Текст книги "Абрис"

35

ЕЙ ЖЕ

 
Как добрый человек, я считаю, что дуры —
Поэтесски имеют право на существованье,
И не меньшее, чем индюшки и куры:
У тех и других совпадают желанья,
Кудахтанье, форма черепа, вид,
Феерическое оперенье,
И оранжевый глазик горит
Куриным огнем вдохновенья.
Бедненькие, опрятненькие,
Прокудахтываются в печать,
Попрыгавши по курятнику,
Ищут цыплят поучать.
Всем примелькались, и всем
Вот уж и известны,
В каждой напечатанной колбасе
Распространяют душок-с прелестный.
Немножечко Фрейда, скорлупочка Озрика,
Клочочек «Нью-Йоркера», и пред нами она:
Пороет лапкой – словесность оббозрена!
Кудахнет гекзаметром – жисть опписсана!
Всюду поспели. Кой-кого даже клюнули!
У очень важных облизали и зад и рот.
Ну а после того, как облизанные сплюнули,
Наши курочки выстрелили помёт.
Да найдете ли вы желтее клювики?
Да чьим гребешкам так пурпурно алеть?!
Ах, это ничего, что вы их не читаете и не любите,
Надо ж и курицу, и поэтесску жалеть!
 

Посвящено Марине Тёмкиной. Она мгновенно догадалась, что это о ней.

36

 
А мама после похорон
Отца приехала навечно,
Куда сулил ей небосклон.
Побыла с нами, но не вечно.
Соседка, Дженни, ей сдала
Жильё, и мама уплыла
От нас и ниже поселилась.
Она совсем преобразилась.
Английский мама заучила
В квартире. Дженни помогла.
Такого прочного тепла
И не было. Заполучила
Язык. Мы удивлялись: как?
Над ней и в небе зодиак.
 

37

 
Приходит мама. Говорит
Что познакомилась. С кем, право?
С Патрицией. Она на вид
Похожа на него, и нравом,
И резкостью, и взглядом глаз.
Кто он? Его родил Кавказ.
Да, Маяковский! Дочь его!
О, мама, встретилась – браво!
В районе, явно на отшибе
Манхэттена, она жила,
И в парке, в коий забрела
Маман, поскольку всем: – Дышите —
По фразам – тоньше – по слогам
Раз тридцать рассказала нам.
 

Девятнадцатая глава

1

 
Завёлся кот. Зовут Царап,
И Рита всё с котом возилась.
Он маленький и сиволап.
Кастрат в подъезде. Чья-то милость
Из дома убрала его.
Ему, скажите, каково
На лестнице в пыли валяться
И смерти ждать-благословляться?
Но котик прижился у нас,
Тогда писать я начал книжку,
«Чу!» – и Царапа в шалунишку
Я превратил. О нём рассказ
Меня до смеха доводил.
Читайте! Хохот застолбил.
 

2

 
Твои глаза над буквами смеркаются.
На кухне кран поломанный сморкается.
 
 
Побелку стен изъела язва времени,
которое проходит вне меня.
 
 
Так все меняется сполошно, сумрачно,
из Змей Горыныча и Рябы-Курочки
 
 
такие крапчатые яйца выпали,
что знали б загодя – корзин надыбали.
 
 
На подоконнике цветочек аленький,
в ногах дрожит котяра маленький,
 
 
завладевает ночь глубокая
тобой и мной, голубоокая.
 
 
Так начинаются ночные странствия.
Прощай, наш дом, глухая станция.
 
 
По семафорам звезд над крышами
уходят трое в путь надышанный.
 
 
Готовы? Пожалуйста.
 

3

ЛЕНИН И КРЕНДЕЛИ

 
Подружился Муркин с Лениным однажды:
То ему копейку даст, то и пирожок!
А в жару, когда тот изнывал от жажды,
Наливает Муркин Ильичу чаек…
 
 
Был Ильич в ужасном в парке состояньи,
Позолота слезла с головы его,
Не было уж прежнего нежного сиянья:
Грязь на самой морде! Гнуси торжество…
 
 
Не однажды Муркин обмывал родного,
Убирал бумажкой с лысины плевок,
Затирал слова значения дурного,
Или что наделал праздный голубок.
 
 
Видел Муркин, часто ходят и другие:
Смотрит – Вознесенко трется в уголку,
Пятачок положит, пряники тугие
Или под кормильцем выдолбит строку.
 
 
То придет Ошанин, то кумык какой-то,
А узбеков разных! И не перечесть!
Уберут плохое да всего отмоют,
И падают на пузы: отдают так честь!
 
 
…А большие ж кучи! Страшно оступиться!
Кренделями гадют и смердит моча…
Некому, конечно, нынче заступиться.
Шутют: «Этот запах – запах Ильича»…
 
 
…Как приметит, милый, Муркина, так тут же
Весь повеселеет, даже заблестит!
Спрыгнет с постамента в кучи эти! в лужи!
Кепочкой махает! И бежит! Бежит!
 
 
И тогда по парку ходют они, травят
Анекдоты, шутки, иногда стихи…
А Ильич – он ловкий! Хвать, и враз удавит
Кошку ли, собаку, крысу для ухи!
 
