Текст книги "Путь русского офицера"

На смену Ренненкампфа для командования Западной конницей был прислан генерал Греков. Нашей Урало-Забайкальской дивизией временно командовал донец, генерал Павлов.

К 27 февраля наша дивизия, составляя крайний правый фланг армии, располагалась у Убаньюлы. Утром в этот день наши аванпосты были потеснены и увидели перед собой три больших колонны наступавших японцев. Это была армия Ноги. Наши казаки первым выстрелом встретили обходящие колонны, и я в 10.45 утра послал первое донесение о том наступлении, которое решило участь Мукденского сражения…

28-го мы, сцепившись с наступавшей с фронта японской дивизией, медленно, с боем отходили к Сифантаю. Силы обходивших армию японцев определялись в этот день уже в две дивизии, о чем и было донесено штабу армии. С этого дня на фоне большой мукденской трагедии началась маленькая трагедия Западной конницы.

После отъезда Ренненкампфа руководимая последовательно тремя бесталанными генералами, получавшая от всех инстанций разноречивые приказания, раздергиваемая по частям, так что к концу сражения полки наши оказались в девяти местах, Западная конница распалась, не сыграв своей решительной роли в самый роковой и ответственный момент. В ее судьбе, как в зеркале, отражается тот хаос, который воцарился на фронте 2-й армии.

28-го генерал Греков с частью сил ушел на север, и больше до конца сражения мы его не видели. От Урало-Забайкальской дивизии осталось у нас десять сотен и две батареи. В ночь на 1 марта мы стали впереди Сифантая, составив правый участок позиции. Сифантай имел большое тактическое значение, как правофланговый опорный пункт.

Весь день шел бой под Сифантаем, с нашей стороны, главным образом артиллерийский. Мы были в полуокружении: с запада в двух километрах от нас текли безостановочно на север японские колонны, с юга японская дивизия несколько раз пыталась атаковать нас, местами подойдя на 300—400 шагов до наших цепей… Впоследствии я ознакомился с выдержкой из японских источников, в которых было донесение этого начальника дивизии: по его словам, огонь русской артиллерии был настолько силен и потери его дивизий настолько велики, что поднять свои цепи в атаку он не мог…

Генерал Павлов со штабом расположился возле наблюдательного пункта командира артиллерийского дивизиона, полковника Гаврилова. Я с искренним восхищением наблюдал за его артистической стрельбой, буквально косившей японские цепи, и за его поведением в бою. Это была не просто храбрость, а какое-то полное равнодушие к витавшей над нашими головами смерти, когда под огнем начавших вдруг засыпать наблюдательный пункт японских шимоз, Гаврилов, найдя несоответствие в баллистических данных своей стрельбы, делал какие-то вычисления в записной книжке, приговаривая:

– Очень, очень интересный случай!

* * *

Я отвлекусь на время от Мукденской эпопеи, вспомнив маленький эпизод, касающийся Гаврилова. Это был человек храбрый, умный и не лишенный казачьей хитрецы. Когда государь, в нарушение установившихся традиций, в силу которых почетные свитские звания давались только лицам высшей аристократии и офицерам гвардии, пожелал распространить это отличие на особо заслуженных чинов Маньчжурской армии, то среди нескольких армейских и казачьих офицеров и Гаврилов получил звание «флигель-адъютанта его величества»[46]46
  Генерал Мищенко носил звание генерала Свиты его величества, потом высшее – генерал-адъютанта. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

На наблюдательном пункте в перерывах между шимозными очередями вели мы разговоры на легкие и неожиданные темы, далекие от боевых переживаний. Какой-то офицер обращается к Гаврилову:

– Кончится война, поедете в Петербург и будете отплясывать на придворных балах…

– Ну, какой я там «флигель-адъютант»! Кончится война, так меня и на порог туда не пустят!

