страдать всю оставшуюся жизнь? Вы что – мазохистка?

– Давайте не будем торопить события, – нетерпеливо отрезает она. – Так вы согласны отыскать убийцу? Я вам заплачу. Называйте любую сумму.

– Вы копаете под собственного мужа на его же деньги? – усмехаюсь я.

– А вот это уже мои дела, и они вас не касаются! – вспыхивает Катя.

– Пойми, сестренка, я бы и сам с удовольствием занялся привычным для себя сыском. И Алешина память мне дорога. Но именно сейчас я расследую одно дельце. Я не в силах разорваться пополам, а моя физическая форма еще ох как далека от оптимальной. И, наконец, гибелью Алеши занимаются те, кому по должности положено. Обратись к ним. Это единственное, что могу в данной ситуации посоветовать.

– Обратиться – к кому? К нашим пресловутым милиционерам? Мой муж богатый человек, он подкупит всех, кого следует и отмажется.

– А вы хотите его посадить? – снова перехожу на вы, чувствуя, что она не клюет на мои отеческие увещевания.

– Я должна выяснить, причастен ли он к смерти Алеши. Я не могу жить с убийцей!.. Извините, – она поднимается, отодвигает стул. – Мне казалось, что вы – в память об Алеше – сделаете все возможное…

Я развожу руками (дескать, увы и ах) – и тут же, изумляясь самому себе, соглашаюсь:

– Ладно. Уговорили.

Околдовала она меня, что ли?

Обреченно вздохнув, принимаюсь задавать вопросы. Она отвечает точно и коротко, не пытаясь оправдываться, чем вызывает уважение старого сыча по прозвищу Королек.

Потом выходим в прихожую. Она снимает домашние тапки, всовывает узкие ступни в шикарные полусапожки на высоченном каблучке. Я галантно подаю ей курточку, и она выцокивает на лестничную площадку.

Затворяю за ней дверь. Кот по кличке Королек осторожно выглядывает из кухни. Он малодушно спрятался при появлении незнакомого человека, но теперь осмелел и появился, чтобы обследовать свою территорию: не пропала ли его любимая мисочка? Он ступает лапками мягко и хищно, как маленький тигр.

– Если б тебе было дано понять, бессловесная зверюга, какие идиотские коленца выкидывают человеки, которые, должно быть, кажутся тебе богами! Как бы ты упал на хвост и захохотал по-кошачьи! Как стал бы нас презирать!

Но Корольку на мои рассуждения наплевать и растереть. Он не какой-то там чебурахнутый философ, он трезвый практик и критический реалист. Не обращая на меня ровно никакого внимания, Королек целенаправленно трусит к своей мисочке и принимается хрустеть кошачьей жратвой.

А я вспоминаю Алешу, его чуть широковатое лицо, славные серые глаза, круглый лоб, внимательный насмешливый взгляд.

Где ты теперь, Алешка?

Странно, но после смерти ты стал как будто ближе, роднее. Точно душа твоя очистилась и сейчас из глубины гаснущего неба, из вечерней голубизны мерцает над мартовской грязью, как звезда. Сравнение предельно банальное, но другого у меня нет.

Тебя забили до смерти дубиной или бейсбольной битой. Мочили так, что размозжили череп, а лицо превратилось в кашу. Конечно, человеку все равно, как он отдаст концы, лишь бы смерть не была мучительной и долгой. Но бита – в этом есть что-то позорное, как будто ты не человек, а животное.

Я видел, как убивают нерп – вот так же, дубиной, со всего маха. А потом волокут по снегу, и за мертвым тельцем тонкой прерывистой струйкой вьется кровавый след…

* * *

Вот уж не думал и не гадал, что буду вести два дела одновременно. Но раз уж случилась такая оказия, постараюсь не слишком опозориться. Хотя и чувствую, что будет туговато.

Сегодня, в международный день смеха, пользуясь тем, что Никина родня все еще не торопится встретиться со мной, отправляюсь в гости к Финику. К тому самому чудику, с которым познакомился на Алешиных похоронах.

Предварительно не звоню – а причина проста: Финик сунул мне клочок бумаги с домашним адресом. Из чего делаю вполне логичный вывод, что ни мобилы, ни стационарного телефона у него нет. Большой оригинал.

