Текст книги "Абрис"

36

 
В начале года я поехал
Назад. Что делать, ведь меня
Ждала учёба. Я успехом
Не пользовался, так, воркотня
По поводу моих открытий
Доказывала: много нитей
Ведут в тот город. Дом стоит
Как древний кастовый друид.
Гулять пошёл, Марину встретил.
«Ну, здравствуй, Саша. Сколько лет!»
Я шёл любови первой вслед.
Сидел до ночи, просто сбрендил.
А света не было в гостях,
Стемнело в наших пропастях.
 

37

 
Она сказала: «Поцелуй
Меня». Я ей повиновался,
Как чуткий к чуду обалдуй,
Совсем в ту ночь разволновался.
А Игорь – он ушёл давно,
Мне было, право, всё равно.
Она его, забыв, забыла.
Развод и брак. Одна бацилла
Сгубила их любовь. Ну что ж,
Родила девочку. Другого
И не было, и на Голгофу
Не рвалась против всех святош.
Мне было с нею хорошо,
И ей неплохо и свежо.
 

Пятнадцатая глава

1

 
Не спится. Дикая звезда
качается в невидимых качелях,
как дочь небытия, туда-сюда.
 
 
Что загадать, покуда ты горишь
скрипящей на зрачках прозрачной солью —
глубокой изморозью мирозданья,
подобьем костяной слюды?
 
 
Скорее, чем исполнится желанье,
наступит голубая смерть звезды.
 
 
Над неподвижным стадом плоских крыш,
чьи спины обрастают долгой шерстью, —
ночное поле с синими кострами
в грядущем, промороженном до дна,
к которому ладони тянем.
 
 
Глазами пью дымящееся небо,
лежащее, как после битвы,
где собираются оставшиеся жить,
друг другу перевязывая раны
несвежими бинтами снисхожденья.
 
 
Галактик золотые небеса
вскипают молоком вселенной.
Из черно-белой киноленты
сочится привкус кровяной,
в вареном темпе плавают планеты
как луковицы света надо мной.
 
 
Куда плывут? Господь не отвечает,
ему понятны эти пустяки.
 
 
Чудовищная белая река
течет в окне, куда не помню,
но отсюда, точно.
 
 
Пусть школьники и космонавты
меня поправят, как их научили,
кому ж на свете верить, как не им?
 
 
Все реки утекают в никуда
и все на Флегетон похожи,
и посохом слепца стучит Эдип
по рассыхающимся комьям глины.
 
 
Не вытянуться на носках, чтоб небо
сползало темной мантией с плеча
и ступни обнимало,
купол мира
глазами стерт до страшной темноты.
 
 
………………………..
 
 
Одна звезда, далекий сгусток света,
теплом обласканные губы
приблизятся сквозь снег и улыбнутся.
Какой бы ни послали ей сигнал,
он к вам вернется, измененный светом,
что излучает запросто она.
 
 
За черной площадью шумит ночной вокзал:
считают деньги сонные кассиры,
рыдают дети, грудь суют цыганки
младенцам, закрывающим глаза.
Гуляют мусора в сверкающих калошах,
старухи (в плюшевых на вате кацавейках)
свои узлы от жулика хранят.
И, завораживая люд транзитный,
бубнит печальный голос с потолка,
какой перрон предложен для объятий.
 
 
Кинотеатр, унылый рынок, парк
в оцепеневших на зиму деревьях,
томящихся в чугунном загражденьи
народовольцами, чей траурный порыв
лишь иногда смущают хулиганы,
нас заведут в картонную квартиру.
Из шкафа книжного Грин Александр, писатель,
стоящий на волнах древесных,
глядит угрюмо на складной диван,
и сразу хочется ступить на гребешки
и в закипающую под стопою пену.
Картонный человек нальет вино
и что-нибудь, наверное, расскажет,
но это будет десять лет назад.
 
 
………………………………………
 
 
Мерещится мне женщина одна,
она светла снаружи и внутри.
На севере ее простоволосом,
быть может, есть мое изображенье.
Мои слова живут в ее висках,
а рядом, в раковинах слуха
уже лежит мой голос,
так в моллюсках
таятся жесткие песчинки,
их терпеливо обволакивает время,
чтоб превратить в жемчужины.
 
 
Я думаю о ней как о стране,
Куда меня солдаты не пускают,
куда не выдается виза,
куда не перекинуть трап.
 
 
Мне жаль себя в себе похоронить.
 