Однако «на порог пустили». Встретились мы года через два в столице, и Гаврилов рассказывал мне:

– Приехал я в Петербург, явился всем, кому полагалось по дворцовому ведомству, а недели через две фельдъегерь приносит мне в гостиницу уведомление, что в такой-то день я назначен дежурным флигель-адъютантом во дворец. Взяло меня смущение. Пошел я в канцелярию министерства двора и откровенно заявил: с обязанностями не знаком, придворного этикета вовсе не знаю, как быть? Успокоили, что там, мол, встретит вас гоф-фурьер[47]47
  Гоф-фурьер – придворный служитель, заведовавший ближайшей прислугой членов императорской семьи.


[Закрыть] такой-то (может быть, иначе называлось его звание – не помню) и все объяснит.

Действительно, гоф-фурьер все объяснил. Обязанности несложные, но государь с государыней приглашают обыкновенно дежурного флигель-адъютанта к интимному завтраку. Вот тут дело посложнее. Мой ментор объяснил мне, как входить и выходить, как здороваться, сколько приличествует выпить водки и вина, а самое главное – ни в коем случае не задавать вопросов и не возбуждать собственных тем в разговоре. Полагается только отвечать на предлагаемые государем или государыней вопросы…

Ну вот, начался завтрак. Государь наш несколько застенчив. Видимо, затруднялся, о чем с казаком разговаривать можно. Вопросы все такие, что многое не ответишь, кроме «так точно» и «никак нет». А в промежутке – общее молчание. За столом – прямо зеленая тоска, вижу по лицам их величеств. Тогда послал я к черту гоф-фурьерские наставления и давай рассказывать им «на свои темы». За кампанию и за жизнь мою немало интересного накопилось… Сразу все оживились. Государь весело смеялся, всем интересовался, переспрашивал, государыня улыбалась. Словом, все кончилось благополучно. А гоф-фурьер спрашивал меня потом, почему так неимоверно долго затянулся завтрак?..

Гаврилов, по заслугам, сделал большую карьеру для офицера без академического образования. Следующий раз судьба свела нас с ним на Румынском фронте в 1917 году, в начале революции. Мы командовали соседними корпусами. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.

* * *

В ночь на 2-е марта, по приказу штаба армии, Сифантай был оставлен. Мы пошли на присоединение к генералу Грекову. Но вскоре наш отряд генерала Павлова получил четыре разноречивых приказания от главнокомандующего, от командующего 2-й армией (два) и от генерала фон дер Лауница, служебное положение которого нам не было известно.

Стало очевидным, что в высших штабах управление нарушено. Для выяснения недоразумений я послал офицера на ближайший этап – попытаться соединиться телефоном со штабом армии. Этого ему сделать не удалось, но, благодаря перепутанным проводам, он стал свидетелем разговора, происходившего между главнокомандующим и командующим 2-й армией.

Куропаткин: «Пошлите полк или два, если можно, по железной дороге в Хушитай».

Каульбарс: «У меня ни одного свободного полка».

Куропаткин: «У меня нет ни одного солдата».

Каульбарс: «Слушаю. Я хотел бы сам перейти в Санлинпу и стать во главе Северного отряда»…

Куропаткин: «Очень рад. Да благословит вас Бог. Надеюсь, что вы меня выручите».

Я предупредил штабных, чтобы удручающий разговор этот не передавали в полки.

Не имея резервов, наше командование употребляло чрезвычайные усилия, чтобы парировать удар. Из армии Линевича приказано было вернуть столь неосмотрительно посланный туда 1-й Сибирский корпус. Спешно снимались дивизии из боевой линии 2-й армии и прямо из боя направлялись на запад против обходящего Ноги. Во главе этих войск стал генерал Каульбарс, оставив за себя на Южном фронте армии генерала фон дер Лауница. Каульбарс выехал лишь с несколькими офицерами штаба, без надлежащих средств связи, что крайне затрудняло возможность управления.

* * *

Выяснилось, наконец, что мы подчиняемся генералу фон дер Лауницу, должны идти на север, причем передать 8 сотен генералу Толмачеву, посылаемому штабом.