Этот трехэтажный желтоватый домишко сиротливо пристроился рядом с полузаброшенным радиаторным заводом, в одном из цехов которого, наспех переоборудованном под зал, обычно выступают заезжие и местные рокеры.

Среди квартир второго этажа – холостяцкое, донельзя захламленное, но по-своему уютное жилище Финика, стены которого – поверх драных обоев – увешаны большими черно-белыми фотографиями.

В основном это портреты разнообразных пиплов и виды нашего городка. Причем Финик умудрился сфоткать самые убогие уголки, потрескавшиеся, в пятнах подтеков стены, отвалившуюся штукатурку, хлам и запустение. Есть на снимках и его фатера – еще более замусоренная, чем в реальности. У меня сердчишко екнуло, когда увидел портрет Алеши. Почему-то на снимке было только лицо – от переносицы до шеи.

Я добирался до лачуги Финика тяжело и долго, но оказалось, что ехал не зря.

Во-первых, он тут же щелкнул меня внушительно-красивым советским «зенитом».

Во-вторых, оказался убежденным пивоманом и даже произнес по этому поводу маленький спич:

– Водку жрут маргиналы и прочие алкаши. Шампанское – для мещан и аристократов. Причем первые дуют ностальгическое «Советское», а вторые цедят элитную «Вдову Клико». Ну а я, бесполезный и безвредный индивид, равноудаленный от презрительных снобов и примитивного хамла, выбираю доброе старое пиво…

В-третьих, мы сразу стали приятелями. Впрочем, не подружиться с этим славным челобутом, кажется, невозможно.

И, в-четвертых. Он выдал кое-какую информацию об Алеше.

Я сижу за столом, уставленном бутылками с пивом. Финик, упитанный, с неопрятной бородой возлежит на старом, но еще упругом диване и время от времени тихонько перебирает струны видавшей виды гитары, в двух местах кое-как заклеенной скотчем. На нем пестрый женский халат. Голые немытые ступни шевелятся, как два грязных толстых медвежонка.

– Я одиночка, – философствует Финик. – Учти, Королек, быть одиноким и быть одиночкой – вещи совершенно разные, даже прямо противоположные. У одинокого человека нет близких людей. И он несчастен. У одиночки может быть уймища друзей и баб, но он сознательно – сознательно! – отказывается от них. И он счастлив. Признаюсь, только с одним-единственным человеком мне было бы лучше, чем одному.

– С кем это?

– А с Ильичом. Ты не поверишь, Королек, но когда-то я был примерным октябренком и пионером. И безумно любил Ульянова-Ленина. Его кепочку, его бородку, его лысинку, его лукавый прищур. Я чумел от его знаменитого профиля. Я малевал этот профиль ручкой в тетрадках и мелом – на стенах. Я ведь рос без отца. Ильич был для меня папкой, ласковым, добрым, как Санта Клаус. Бывало, мать разинет варежку, она была слегка… неадекватной. Лягу на свою кроватку, слезы катятся, а сам мечтаю: вот если бы у меня отцом был Владимир Ильич! Он бы стал моим закадычным другом, он бы принял меня в общество чистых тарелок… Э-эх, как бы я потрепался с ним – не с кровавым упырем, а с дедушкой Лениным из моих затрепанных книжек! Он будет так упоительно картавить: «Вы должны аг’хинепг’еменно испг’авиться, батенька Финик!» И забегает-забегает по комнате, заложив пальчики за жилеточку…

– Может, вернемся к Алеше. Если ты не против.

– Нет проблем! Выкладываю все, что мне известно. В позапрошлом году Леха работал на некоего бизнесмена по фамилии Завьялов: тот усиленно лез в мэры нашего городка, а Леха делал для него боевой листок. А мужик этот, Завьялов, важный тузик. Наш местный олигарх. Не сидел, но крепко повязан с криминальной братвой. Впрочем, об этом ты лучше меня знаешь, верно?

Киваю головой.

– Так вот. Наш Алешенька умудрился не только кропать для этой акулы капитализма предвыборные статейки, но и трахать его молодую жену. А вот это уже было лишним, не находишь?

– Откуда такие сведения, Финик?