 
Мне снятся в Индии ее груди
беспамятные опийные маки
в сплетении индиговых корней.
 
 
О, как она в себя впадает,
ее изгибы изгибают взор,
и впадины ее уносят голос,
и тени отнимают тень.
 
 
На отмелях ее, на теплых пляжах
с собой играет, затмеваясь, свет,
от запаха ее слабеют руки,
вдохни, и белые светила
вдруг распадутся в тысячи кусков,
в осколки крови новых поколений.
 
 
Мы колыбели множества вселенных,
и мир ребенок наш.
Смотри, смотри, куда он убегает.
 
 
Тибет далек, но слышен колокольчик.
Ее цветным песком изобразили.
Какой буддизм нас всех перемешал.
 
 
Я вижу: светится она,
невнятных трав волнистое пространство
на нежный и лишенный блеска
и юный вавилонский перламутр
как беспробудный сон спадает,
томится утро розовым младенцем,
все волоски его, все отголоски,
так спутанные струны инструментов
хотят звучать и музыкой поют
ветвей под небом медленно живущих.
 
 
Два легких полумесяца взлетают,
как будто предлагая улететь,
две шелковистых, затененных арки,
смущаясь, приглашают в свою сень,
 
 
два бедных крылышка настороженной птицы
над нежным выступом у вавилонских век,
глазные яблоки под дугами лелеют,
две стайки птиц летят, не улетая,
над парою белеющих небес
миндального прозрачного оттенка,
в их центрах теплые моря,
два черных солнца из глубин их смотрят
сквозь влажно зеленеющий простор,
и оба моря изгибают спины,
полупрозрачным ходят колесом
и говорят на языке дельфиньем,
а вы читаете его словарь.
 
 
……………………………………..
 
 
Как только облачко на море набежит,
густыми непроглядными столбами
ресниц, весенний дождь волосяной
тебя от мира грустного укроет
и растворит монетою в морях.
Высокая и тонкая гряда
с прекрасной иудейскою горбинкой
и острием-корабликом, ты дышишь,
и крылья бабочки трепещут под тобой,
и плоть твоя просвечивает еле,
как розовый и нежный сердолик
туманным вечером пяти тысячелетий.
 
 
Откройся, дышащая сцена
всех слов ее, рыданий, поцелуев,
тоски ее, улыбок, слепоты,
дыхания счастливые покровы,
изменчивые, грозные два войска,
что вечно маневрируют друг с другом,
две вечных недоучки страсти,
две ученицы ревности сухой,
две школьницы, вот-вот, сейчас заплачут,
наказанные, встанут в два угла,
толкаются, целуются, сольются,
да тут же разбегутся кто куда.
Потом поймай их, приласкай, погладь,
пока никто не видит, как мальчишка,
так две волны столкуются, столкнутся
и побежали в стороны, играть.
 
 
Её лицо – открытая печаль,
влечение, сиянье, удивленье,
распахнутое улице, ребенку
и чудаку, как приглашенье жить
или заплакать безутешно вместе.
 
 
Её лицо как девочка в матроске,
была такая легонькая блузка,
гюйс треугольником на худеньких лопатках
и белые полосочки летят.
Её лицо как факел незажженный,
к которому так страшно поднести
сухие губы, только карий глаз
еще чуть-чуть на волосок приблизить.
 
 
Её лицо как озерцо в тумане,
в котором тихо лебеди плывут,
и розовые странные созданья,
фламинго изгибают шеи
в египетском иль греческом дворце,
в цветущей недоступной Галилее.
 
 
Её лицо – беспомощный ягненок,
так остренькие звонкие копытца
свои перебирает, спотыкаясь,
по улицам стучит, где тьма народу,
что боязно и страшно за него:
а вдруг его толпа затопчет.
 
 
Её лицо – невиданная птица,
внесенная в единственную книгу,
которую читаю я и Бог,
оно сквозит через страницы,
мерцает, как дрожащая звезда,
то затуманиваясь, то возникая
в зерне зерна
и в сердцевине сердца,
в луне Луны
и солнце Солнца.
 

2

 
Мы спим в обнимку, нам прекрасно.
Вдруг шум в той комнате на нас.
Она с смешком: «Всё, Саша, ясно,
Явился муженёк, Алмаз».
Мы встали, быстренько оделись,
За окнами все крыши грелись
Теплом прелестнейшей весны.
Мы были вправду влюблены
Друг в друга. Я – в Москве, та – в Горьком,
А бывший муж желал своё,
Он думал так, что дурачьё
Запомнит всё, что надо бойким
Ударом всё простить, замять,
Потом вперёд, за пядью пядь.
 