Мы шли вдоль фронта, в двух километрах от противника. Впереди была деревня Сухудяпу – пункт весьма важный, как стык Южного и Западного фронтов, естественная тактическая позиция и сосредоточение больших артиллерийских и продовольственных складов. Сухудяпу не была пока никем прикрыта, а между тем в этом направлении показались японские части. Наш отряд развернулся, отбил атаку японцев и стоял до подхода головной бригады собиравшихся там сил.

Но в ночь на 3 марта командир бригады, генерал Голембатовский, без давления противника, отвел бригаду за р. Хуньхе, бросив Сухудяпу… Мы ночевали в двух верстах от селения. Эта ночь навсегда останется в памяти. Горело Сухудяпу. Страшный грохот рвавшихся артиллерийских снарядов, огненные бичи, взлетавшие в темную высь, какой-то сплошной хаос света и звуков, видимый и слышимый на десятки верст, действовал угнетающе на нас и, без сомнения, на подходящие к фронту войска. Плохая прелюдия к готовящемуся наступлению…

Утром 4-го японцы, совершенно неожиданно для командования, были уже в Сухудяпу. А за передовыми японскими линиями текли и текли безо-становочно новые колонны на север.

3 марта прибыл генерал Толмачев, и Павлов передал ему восемь наших сотен.

«Отряд генерала Павлова» прекратил свое существование. Славная мищенковская Урало-Забайкальская дивизия распалась. В тот же день генерал Каульбарс, забыв, что подчинил «Западную конницу» генералу Лауницу, приказал прислать в свое распоряжение шесть сотен, а через день еще две сотни и две батареи. Распался и отряд генерала Толмачева.

Генерал Павлов и я со штабом остались без дела. Мы не хотели уходить в тыл и решили остаться в боевой линии при последних двух наших сотнях. Во избежание недоразумения, каждый день утром и вечером я посылал донесения в штаб армии о положении бывшей Западной конницы и о том, что «Отряд генерала Павлова» не существует. Тем не менее в течение трех дней еще мы получали распоряжения, возлагавшие на несуществующий отряд важные и ответственные задачи.

6 марта нас вызвали, наконец, в штаб армии.

В штабе – неосведомленность, усталость, уныние. Только что кончился военный совет, и генерал Каульбарс шел на телеграф. Решалась судьба завтрашнего дня…

После моего доклада нам разрешено было «стать, где угодно».

– А когда же общее наступление? – спросил я штабного генерала.

– Все обозы направлены спешно в тыл, а армии приказано удерживать свои позиции.

Нас тяготило наше бездействие, и мы, отыскав 4-й Уральский полк, присоединили к нему две наших сотни. Генерал Павлов объединил командование. В тот же день мы получили распоряжение «прикрыть подступы к Мукдену с севера, став у станции Унгентунь».

Положение становилось грозным. Японцы появились уже к северу от Мукдена, в 6 километрах от Императорских могил, угрожая глубокому нашему тылу.

У Унгентуня мы застали уже отряд пехоты с артиллерией. Осветили разъездами местность. Японцев поблизости еще не было. В эту ночь начальник этапа, панически настроенный, вопреки категорическому распоряжению генерала Павлова, преждевременно поджег склады. Унгентунь горел, поднялась паника, и пехотные цепи, лежавшие впереди поселка, открыли беспорядочный огонь в направлении воображаемого противника. Вскоре, однако, все успокоилось. А позади позиции, по железной дороге, закрытой от нас высоким валом, двигались с севера на юг… к Мукдену вагоны с пополнениями, и солдаты весело распевали песни…

На другой день, 8 марта, японская дивизия атаковала нас у Унгентуня, но дрогнула и отступила в полном расстройстве, оставив в поле батарею. Наш Уральский полк брошен был в атаку на батарею, но, встреченный сильным огнем пехоты, укрытой поблизости, в складке местности, отскочил.

Уже к 3 марта путем огромных усилий нашему командованию удалось сосредоточить на Западном фронте против Ноги значительные силы, хотя и с большим перемешиванием частей. Я прошел по всему Западному фронту от начального этапа – Убанюлы до Унгентуня. Видел разные наши полки во многих боях, особенно тяжелых под Санлинпу, Мадяпу, Янсинтунем.