Финик выдает печальный аккорд, дожидается, пока отзвучит, и заявляет:

– Это вроде бы само собой разумеется. Свечку я над ними не держал… Следи за ходом моей мысли. Завьялов мог узнать про шалости своей второй половинки и Леху предать лютой смерти. Само собой, барские ручки марать кровью не стал, нанял – как нынче модно – киллера. Заказуху замаскировали под грабеж: будто бы в потемках, когда законопослушные граждане сидят по своим железобетонным или кирпичным норкам, гадские отморозки напали на одинокого прохожего, угрохали, лавандосы из карманов повытаскивали…

Только вряд ли Завьялова за попку возьмут. Слишком высоко сидит. Во-он она, где-то там, среди «звезд» нашей местной элиты гузка его маячит. Не дотянешься. Ручки коротковаты. А дотянешься, так не ухватишь. По-моему, Королек, дело гиблое… Кстати, красотку эту, жену Завьялова, наш баловник трахал еще со школы.

– Господи, а эта информация откуда? Неужто Алешка проболтался?

– Не-а. Леха, мир праху его, о своей личной жизни даже не заикался. Он был вещью в себе – если ты понимаешь, о чем я. А слухами земля полнится, надо только ушки иметь.

– Давай вернемся к двадцать третьему марта.

– Охотно, – соглашается Финик.

– Итак, в тот вечер Алеша был у тебя. Он собирался здесь переночевать, а утречком отправиться на работу. Но внезапно передумал и помчался к Кате. Верно?

– Ну. Она звякнула ему на сотовый. Леха тотчас собрался и усвистал.

– А почему ты решил, что звонила Катя?

– Ты провоцируешь меня на банальность. Так получай, фашист, гранату от советского солдата! Леха кричал в трубку: «Катенок! Катенок!..» Это тебя не убеждает?

– Другой бы на моем месте возразил так: Алеша мог общаться по мобиле с некой феминой, называя ее котенком. Но ты прав. Я разговаривал с Катей. Она подтвердила, что в это время звонила Алеше и назначила ему встречу.

– Что и требовалось доказать, – Финик, как вещий Боян, проводит лапой по струнам, и они звенят разноголосо и тревожно.

– Как раз в тот вечер Алеша сказал Кате, что (по ее словам) у него скоро появятся деньжонки, и немалые. Тебе он нечто подобное не говорил?

– Погоди-ка, – чешет волосатую репу Финик. – А ведь действительно он что-то этакое произносил. Когда, не помню, у меня вообще память хреновая, особенно на даты и цитаты.

– Он объяснил, как добудет это бабло?

– Н-нет. Точно нет. Такие вещи не забываются. К тому же, повторяю для непонятливых, Леха вроде был парень открытый, но – если не хотел о чем-то трепаться – клещами не вытянешь.

– А ты не поинтересовался, откуда у него вдруг появятся деньжонки?

– Я не любопытен. Ко мне на огонек разные человечки забредают, вроде тебя. Сам не пойму, чего их сюда тянет? Как пчелы на мед. И интеллектуалы, и бывшие зеки. И тишайшие обыватели, и бедовые экстремисты. Если кому-то нужна крыша над головой – остаются ночевать. Не квартира, а постоялый двор для неприкаянных сердец. Каждого накормлю, напою, спать уложу. Но в душу никому не лезу. Табу. Если же кто-то сам выворачивается наизнанку, стараюсь поскорее забыть, иначе башка взорвется нафиг. Слава богу, память куриная. Я и вчерашние-то события выкидываю из мозгов, очищаю мозжечок от разного дерьма. А уж то, что случилось… погоди… дней десять назад, аж двадцать третьего марта…

* * *

Автор

23 марта 2010 года.

Выбравшись из трехэтажного жилища Финика, в котором горят едва ли не все окна, Алеша в темноте добирается до магистрали, соединяющей центр города и аэропорт. Она едва освещена и кажется бесконечной черной рекой. На ее противоположной стороне неровной полосой чернеет лес, и в вышине, над вершинами неразличимых деревьев ярко сияет месяц. Время от времени мимо Алеши, полыхая огнями, с гулом проносятся многотонные фуры.