3

 
Квартира на четвёртом этаже,
Балкон закрыт, но форточка открыта.
Он в форточку залез! Уже
Подвержен действию магнита.
Он парень беленький, большой
И, видно по всему, борзой,
Подумал я: щас будет драка.
Гляжу в глаза, там нету знака
Обидчивости на меня.
Дрожит от злости, нож по полной
Танцует рядышком с упорной
Тоской безбрежной – у коня,
Которого сейчас вот кончат
За лазанье на тот балкончик.
 

4

 
Я говорю ему: «Окстись!»
Он явно сбрендил и не внемлет
Моим словам, и развестись
Не может, а душа приемлет.
Любовь давно уже прошла,
Так что же, вот и все дела
Закончены, для жизни новой
Другое стать должно основой.
Мы с ней пошли гулять. Приходим
Домой, а два часа прошло,
Кровать в щепы и барахло
Валяется, и по щепотям
Мы, подавляя смех, весь день
Выкидываем дребедень.
 

5

 
Забыл сказать, мы с ним сидели
На кухне. Говорил он мне
Про разное. Я, как в борделе,
Мечтал о воле в болтовне
Его. Мы выпили бутылку
Вина. Я на лице его ухмылку
Ловил. Потом пришла она,
И мы пошли от болтуна.
Но Горький кончился на этом,
Я возвращаюсь вновь в Москву,
И тихо-тихо божеству
Пришёл конец, а амулетам
Не верил, и приезд её —
Висящее весь акт ружьё.
 

6

 
Гуляю и встречаю Каца,
Он приглашает на концерт.
Пошли вдвоём, не понял сразу,
Куда. Я, в общем-то, не суевер.
Дом архитекторов! На третий
Приходим. Шум для интермедий.
Он: «Я только-то на пять минут».
Я сел, гляжу на сцену – тут!
Сидит он в кресле, свет погашен,
А сзади на экране – что?
Конечно, Битлз! От и до
Он рассказал, он был протяжен
По дням, и «Битлз» для него
Звучал, как для меня «Клико».
 

7

 
Она приехала ко мне
Вдвоём с дочуркой шестилетней,
Которая – не верь брехне —
Казалась мне куда памфлетней
Её. Вот папа смотрит на меня,
Ни капельки её. Брехня
О том, что дочка от мамаши,
Здесь всё как карты в ералаше.
Захочешь то – получишь это,
Не вышла, так сказать, любовь,
А на тебе полно клубков
Змеюк, и в качестве брюнета
Ты должен поломать судьбу,
Тогда заслужишь похвальбу.
 

8

 
В незнакомые лица прохожих
я с пророческой скорбью гляжу,
но и ты улыбаться не должен…
впрочем, я ничего не прошу.
Помнишь, я говорила, как меркнет
свет и что я пришла с похорон,
как спускался небом вечерним
погребальный тяжёлый звон.
Не луна – это жизнь проплывает,
задевая верха тополей,
и фонтан сумасшедший рыдает
в нарастающем мраке аллей.
 

9

 
Она звала обратно в Горький,
Я не хотел, а то б меня
Однажды проводили зорькой
В края другие, и долбня
Кого-нибудь коснулась точно.
Не буду я в краю восточном,
А Горький – он давно ушёл,
С него я правильно сошёл.
Москва, наверно, лучший город,
Так думал я, пока закрыт
Мир остальной, я здесь укрыт,
Никто не скажет, что я ворог
Тому, что… дальше бла-бла-бла,
«Повыше ваши вымпела».
 

10

 
Кино – я связан с ним, работал
В кинофикации. Я был
Редактором программ. Я ботал
На режиссёров, весь свой пыл
Потративших, ну разве важно?
Я в студию входил отважно
И шёл в высокий кабинет
За получением монет.
А бабки (деньги) выдавали
Два раза в месяц, вот за них
Я вкалывал среди других,
Зато продукты доставали
В буфете. Я туда ходил,
Пакеты с колбасой удил.
 

11

 
Курили с Женькой. Он, безумец,
Брал беломорину и дым
С такою страстью, душегубец,
Засасывал! Он был святым.
Всплывал на лестнице, ну ангел.
Я спрашивал его, как мага,
Любую вещь. Он о кино
Рассказывал всегда взрывно.
Сейчас он важным человеком
В России новой. Я включил
«Культуру». Женькой размочил —
Он говорит, и мысли бегом
Далёкую реальность будят,
Которую за нас рассудят.
 