Беседовал со многими офицерами и солдатами, замечал в них усталость и сомнение, но нигде не наблюдал упадочного настроения и чувства безнадежности. С 3 марта войска, переменив фронт к западу, готовы были по первому слову обрушиться всей тяжестью своих 120—140 батальонов на слабейшего врага, совершавшего свой обходный марш в виду неподвижно стоявших русских линий.

Но словосочетание это – «общее наступление» – произнесено не было.

На западе – отдельные атаки небольшими группами – упорные, кровопролитные, но разрозненные – не могли побороть упорства боковых авангардов противника. На севере – мелкие отряды – заставы, бессильные удержать неприятельские колонны, беспомощно наблюдали их течение, вытягиваясь параллельно им тонкими линиями. И тесное кольцо сжималось вокруг злополучного Мукдена.

6 марта, после телеграфного разговора с Каульбарсом, Куропаткин приказал 1-й и 3-й армиям начать отступление к р. Хунье, а в ночь на 10 марта всем армиям отходить на высоту Хушитая. Восточные корпуса отступали в порядке, но в центре, у Киузани японцы прорвали наш фронт и хлынули к Мукдену, приближаясь к нему с юго-востока. Три восточных корпуса, в том числе и Ренненкампфа, были поэтому на время отрезаны от остальной армии.

А у Мукдена войска наши очутились «в бутылке», узкое горлышко которой все более и более суживалось к северу от Мукдена. Находясь с конницей у западного края этого «горлышка», я имел печальную возможность наблюдать краешек картины – финального акта Мукденской драмы.

Одни части пробивались с боем, сохраняя порядок, другие – расстроенные, дезориентированные – сновали по полю взад и вперед, натыкаясь на огонь японцев. Отдельные люди, то собираясь в группы, то вновь разбегаясь, беспомощно искали выхода из мертвой петли. Наши разъезды служили для многих маяком… А все поле, насколько видно было глазу, усеяно было мчавшимися в разных направлениях повозками обоза, лазаретными фургонами, лошадьми без всадников, брошенными зарядными ящиками и грудами развороченного валявшегося багажа, даже из обоза главнокомандующего…

Первый раз за время войны я видел панику.

Одни корпуса отошли благополучно, другие – сильно расстроенными. Но к 17 марта наступательный порыв японцев выдохся, и кризис миновал. Мы потеряли 2 тысячи офицеров и 87,5 тысяч солдат. Японцы показали официально 41 тысячу, но, по подсчетам иностранных военных агентов, цифра их потерь была не менее 70 тысяч.

Я не закрываю глаза на недочеты нашей тогдашней армии, в особенности на недостаточную подготовку командного состава и войск. Но, переживая в памяти эти страдные дни, я остаюсь при глубоком убеждении, что ни в организации, ни в обучении и воспитании наших войск, ни, тем более, в вооружении и снаряжении их не было таких глубоких органических изъянов, которыми можно было бы объяснить беспримерную в русской истории Мукденскую катастрофу.

Никогда еще судьба сражения не зависела в такой фатальной степени от причин не общих, органических, а частных. Я убежден, что стоило лишь заменить заранее несколько лиц, стоявших на различных ступенях командной лестницы, и вся операция приняла бы другой оборот, быть может, даже гибельный для зарвавшегося противника.

9 марта произошло, наконец, соединение Западного конного отряда, а 10-го приехал не долечившийся от ран генерал Мищенко и вступил в командование им. С тех пор «Конный отряд генерала Мищенко», сцепившись с японцами, ведя непрерывные бои, отходил шаг за шагом, охраняя правый фланг Маньчжурских армий. Только в конце марта нам удалось отдохнуть в течение нескольких дней.

Русские армии отошли на Сипингайские позиции.

В Конном отряде генерала Мищенко

К концу Мукденского сражения вопрос о замене Куропаткина стал окончательно на очередь. Государь наметил преемником ему генерала М. И. Драгомирова. Генерал жил на покое в Конотопе, в своем хуторе. Был слаб – ноги плохо слушались, но головой и пером работал по-прежнему. Военный министр Сахаров прислал письмо Драгомирову, предупреждая его о предстоящем предложении; советовал подумать, может ли он по состоянию здоровья принять этот пост.