С трудом поймав попутку, он летит на центральную улочку имени Бонч-Бруевича.

Здесь как всегда людно. Тусуется молодежь. Едва он подходит к парной металлической скульптурке (замершие в беззвучном танце барышня и гусар), как возле него, смутно светясь белой курточкой, появляется Катя.

– Я вырвалась буквально на минутку… Родной мой!

Они долго целуются, точно каждый вдыхает в себя другого.

– Вот и разговелись! – счастливо хохочет Алеша. – Сколько ж лет мы не целовались, Катенок?

– Не будем вспоминать, не надо, – просит она, прикасаясь пальцем к его рту.

– Ну, надумала? – жадно спрашивает он. – Слушай, Катенок! Мы будем жить за тысячи километров отсюда. Среди людей, которые о нас слыхом не слыхали. Мы покончим со своим дурацким прошлым! Сожжем его и развеем прах по ветру! И Завьялов тебя не найдет, клянусь! Я железно договорился с одним большим-пребольшим человеком. Предлагает место пресс-секретаря. И для тебя там найдется дело, клянусь… Поехали, Катенок! Начнем жизнь с начала, с самого нуля! Завязываю с дерьмовой журналистикой. Надоело быть обслугой: чего изволите? Наелся собственного вранья до рвоты.

– А пресс-секретарь – не обслуга, Алешенька?

– Пусть так. А все же лучше, чем журналюга. На первое время баблосы у нас есть. Свою комнатенку я продал и отныне свободен, как ветер.

– Если я правильно поняла, мы купим квартиру на те деньги, которые ты выручил от продажи своей крохотной комнатенки. Там, куда ты меня зовешь, такое дешевое жилье? – в голосе Кати недоверие и холодная ирония.

– Не волнуйся, Катенок, деньжата будут. На днях я соберу дань с нашего городишки. А потом – новая жизнь с чистого листа!

– Извини, но это звучит как фраза из гангстерского боевика… Мне пора. Мы скоро увидимся и вместе подумаем о твоем предложении.

– Когда?

– Через три дня. Обещаю.

– Ты опять ускользаешь из моих рук! Ты любишь меня, а принадлежишь Завьялову.

– Алешенька, любимый мой, я – кошка, которая гуляет сама по себе. И принадлежу только себе самой.

– Ты стала циничной, Катенок.

– А это – результат «трогательной заботы» окружающих. В том числе и твоей, Алешенька.

– Куда ты сейчас? Домой? К Завьялову?

– А почему такой ироничный тон, Алешенька? – резко и зло спрашивает Катя. – Можно подумать, что я в чем-то виновата перед тобой. Ладно. Давай вспоминать. Когда я – между прочим, по твоему настоятельному желанию – выскребла нашего общего ребеночка, ты вдруг позабыл, что я существую. А у меня после аборта больше не будет детей, Алешенька… Так вот. Когда ты бессовестно и трусливо бросил меня, когда оставил наедине с моим горем – тогда и возник ненавистный тебе Завьялов, внезапно, будто ждал за углом. Предупредительный, джентльмен с головы до ног…

– Бандит.

– Бывший бандит. Хотя, наверное, бывших бандитов не бывает… И меня потянуло к нему. Это была не любовь, просто я увидела верного и надежного человека, который не обманет и не предаст в самую тяжелую минуту… Ну, и в чем же моя вина, Алешенька?

– Прости меня, Катенок, если можешь. И забудем прошлое. Мы живем сегодня и сейчас. А сейчас у меня одно желание – быть с тобой!

– Сейчас – да. А завтра?

– И завтра, и послезавтра, и всегда. И вечно – пока я жив. Потому что я умру раньше тебя, Катенок.

– Мне пора, Алешенька. Поступим так. Я подумаю… три дня. И отвечу. Но не требуй от меня многого.

– Бедности боишься? – вырывается у него.

Она нежно закидывает руку ему за голову.

– Ты однажды предал меня. И я не уверена, что не предашь снова.

Она целует Алешу и пропадает среди суетящейся на улочке молодежи.

«Тебе надо где-то переночевать, парень, – обращается сам к себе Алеша. – Вернешься к Финику?.. Пожалуй, нет. Далеко и…»

Он не заканчивает мысль, точно она ему противна. Достает сотовый.