12

 
Лето – сутолка – Москва —
Хвост у автомата —
Лень нанизывать слова —
Никому не надо.
 
 
Лучше эту воду пить,
Задирая лица
В небо, белое, как спирт,
В полдень над столицей.
 
 
Воздух это? Кипяток!
Солнцем подслащённый —
И луна во рту – глоток —
Колющий – слоёный.
 

13

 
Мы в среду на просмотр ходили
Картин, а остальное нам
Неважно, важно, чтоб платили
По нашим жёстким временам.
Девчонка города Свердловска
В меня влюбилась. Я по слову
Её позвал в свой кабинет,
Один неправильный момент —
И вот она лежит и плачет.
Я утешаю. На столе,
Привычны в нашем ремесле —
Кровь. Это что-нибудь да значит
Для женщины. Не для меня,
А если что-нибудь – брехня.
 

14

 
Снег, снег, снег,
зима, зима, зима.
Не сойти бы нам всем
потихоньку с ума.
Видишь холерный песок
жёлтых в снегу огней,
мёрзнет лоб и висок —
тень человека длинней.
Погреб сырой Москвы.
Здесь мы живём, как снедь.
Вечером к девяти
город похож на смерть.
Только в утробе кино
длится последний сеанс,
жизни веретено
обворожает нас.
Можно шарф размотать,
полуприкрыть глаза,
только здесь темнота
светится два часа.
Кто там вокруг сидел,
я через миг забыл —
перед глазами мел,
отпечатавший пыл.
Чудно красть чью-то жизнь,
видеть сны и не спать,
кто так заворожил,
я не хочу вставать.
Но уходить пора
под чуму фонарей…
К клочьям собственных драм
жмите домой скорей!
 

15

 
Откуда кровь? Вот-вот – оттуда.
Потом мне позвонил жених,
Спросил: «Как у меня со блудом?»
«Нормально, как у всех других».
Пока же я в ответ на чувство
Учил её любви искусству,
Ходил в кино, в театр я с ней,
Чтоб мир казался ей ясней.
Кино изрядно надоело,
А деньги – хохот рассказать.
Теперь отель, и исчезать —
Раз плюнуть, и поменьше дела.
Зарплата больше, и отель
«Измайловский» – вот цитадель.
 

16

Пока не требует поэта…

А. Пушкин

 
У меня, извините, просроченный паспорт и насморк.
Я правитель событий, в карманы распиханных наспех:
пирамидки монет, двух ключей от случайных убежищ;
я ваш грешный поэт, пододвиньте мне в блюдечке нежность.
 
 
Собираю явленья, картинки, скульптурки, виденья,
в две ресничных корзинки погружу ваш наряд и движенья,
и с добычей такой, бормоча небесам слава Богу,
я отправлюсь домой, то есть, я извиняюсь, в дорогу.
 
 
Я смотрю, как молчишь, как печалишься, хмуришься, дышишь.
Распростимся, Париж, с этой башни глядеть бы на крыши…
Он лежал как брелок, как рука, его можно погладить.
Попадаю в рукав (никогда не видал тебя в платье).
 
 
Ты останешься здесь, на девятом, где бдит телевизор.
Ночи черная взвесь подымается с улицы, снизу.
До свиданья, дружок, до свиданья под траурным небом,
где желтеет кружок в простыне из прозрачного крепа.
 
 
Неподвижна зима, но снежок суетливый
обнимает за плечи дома, выстилает асфальт сиротливо,
и грохочут под черствой землей,
в освещенных громадных подвалах,
обдавая тоской или запахом кислым вокзала,
пробиваясь сквозь ночь к поясам полуночных прохожих,
уносящие прочь поезда, как кортеж неотложек.
 

17

 
Мы с Маргаритой развелись,
Но жили вместе, в той квартире,
И страсти наши улеглись,
Всё зиждилось на баласире.
Однажды я позвал к себе
Тринадцать девушек, и без
Труда особого доставил
Ей удовольствие. Вне правил
Приличия пришли ко мне
Одна, другая, третья дама.
Все классные, все – перл бальзама,
Ну, день рождения в цене.
Покушали, потом свалили
И сильно нас повеселили.
 