Зять Драгомирова, генерал Лукомский, рассказывал мне, что М. И. был очень обрадован, «преобразился весь, почувствовал прилив сил и бодрости». Вскоре последовал вызов его в Петербург. Генерал Драгомиров прибыл туда и ждал приглашения во дворец. Но три дня его не вызывали. М. И. нервничал, предчувствуя перемену настроений государя. Наконец, получено было приглашение, но… «для участия в совещании по поводу избрания главнокомандующего»… Совещание[48]48
  Под председательством государя участвовали: великие князья Николай Николаевич и Алексей Александрович, генералы Драгомиров, гр. Воронцов-Дашков, Сухомлинов, Рооп и Комаров. (Примеч. автора.)


[Закрыть] 13 марта наметило генерала Линевича, который и вступил 17 марта на пост главнокомандующего.

Ген. Куропаткин послал государю телеграмму, прося оставить его на любой должности в Действующей армии. Государь предоставил ему командование 1-й армией.

Трудно сказать, как отразилось бы на маньчжурских делах назначение генерала Драгомирова и успел ли бы он что-нибудь сделать, так как с августа месяца М. И. не покидал уже кресла, а 28 октября скончался.

Новый главнокомандующий – добрый и доступный человек, пользовавшийся известной популярностью среди солдат (за глаза его звали «папашей»), не обладал достаточными стратегическими познаниями, был в преклонном возрасте и представлял фигуру добродушную и несерьезную. Войсками правил при нем начальник штаба, вернее даже генерал-квартирмейстер, генерал Орановский.

Это назначение показывает наглядно кризис русского командного состава девятисотых годов и неуменье Петербурга разбираться даже в высших представителях генералитета. В такую же ошибку впадала и общественность. Через полтора года после войны, когда Линевич был в опале и не у дел, влиятельный орган консервативного направления «Новое время», проповедуя идею реванша, писал о необходимости послать на Дальний Восток 300-тысячную армию, «а главное, энергичного и знаменитого генерала, одно имя которого вернуло бы потерянную надежду на успех». Таковым газета считала генерала Линевича и требовала для него фельдмаршальского жезла.

К концу марта русские армии стали на Сипингайской позиции, имея в боевой линии 1-ю (генерал Куропаткин) и 2-ю (генерал Каульбарс) армии и в резерве 3-ю армию (генерал Батьянов). Наши армии проявили необыкновенную живучесть: в течение каких-нибудь двух-трех недель затишья подавленное состояние, вызванное сплошным рядом неудач и мукденским поражением, как рукой сняло. Армии стали прочно – опять, как и раньше, готовые исполнить свой долг.

Немного найдется в истории примеров сохранения войсками организации и моральной стойкости при таких исключительно неблагоприятных условиях. Невольно напрашивается аналогия: армия, именуемая Красной, но состоящая из тех же российских людей, невзирая на подавление народного духа в течение четверти века советским режимом, после ряда жестоких поражений, в 1942 году под Москвою и Царицыном (Сталинград) воскресла вновь, как Феникс из пепла.

Штаб Линевича медлил с переходом в наступление. Помимо некоторой неуверенности в своих возможностях, влияло на это и ожидание результатов выхода в Тихий океан эскадры адмирала Рожественского.

Эскадра эта погибла 27 мая 1905 года под Цусимой…

Кто именно являлся прямым виновником безрассудного предприятия – посылки на убой заведомо слабейших сил, не имевших ни одной базы на своем пути 12 тыс. миль,– до сих пор неясно. А все прикосновенные к делу лица ссылались больше всего на «давление общественного мнения»…

И японцы, вследствие больших потерь, истощения страны и утомления войск, не хотели рисковать новым наступлением. Поэтому в течение шести месяцев на фронте царило затишье.