– Привет, ты сейчас одна?.. И никого не ждешь?.. Тогда скоро буду… Не надо так радоваться, глупышка. Просто мне податься некуда, только к тебе…

* * *

Королек

Когда, сидя в маленьком, набитом до отказа автобусике, еду от Финика домой, верещит моя старая безотказная мобила – Никина мамаша сообщает, что ее младший брательник готов встретиться со мной.

Так. Придется на время забыть про Алешу и вплотную заняться Никой. Похоже, я слуга двух господ, который вынужден крутиться, чтобы угодить обоим.

Начинаю тяжело, со страшным скрипом переключать мозги с Алеши на Нику. Меня толкают кондукторша и пассажиры, а я молча, добросовестно, терпеливо думаю о Нике. Но без особого успеха…

Продолжаю это веселое занятие в своей квартире.

На улице мрак первоапрельской ночи. Я таращу пустые гляделки в экран монитора, а мысли блуждают где-то там… А где – понятия не имею.

Я люблю засиживаться за полночь. Кот Королек залезает на мои колени, долго укладывается и, наконец, замирает. И я боюсь пошевелиться, спугнуть его дремоту. А он лежит себе, дымчато-серый, шерстяной, теплый, дышащий и видит какие-то свои удивительные сны.

В свои сорок чувствую себя мирным пенсионером. Порой мне кажется, что я старше Анны, и в этой жизни мне уже ничего не надо, – с утра стучу по «клаве», делая безмозглую унылую работу, а после восьми вечера залезаю в интернет и брожу по его таинственным лабиринтам, как по заколдованному лесу.

Наверное, такое безнадежное спокойствие, когда тебе все по барабану, – это и есть смерть, неторопливая и неотвратимая.

Цветной экран сияет и притягивает меня, точно он огромный плоский магнит. Ты хочешь что-то мне подсказать, друг?

Молчит. Только тихонько гудит компьютер, раздумывая о своем…

– Итак, что мы имеем? – спрашиваю я себя – и не сразу соображаю, что произнес эти слова вслух.

Кот Королек вздрагивает, приподнимает башку и настороженно поводит маленькими треугольными локаторами, ловя внезапные звуки.

– Спи, – говорю ласково, поглаживая его по спинке и за ушками.

Королек поудобнее устраивается на моих коленях и затихает. На столе, рядом с монитором горит настольная лампа, похожая на женщину в красной шляпке-колокольчике. Ее черная гофрированная шейка грациозно изогнута. Вокруг полутьма. Таинственно поблескивают корешки книг. Со стен смотрят горестные глаза давным-давно покончившей с собой дочери Анны.

Принимаюсь усиленно шевелить слипшимися мозгами.

Что мы на сегодня имеем?

Первое: существует некий дьявол, который одной буквой отличается от литературного князя. Похоже, Ника сильно от него пострадала, если накатала в своей тетрадке душераздирающие строчки.

Второе: когда осматривали труп Ники, обнаружилось, что в ее вещах нет мобильника.

Ага.

Теперь попробуем разобраться с Болонскими.

У Никиной мамаши два брата: Станислав и Виктор.

Начнем с младшенького – Виктора – с ним попроще. Сорок семь лет от роду. В браке состоит, но детишек не нажил… Вот вроде бы и все.

Старшенький – Станислав – шестидесятидвухлетний старикан. Вдовец, супружницу похоронил в прошлом году. У него аж двое наследников: Софья (ей сейчас тридцать два года) и Павел (тридцать девять лет).

Софьюшка – старая дева.

Павлуша женат, имеет дочку четырнадцати лет по имени Мария.

Фу, вроде усвоил. И что это мне дает?

Пока – ничего…

* * *

Второго апреля встречаюсь с Виктором Болонским.

Где-то я уже упоминал, что оба брательника, Витя и Стас – естественно, каждый в свое время, – закончили юридический и работают вместе в частной конторе «Болонский и партнеры». Само собой, заправляет фирмой старшой братишка, а младшенький входит в число безымянных и безликих партнеров.