18

 
Сидели четверо, и пятый
Был старый сталинский стукач,
Начальничек – подлец завзятый,
Меня и остальных пугач.
Я, право слово, не стеснялся
Ругать систему, вытирался
Я об неё. Старик краснел
И мордою всё суровел.
Потом бежал от нас постукать,
На нас же возвращался он,
Как недокормленный бизон.
Мне было жаль его: оттюкать
Во времена, где нет тюрьмы,
Одни плавучие дымы.
 

19

 
Шёл восемьдесят пятый год,
Когда всё в корне поменялось
В стране от роковых невзгод.
КПСС цвести осталась.
Пока КПСС цвела,
Всё продолжалась кабала,
И партия как прежде дулась,
Хотя замлела и взбрыкнулась.
Но жизнь текла по маслу так же,
Однако новое стряслось,
Чего захочешь ты сморозь —
Не трогают, у магараджей
Полно других, пардон, забот,
И главная из них – твой рот.
 

20

 
Заправляется лист
и направо уходит каретка,
и выходит солист
прогнусавить, что клетка не клетка.
Он выходит вперёд,
миру лик показав, нам затылок,
ливень пальцев снуёт,
под копирку варганя дебилов.
И вступают хоры,
оглушая пространство фальцетом.
Я участник игры,
затеваемой собственным веком.
Здравствуй, скучная роль,
здравствуй, хор, собираемый датой,
где шестёрка и ноль
громогласно командуют «ратуй»!
За затылком певца
занимай своё место, разиня,
где дрожат деревца
и трепещет осинник России.
 

21

 
На Красной площади стоим
У входа в ГУМ. Я замечаю
Девчонку с табачком своим.
Француженка, я заключаю.
И Гене тихо говорю.
Он говорит: «По пузырю?»
Я говорю: «Давай поспорим».
Он говорит: «Давай ускорим».
Я подхожу и зажигалку
Даю. Улыбка: «Grand merci!»
Я улыбаюсь, пригласил
К себе прекрасную русалку.
А Гена Санкин в магазин,
Пока мы ели апельсин.
 

22

 
Купили водку, ведь за этим
Пришла девица в старый ГУМ,
Договорились с ней, что встретим
В Москве, устроим пышный бум.
Геннаша вышел, водку держит
В кульке, как добрый самодержец.
Прощается, ему в метро,
А нам ко мне, творить добро.
Идём по улице, нам жарко.
Целуемся, пока идём.
Я думал, что мы соблюдём
Любви искусство; нет, бунтарка
Явилась, сразу повалив
Меня. О, был такой разлив!
 

23

 
Курили, лёжа на постели,
Она сказала мне тогда,
Что поднимал бы я гантели,
Всё было б полная бурда,
Что я… Не будем, больше проку,
Когда мы перейдём к уроку,
Который мне дала она.
Мы пили водку с бодуна.
Её, девицу из Марселя,
Узнал как звали: Марион
Брюнель, студентка, махаон.
Мы после жутко расслабели,
Уснули и проснулись в десять,
Сиял в окно над нами месяц.
 

24

 
Я завидую тем, кто купил билет,
уложил бельё в чемодан,
кто глядит из такси на безумный балет
остающихся горожан,
отбегающих вдаль от него, назад,
к отходящим назад домам.
Я бы тоже смотрел во все глаза
на миманс и кулисы сам.
Я бы тоже сказал: прощай, спектакль
и моя проклятая роль.
Через сотню лет я увижу, как
жили мы, и не нужен бинокль.
Я сойду на венский тугой бетон
где-нибудь в середине дня.
Я спрошу себя: это сон? —
И свобода обнимет меня.
Как в того, кто вынырнул и вздохнул,
как в того, кто разбился и встал,
как в того, кто решётку свою разогнул
и петлю над собой порвал.
Как на карте рвать кандалы границ,
как ходьба и прыжок на Луне,
как летящие к югу клинышки птиц,
так свобода придёт ко мне.
Что хочу я? Как любой арестант,
видеть, как назад отбегает в стекле
налитая кровью границ черта
на меня не накрывшей ещё земле.
 