* * *

Конный отряд генерала Мищенко состоял разновременно из Урало-Забайкальской казачьей дивизии, Кавказской Туземной бригады и нескольких конно-охотничьих команд стрелковых полков. В середине мая включена была в отряд вновь прибывшая из России Кавказская дивизия, в составе кубанских и терских казачьих полков. Начальником штаба отряда был по-прежнему полковник, князь Вадбольский, а начальником штаба Урало-Забайкальской дивизии, командование которой сохранял за собою Мищенко, оставался я.

С приездом генерала Мищенко мое положение стало щекотливым. В глазах Мищенко я был офицером, прибывшим в отряд вместе с его недругом, генералом Ренненкампфом… И потому поначалу Мищенко отнесся ко мне сухо и сдержанно. Я, стараясь нести свои обязанности добросовестно и служа не лицам, а делу, в своих докладах и служебных разговорах отвечал тем же, не делая ни малейшего шага, чтобы улучшить отношение к себе.

Однако скоро лед растаял, и между нами установились вполне нормальные отношения не только служебные, но и просто человеческие. И когда, после одного из крупных столкновений генерала Мищенко с командующим 2-й армией генералом Каульбарсом, последний пожелал заменить Вадбольского и меня своими людьми, Мищенко ответил: «Штабы мои работают исправно. А характер у меня, как вам известно, тяжелый и неуживчивый. Зачем же подвергать посылаемых вами лиц неприятностям?»

Все осталось по-старому. Когда же ушел из отряда князь Вадбольский, Мищенко, кроме штаба дивизии, возложил на меня обязанности начальника штаба отряда, которые я нес с 20 апреля до 17 мая, т. е. до включения Кавказской дивизии, когда началось формирование штаба корпуса.

Наш отряд входил в состав 2-й армии и имел задачу охранять правый фланг армий и производить глубокую разведку расположения противника. В то время как на фронте царило полное затишье, Конный отряд, начиная с 10 марта и по 1 июля, был в постоянных боях. Девять раз мы ударяли по флангу и тылу расположения армии Ноги, причем особенно серьезные бои вели 1 июля, когда отряд взял штурмом сильно укрепленную позицию японцев у Санвайзы, и в «майском набеге» (17—23 мая) в тыл японской армии, к Факумыну. О набеге я скажу несколько слов ниже.

На настроение генерала Мищенко и его штаба и на ход нашей боевой работы неблагоприятно влияли тяжелые отношения, создавшиеся между генералами Мищенко и Каульбарсом. Самолюбивый и самостоятельный Мищенко, уже известный не только армии, но и России, не мог простить резкого, наставительного тона Каульбарса, авторитет которого после Мукдена поколебался… Между генералами шла нервная, изводящая переписка. Не раз взбешенный П. И. налагал такие резолюции, что мне стоило большого труда облечь их в терпимые формы. Выведенный из себя П. И. послал частное письмо главнокомандующему о невозможности дальнейшей службы с генералом Каульбарсом.

Вскоре пришел приказ Ставки, которым не только предоставлялось право, но вменялось в обязанность генералу Мищенко производить набеги на японцев, «чтобы своевременно раскрыть обход противником нашего фланга». Вероятно, Ставка дала некоторые указания и Каульбарсу, так как Мищенко получил вызов к нему «по важному делу». Вернувшись, П. И. сказал нам неопределенно:

– Никакого дела не было. Вызывали, знаете ли, мириться…

Больше ничего не сказал, но мы почувствовали, что атмосфера разрядилась.

* * *

В начале мая отряду нашему приказано было произвести набег в тыл японской армии. Генерал Мищенко говорил Каульбарсу:

– Если наша армия перейдет в наступление, тогда я понимаю смысл набега и употреблю все силы и уменье, чтобы нанести противнику наибольший вред. А идти одному, чтобы опять вернуться на позиции,– этого я не понимаю.

Но Каульбарс утверждал, что есть достоверные сведения о готовящемся наступлении японцев, которое необходимо задержать на несколько дней, ввиду подходящих из России пополнений.