Свидание происходит в конторе Болонского и ко, которая располагается хоть и не в самом центре города, но и не далеко от центра – на малоэтажной респектабельной улочке, забитой шикарными иномарками. На первом этаже красновато-белого особнячка, похожего на тортик, – миленького новодела с покатой черепичной крышей.

Солидный офис. Классически строгая, внушающая почтение обстановка.

Витюня Болонский оказывается господином внушительным и холеным, точно его специально подбирали под интерьер. Массивная голова, загнанные внутрь черепа круглые темно-карие глаза, солидный аристократический нос, схожий с носами Ники и ее мамаши. Лицо пухлое, с двойным подбородком. Вылитый граф. Или – бери выше – светлейший князь. На нем стального цвета костюм, белая сорочка, галстук. Ступней не видно, но они наверняка обуты в шикарные туфли.

Такому в сериале сниматься – из жизни дворян золотого восемнадцатого века: охота, балы, любовные похождения. Вот только зря он подкрашивает свои блекло-русые, педантично причесанные волосы с косым пробором: ему седина была бы в самый раз.

Где-то я его точно видел.

– Сестра попросила меня встретиться с вами, – он чеканно артикулирует каждое слово, как актер старой мелодраматической школы.

Вальяжно откидывается на спинку кресла.

– Не уверен, что смогу быть вам полезен, но долг брата требует, чтобы я выполнил ее желание. Итак, я весь обратился в слух.

Его сочные губы трогает тонкая усмешка. Если честно, меня раздражает этот лощеный субъект, изъясняющийся высокопарным языком позапрошлого века. Но я улыбаюсь ему ласково и даже немножко льстиво. И задаю первый вопрос:

– Вы часто видели свою племянницу?

– Увы… – он слегка разводит руками, после чего достает из лежащей на столе пачки сигарету, щелкает зажигалкой, закуривает. – Сказать по совести, я практически не уделял ей внимания. Каюсь.

– И вам ничего не было известно о ее… как это помягче выразиться?.. О ее наклонностях?.. Нет?.. Например, она нюхала героин… Вы не в курсе?

– О, поверьте, мне было совершенно неведомо реальное положение дел. Увы, такова современная молодежь. Соблазны буквально на каждом шагу. У нас с женой нет детей… Так случилось. В молодости мы крайне переживали по этому поводу, пытались как-то исправить ситуацию. А сейчас думаю: кто знает, может быть и впрямь верна крылатая фраза: «Что Бог ни делает, все к лучшему». Придет время, сестра снимет траур – ничто не вечно под луной – и успокоится. И, возможно, поймет, что тихая жизнь вдвоем, друг для друга (как у меня и моей супруги) имеет свои преимущества…

Красиво балаболит паренек. Душевно. Точно нравоучительную книжку читает. И голос поставлен как следует. Я лично ни капельки не сомневаюсь: когда этот хмырь выступает в суде, старушки плачут навзрыд.

И вдруг до меня доходит: этот красавчик здорово похож на императора Николая Первого – если у того сбрить бакенбарды и усы. Или – наоборот – Витюне их отрастить. Вот только, насколько помню, зенки у Николая были навыкате.

Пока размышляю об этом удивительном сходстве, Болонский легонько касается облико морале теперешней молодежи. Вывод его неутешителен: да, нравственность сегодня опустилась ниже плинтуса.

После чего заявляет проникновенно:

– Сегодня правящий класс несчастной России – это элита грязных денег. Наворовал миллион баксов – и ты дворянин. А украл миллиард – аристократ. Жадный, неразборчивый в средствах плебс поднялся к вершинам власти. Вот что я вам скажу. Необходимо возродить институт исконного, потомственного дворянства. Аристократию по крови, по генетическому коду, которая станет образцом для подражания. Потому что народу требуется наглядный пример благородства, беззаветного служения отчизне, готовности умереть за родину, если потребуется. А это в избытке имеется у истинных дворян!

И в его ястребиных глазах, сверлящих меня из самой глубины глазниц, вспыхивает что-то вроде восторга…

Ничего дельного я от него так и не услыхал. Промучившись еще минут пяток, отчаливаю и уплываю восвояси по мутному морю его пустопорожних слов, гребя тростью, как веслом…

Когда задумчиво покачиваюсь в троллейбусе, сидя на первом сиденье и держа тросточку между коленями, трезвонит сотовый.