25

 
Марсельских мостовых учёная пичуга
с багажиком через плечо —
нелепая московская лачуга
такой не видела ещё.
Наряд немыслимый, чернящие гляделки
мерцают чёрным пламенем своим,
как фокусник: швырнул тарелки —
блеснули, обратись в дым.
Мне нравится твоё произношенье,
согласные согласнее у вас,
я в чёрной чёлки чудное склоненье
и в галльских гласных посуху увяз.
Вот звук улыбкой совершенной
сошёл на смуглое лицо,
так камень вспыхнул драгоценный,
мгновенно вставленный в кольцо.
И воркование апреля
мерещится в твоих речах,
как будто голуби согрелись
и крылья вымыли в ручьях.
И лёгкий хлам, и быстрый лепет
прельщают, тая и слепя,
перекроились в нежный трепет
и перепрятались в себя.
 

26

 
В Париж отбывает подонок,
в Париж отъезжает подлец,
а я о Париже с пелёнок
мечтал – о, когда ж наконец
вкушу я Монмартра блаженство,
пройдусь я по Шанс – Зализе,
а тут не сыскать совершенства
ни в жизни, ни в колбасе.
 

27

 
Мы вышли в ночь, мерцали звёзды,
Луна стояла в небесах,
Пошли стихи, поэмы, оды
О праведниках и грехах.
Мы вышли к Пушкину и сели,
Над нами фонари висели,
Гулявший по Москве народ
Устал от зрелищных щедрот.
К нам подошли, налили водки
Мужчины, выпили, ушли.
Мерцали огоньки вдали,
Подобно огонькам подводки,
Стоявшей у портовых врат
Во тьме, как новый вертоград.
 

28

 
Она была в Москве впервые,
На третий день он – вот, он – я,
Приехала, и кладовые
Москва раскрыла. Жизнь моя
Внезапно изменилась тоже,
Мне стала дева та дороже
Того, чем жил в Москве всегда —
Явились страны, города,
В которых не бывал ни разу.
Любовь? Я, право, не о том,
Я жить хочу не под кнутом,
Как здесь живут. Дикообразу
Нужна свобода; так и мне,
А вы живите на струне.
 

29

 
Люблю – она сказала мне.
«За что?» – спросил я. Чуть помедлив,
Она сказала: «Ти близнец
Того, другого, чуть усмешлив».
Спросил я, кто другой у ней?
Она ответила. Важней
Понять, как удаётся ей же
Любить двоих в людском кортеже.
Два дня прошло, на третий мне
Сказала Марион сквозь слёзы,
Что били кольдовские грёзы:
Что правда в том, чтоб быть верней.
«Лублю обоих вас. Не знаю.
Mon Dieu! Я голёву теряю».
 

30

 
Вот это да! Вот это штука!
Так думал я. Прошло два дня,
Она сказала, терпит муку,
Что это всё была брэхня.
Она-то думала, приедет
Любовник, всё хороший крэдит,
Особенно в глазах его.
Приехала, и торжество
Куда-то вдруг запропастилось.
Два года прахом, как назад?
А надо ехать без бравад,
Любовь же там. Не получилось
Всю правду рассказать ему,
Jeune premier’у своему.
 

31

 
Денёк прошёл, она в мученьи
Мне говорит, что только мне
Направлены её стрэмленья,
Любовь-то здесь. По чьей вине —
Ей совершенно непонятно,
Ей абсолютно неприятно,
Что получилось тут со мной,
Всё было малэнькой игрой,
И вот тебе: любовь большая
Случилась здесь, и в первый раз
Приобрело такой окрас,
Что, все поступки совершая,
Она в слэзах, и жаль его,
Всё это, право, вольшэбство.
 

32

 
Всё было б хорошо, но, право,
По-новому мой рок решил,
Чтоб поумерить нас, он нравы
Отверг, он вот что совершил,
Послал ей вот какую муку:
Комарики, и вся докука.
Ушла, и комариный зуд
С кровавой болью прямо тут,
И с волдырями, что тут делать?
Бежать! Она и собралась,
Уехала, убереглась,
А МГУ – в таких пределах
Мне было сложно, тут и срок,
Прощание, полёт, итог.
 

33

 
Ах, Марион Брюнель прекрасна,
Как небеса разнообразна.
Я знаю: как огромный шмель,
Вокруг неё гудит Марсель.
Он из стекла, камней, железа,
А маленькая марсельеза
Сейчас сидит совсем одна
У растворённого окна.
Я посылаю ей в подарок
Немножечко почтовых марок,
Я не жалел на них слюней —
Чем больше, братцы, тем верней,
Что белый с синеньким конвертик
Из европейской круговерти,
Из облачка и налегке
Спланирует к её руке.
Там будет ряд неровных строчек,
Словечек, запятых и точек
о том, что Марион Брюнель
увы, уехала в Марсель.