Задача отряду – истребление неприятельских складов и транспортов и порча путей подвоза, в особенности Синминтинской железной дороги. Но в день выступления пришла телеграмма – Синминтинскую железную дорогу считать нейтральной и ее не трогать… Нас поразила такая щепетильность в соблюдении нейтралитета Собственного[49]49
  Так в оригинале.


[Закрыть] Китая, когда японцы пользовались давно дорогой Инкоу—Синментин, а после Мукдена она стала главной питательной артерией Западной группы японских армий…

Задача набега сильно суживалась.

17 мая отряд выступил, имея 45 сотен и 6 орудий. Для облегчения взято было только по 2 орудия от батареи и по 5 зарядных ящиков. Прошли в четыре дня в глубь японского расположения на 170 километров, дошли до р. Ляохе и окрестностей Синминтина. Вот ряд боевых эпизодов этого набега.

Первый переход. Боковой авангард наш попал под огонь японцев. Прикрываясь двумя спешенными сотнями, отряд пошел дальше. Докладывают, что авангард потерял восемь казаков ранеными.

– Раненых вынесли, конечно? – спрашивает Мищенко.

– Невозможно, ваше превосходительство, в 150 шагах от японской стенки лежат.

– Чтоб я этого «невозможно» не слышал, господа!

Поскакали туда еще две сотни, спешились и вступили в бой, но безрезультатно. Тогда выскочил из цепи сотник Чуприна с несколькими казаками, бросился вперед, потерял еще одного убитым и четырех ранеными, и всех вынес! Доблестный офицер этот через два дня был убит.

Вынос раненых – традиция отряда, возбуждавшая и тогда уже споры, перешедшие потом в военную печать. Многие ставили в большую вину Мищенко, что он в Инкоуском набеге связал свой отряд транспортом раненых, а не оставил их в попутных китайских деревнях… Тогда же колонна генерала Самсонова простояла на месте несколько часов, потеряв 7 человек убитыми и 33 ранеными, чтобы вынести тело французского атташе Бертона…

Для нас это был вопрос не целесообразности, а психологии. Наши казаки, в особенности уральцы, считали бесчестием попасть в японский плен и предпочитали рисковать жизнью, чтобы избавить от него себя и товарищей. Мало того, я помню случай, когда в одном бою уральцев сменили на позиции забайкальцы, и восемь уральских казаков, никем не побуждаемые, остались до ночи в цепи, подвергавшейся сильнейшему обстрелу, желая вынести тело убитого своего урядника, лежавшего в ста шагах от японской позиции, чтобы не остался он «без честного погребения». И вынесли.

Первые три дня происходили лишь небольшие стычки и захват случайных обозов и складов. Мы подходили к р. Ляохе. Оказалось, что на главной этапной дороге Синминтин—Факумын никакого движения уже нет, японцы перенесли линию подвоза вглубь, за Ляохе. Мы бросили в этом направлении 1-й Читинский полк (забайкальцы), который, прорвавшись сквозь завесу японских постов, вышел на новую транспортную дорогу и наткнулся там на огромный обоз, тянувшийся на 7 километров. Изрубив прикрытие, казаки приступили к уничтожению обоза: собирали в кучи повозки и поджигали их. Скоро по всей дороге пылало зарево костров.

Колонна между тем шла дальше, и авангард наш наткнулся на укрепленную деревню Цинсяйпао, занятую японской пехотой с пулеметами. Две-три сотни спешились и под сильным огнем двинулись на нее. Подошли близко. Хорунжий Арцишевский с двумя орудиями подскакал по открытому полю на 600 шагов и стал поливать японцев шрапнелью… Враг дрогнул. Одна рота вышла из деревни и стала уходить. Тогда часть наших сотен вскочила на коней и бросилась в атаку. Другие ворвались в деревню. По полю неслись забайкальцы есаула Зыкова, подъесаула Чеславского, уральцы хорунжего Мартынова, врезались и рубились в японских рядах. Подъем был так велик, что не выдержали и понеслись в атаку вестовые, ординарцы и чины штаба.