Со мной сильно хочет поговорить Акулыч.

– Привет, охламон. Прошерстили мы звонки твоей… как бишь ее там?.. самоубивицы. Деваха звонила своей мамане и двум однокашницам.

– И все?

– Был еще один номерок, – как будто неохотно урчит Акулыч. – Кстати, по нему твоя Ника названивала в тот самый день… Ну, ты меня понимашь…

– Номер проверили? – спрашиваю с волнением.

– Это ошибка – думать, что в ментовке одни дураки сидят, – обижается Акулыч. – Умные тоже попадаются. Хоша и не всегда. Вот, к примеру, идешь ты в лес по грибы. И кажется тебе, что кругом одна белогвардейская сволочь, которая офигенно маскируется – то под опят, то под маслят. А то и под самих боровиков. Ан нет…

– Акулыч, кончай выделываться! – взмаливаюсь я.

– Не гоношись. Отвечаю конкретно. Ентот номер принадлежит древней бабка, которая не иначе как с самим Чингисханом одного года рождения. Но шустрая. Ее мобильник в позапрошлом году кудай-то запропастился. Может, посеяла, может, стырил кто – бабулька понятия не имеет. Опера попробовали по ентому номеру позвонить – не отвечает. Да, номерок смутный. Так что…

Акулыч не договаривает, но понятно и так. Он искать человека, который воспользовался потерянным старухой телефоном, не собирается: дело Ники закрыто. И мои попытки выяснить истину положительных эмоций у Акулыча явно не вызывают.

И все-таки он обещает прислать мне списочек Никиных разговоров.

* * *

Странное дело.

Стасик Болонский увиливает от разговора со мной – почему? Презирает? Опасливый? Или рыльце в пушку?

Зато его сынишка не такой бука. Встречаюсь с ним четвертого апреля, в воскресенье.

Напоминаю, зовут его Павлушей, и ему под сорок. Что понравилось: он пригласил меня не в свой кабинет в фирме «Болонский и партнеры», а к себе домой. Более того, зазвал на эту встречу сестрицу Софью. Так что я, прибыв на место ровно в двадцать ноль-ноль, застаю сразу трех нужных мне людей: самого Павлушу, его жену и Софьюшку. Ну и как бесплатное приложение – Павлушину дочурку Машу.

Сидим, пьем чай. Вернее так: я и хозяин дома прихлебываем чаек, жена Павлуши и Софьюшка чинно, по глоточку, пьют из малепусеньких чашечек черный кофе, а несовершеннолетняя Машка надувается пепси-колой.

С этой Машкой – до моего прихода – был связан небольшой скандалец. Ее не хотели впутывать во взрослый разговор, но она заявилась в гостиную, и ни уговорами, ни окриками ее выдворить не смогли.

Павлуша (как его отец, дядя, а также дедушка и прадедушка) – юрист. В семье Болонских – это, оказывается, наследственная профессия. Да, династия юристов Болонских, что там ни толкуй, звучит гордо.

Даже в рабоче-крестьянской эсэсэсерии династии слесарей Клепиковых или клепальщиков Слесаревых почему-то не звучали, хоть ты тресни. А ведь коммунистический агитпроп расхваливал пролетарские семьи во все луженое горло. Зато династии эстрадных певцов или партийно-хозяйственных бонз – звучали! И еще как! А уж теперь кланы юристов, экономистов, чинодралов, банкиров, бизнесменов, режиссеров, попсовых ребят, бандюганов громыхают так, что уши отваливаются. Элита, прах ее побери.

Забыл сказать, Павлуша (кто бы сомневался!) тоже трудится в поте лица в фирме «Болонский и партнеры». То ли младшим партнером, как его родной дядя Витя, то ли младшеньким, не суть важно.

Дом, в котором жительствует Павлушино семейство, крепкой довоенной постройки. Квартира, судя по всему, то ли четырех, то ли аж пятикомнатная, просторная, с высоченными потолками. От нее как будто веет стабильностью царящего здесь уклада. Точно она – несокрушимая скала посреди бурлящего моря. Вокруг гибнут корабли, тонут люди, а эта каменная глыба стоит между небом и водой и не шелохнется.