Бой длился два часа. Две японских роты были уничтожены. В плен попало только 60 человек. Один японский офицер застрелился на наших глазах, другой, покушаясь на самоубийство, изрезал себе сильно горло, двум раздробила головы шрапнель. Японские роты дрались храбро и погибли честно.

Казаки подобрали своих раненых и японских. Последних оставили в деревне, вместе с персоналом отбитого раньше японского госпиталя; снабдили медикаментами и повозками. Хмурые, бесстрастные, толпились раненые японцы вокруг своих повозок, не понимая еще, что их отпускают к своим. А рядом невдалеке уральцы хоронили своих убитых, которых отпевал казак – старообрядческий начетчик…

Отряду дан был отдых, потом пошли дальше. Полки стали теперь относиться к охранению слишком беспечно. Поэтому боковой авангард, встреченный неожиданно сильным огнем, отскочил стремительно прямо на нас. Мищенко остановил его громким окриком:

– Стой, слезай! Ну, молодцы, вперед, в цепь!

И, характерно опираясь на палку (рана в ногу), сам пошел вперед. За ним штаб… Эту давнишнюю привычку не в силах были побороть ни голос благоразумия, ни явная несообразность положения корпусного командира – в стрелковых цепях.

– Я своих казаков знаю, им, знаете ли, легче, когда они видят, что и начальству плохо приходится, – говаривал Мищенко.

Потери мищенковского штаба[50]50
  Штатный состав – пять офицеров. (Примеч. автора.)


[Закрыть] за время войны – 4 убитых, 10 раненых (один – три, другой – четыре раза), 1 контужен, 2 пропавших без вести. Словом, 22 случая, не включая временных ординарцев и офицеров связи. Сам Мищенко был тяжело ранен в ногу, с раздроблением кости.

При дальнейшем движении один из боковых отрядов встречен был огнем из деревни Тасинтунь. Завязался бой.

Между тем, принимая во внимание, что железную дорогу не позволено было трогать, что по грунтовым дорогам к Факумыну этапы уничтожены, и по ним всякое движение прекратилось, а главное, что нами не замечено было никаких признаков готовящегося наступления японцев, генерал Мищенко решил возвращаться обратно. Послан был соответственный приказ обеим колоннам и прикрывающим частям.

Однако сотни уральских и терских казаков, по инициативе сотенных командиров и в особенности уральца, подъесаула Зеленцова, вопреки полученному приказу, продолжали бой под Тасинтунем, «не желая оставить дело, не доведя его до славного конца». Под сильным огнем японцев спешенные сотни наступали на деревню, постепенно окружая ее со всех сторон. Огнем японцев управлял старик – ротный командир, о котором я упоминал раньше, стоя на крыше фанзы во весь рост, спокойно, гордо, расстреливаемый в упор. Наконец, пробитый казачьей пулей, он свалился во двор импани.

Когда кольцо сомкнулось и казачьи цепи подошли вплотную к окраине деревни, Зеленцов решил прибегнуть к «дипломатии». Привели взятого ранее в плен японца и послали его парламентером к осажденной роте. Любопытно, что Зеленцов не говорил ни слова по-японски, а японец не понимал по-русски. И все же как-то сумели объяснить ему безнадежность положения и предложение сдаться. Через некоторое время оставшиеся в живых 135 японских солдат и 4 офицера сдались в плен.

Интересно, что за все время похода нам ни разу не пришлось столкнуться с японской кавалерией. Этот род оружия был у них плох и избегал столкновения с нами. За всю кампанию отмечены лишь две кавалерийских схватки: у сибирских казаков генерала Самсонова и у нас 1 мая, когда, благодаря песчаной буре, сотня уральцев подъесаула Железнова внезапно наткнулась на два эскадрона японцев, причем в кратком бою один был изрублен, а другой спасся бегством.

Понятна поэтому наша радость, когда 16 июня в бою отряда под Ляоянвопой мы увидели, что 23 эскадрона генерала Акиямы двинулись против нас. Генерал Мищенко бросил на них бывшие под рукой десять сотен Урало-Забайкальской дивизии… Увы, генерал Акияма не принял атаки, повернул и ушел за свою пехоту.