Мы впятером располагаемся в гостиной, заставленной прочной темной мебелью. Комната деликатно освещена розоватой люстрой с хрустальными висюльками. Кажется, что мы плаваем в разбавленном земляничном сиропе.

– Ну что ж, – обращаюсь я к собравшимся. – Теперь можно пообщаться на заданную тему.

– А я-то думал, вы будете допрашивать нас раздельно, – язвит Павлуша. – И с пристрастием.

Я по-доброму улыбаюсь:

– Ну какие в вашей милейшей семье могут быть друг от друга секреты! И не допрашивать я намерен, а всего лишь расспрашивать. И уж конечно не с пристрастием, а с неподдельным интересом.

Он только иронически хмыкает. А я обвожу взглядом присутствующих, при этом стараясь притушить свой пытливый, как у Великого Сыщика, взгляд и придать ему (взгляду) выражение счастливой детской наивности.

– Как я понимаю, господа, Ника росла у вас на глазах. Мне хотелось бы знать о ней как можно больше – все-таки вам она была не чужой, не так ли? С другой стороны, в отличие от Никиных родителей, которым любовь и горе застилают глаза, вы можете дать ее объективный портрет.

– И что от нас требуется? – вежливо интересуется Павлуша.

Он вольготно раскинулся в кресле, коренастый, плешивый, горбоносый, с глубоко посаженными птичьими глазами, закинув руки на спинку кресла и напоминая орелика на отдыхе.

– Просто говорите все, что вам известно. А я послушаю.

Тут в разговор встревает костлявая Софьюшка, единоутробная сестрица Павлуши. Ее иезуитский голосок источает змеиный яд.

– Согласитесь, ваше предложение несколько странно. Нам нужны хотя бы наводящие вопросы.

Выпрямившись на стуле, она глядит на меня, почти не мигая.

Зоя, жена Павлуши, в разговор не вступает, время от времени предлагает чаю, кофе, крохотную тартинку или ломтик рулета. Из всей нашей компании она одна упитанная и курносенькая. Славная бабешка, женственная, мягкая, домашняя, с пушистыми каштановыми волосами, чуточку вьющимися, как у Анны. Мне кажется, что она – сгусток обволакивающего нас розового света.

– Вот ты, – обращаюсь я к несовершеннолетней Машке и даже указываю на нее пальцем, – что можешь сказать о Нике?

– Да все, что хотите, – изрекает Машка. Она вволю натрескалась пепси, и у нее изо рта вместе со словами как будто вылетают пузыри. – Пожалуйста! Без проблем!

Она тоща, носата, круглоглаза, вертлява и, судя по поведению, отчаянно любопытна. Когда вырастет, станет, наверное, знаменитым исследователем-первооткрывателем. Или – что тоже не исключено – превратится в обычную скандальную бабу, которая вечно сует нос не в свои дела.

– Будь моя воля, тебя близко бы здесь не было, – раздраженно заявляет Софьюшка. – Взрослые разговаривают, а она лезет.

– Я здесь живу, – радостно огрызается Машка. – Это мой дом! А твой – в другом месте!

– Машуня! – укоризненно одергивает дочку Зоя.

– А чего она ко мне придирается! – заявляет Машка, оживленно зыркая по сторонам. – Взрослые! А я не взрослая, что ли? С таким характером, как у тебя, – обращается она к Софьюшке, – ты никогда замуж не выйдешь!

Мне, если честно, нынешняя охамевшая мелюзга совсем не нравится. Я в детстве таким не был. Но сейчас наглая раскованность Машки мне на руку.

– Мои уши в твоем распоряжении, Мария, – говорю ласково.

Машка встает с дивана и вытягивается перед нами, как солдатик, точно собирается декламировать стихи. И начинает:

– Ника была хорошей, но странной…

– А в чем ее странность проявлялась? – перебиваю я.

– Сейчас объясню, погодите. Я знаю ее давным-давно. Наверное, с трех лет. У нас разница четыре года. Точнее, четыре года и три, кажется, месяца. Когда я была совсем маленькой, она приходила и играла со мной. Я была для нее, как кукла…

– А потом ты подросла, – подсказываю я.