 
И сидят простые… Тот – в пальтишке мятом,
Муркин – в шароварах, в желтом пинжаке…
…Прокричит петух… И шасть Ильич обратно —
Застывает в стойке «с кепочкой в руке»…
 
 
И уходит Муркин, очень даже грустный,
Ленина оставив посреди аллей,
Там где этот запах… Нехороший, гнусный
От вот этих самых гадких кренделей.
 

ЛЮБОВЬ ИЛЬИЧА

 
Муркин в воскресенье прикупил баранок,
Портвешку бутылку, палку колбасы,
Топает по парку в птичьих перебранках…
Вдруг он напоролся!.. Ленин за трусы
 
 
Тащит неживую, серую фигуру;
Гипс уж раскрошился под его рукой.
Деушку с веслом, ужаснейшую дуру,
Валит под кусточки самый дорогой!
 
 
И раздались стуки, скрежет и сопенье…
Бронзовая кепка прыгала сама!
Арматура гнулась… Задыхаясь, Ленин,
Искру выбивая, всю ея замал…
 
 
Вовсе разошелся! Перешел все кромки!
Что ж… Ему без бабы было тяжело…
Раздолбал все в щебень… в серыя обломки…
Только и осталось от нея весло…
 

БАЛЛАДА О ПЕРЕПЛАВКЕ

 
Был декабрь метельным. Был декабрь суровым.
Замело по ножки в парке Ильича.
Хорошо бы, был он крепким да здоровым,
Перемог бы, милый, стужу по ночам.
 
 
Весь ведь исстрадался… Еле, голубь, дышит…
У беды, заразы, губительный фасон,
Нет, не от простуды наступили лыжи —
Точит сукой подлой Ильича сифон.
 
 
Застарелый, гадкий… Из Берлина, Вены ль,
То ль от Цеткин Клары? То ли от Арманд?
Вот и отпадают, иструхлявев, члены.
Нос ввалился в щеки. Морда вся как шанкр.
 
 
Все в сомненьях голубь: «С Коллонтаем, что ли?
С Надькой пучеглазой или с кем еще…
Догниваю, Муркин! И в мошонке колет,
А в заду, напротив, резь и горячо.
 
 
Видно, вилы вышли… Видно, отстоялся…
Хорошо б, голубчик, привести врача…»
Муркин обыскался. Муркин расстарался.
Вот уж венеролог смотрит Ильича:
 
 
Никакой надежды! Весь истаял, сокол…
Разве в переплавку? Дак ведь тут финал!
Вышли коммунистки Ильичу-то боком:
В искры, в ковш и в пламя, в домну, в госметалл.
 
 
…И спилили ночью под каблук родимца,
На прицеп свалили, тихо повезли.
И потёк, дымяся, опаляя лица
Грустных металлургов, булькая, Ильич…
 
 
Из того металла, из бесценной бронзы
Поднялись герои, а в героях – стон,
А в героях – муки! Корчи, стыд и слезы…
В изваяньях новых – старенький сифон!
 
 
Что не изваянье – нос вовнутрь провален:
Жалкие фигуры, льюис и кошмар.
Вот какие штуки гнездятся в металле
И превозмогают переплавок жар.
 

Это о «самом дорогом».

Следующее – проза, одна страничка.

4

ПРИБАУТКИ

Старое ружжо – а и без пули хорошо.

Старый воробей г…а не клюнет.

Старому псу и блоха кума.

Старый конь не ржет, а дышлом крутит.

У старого орла и какашка стрела.

Старому воробью что рожь, что рогатка.

Старый носок избу живит.

Старый комар кобылу повалит.

Старый лист крепше липнет.

Старый зуб и алмаз режет.

Со старой грыжей не озябнешь.

Старый козел и зайчика пушистей.

Старый червь – гвоздем буровит.

От старого клопа ноготь треснет.

Под старым ремнем пупок не развяжется.

Старая кишка даром не булькнет.

Старую клизму и смазывать не надоть.

Старый ошейник мягше шарфика.

Старый кий шара не глядя кладет.

Старая фуражка и абажуру впору.

Старая лампочка и без току лучится.

Старая портянка – погуще шанели.

Старый носок с любой дыры напялишь.

Старая рожа на баян похожа.

Старый мямлик двух шустриков обшустрит.

Старая муха – Плевицкая для уха!

Старые мозоля чистей хрусталя.

На старом лысинка послаще блинчика.

Старый защупает – мазелина мягше.

Старая дуда, а дуднет хоть куда!

Старый гребешок гнидку не упустит.

Старая кнопочка сама расстегивается.

Старый кочет всегда хочет!

Проза – одна страничка.

5

БАСНИ

Ножницы и голова

 
Однажды голова, забредши в куаферню,
Скроивши мину вздорну,
Уселася пред зеркалом. Ан глядь,
Вкруг ножницы почали стрекотать:
Там обсекут, а там – пребольно дернут
Одну, другую, третью прядь…
То было мздой за головы стремленье
Кружиться мишкой на арене
Да языком напраслину болтать,
И ножницы – ату ея шпынять!
Ахти ея! За пустоговоренье!
 
 
Тебе, клиент-читатель, назиданье:
Умерь свое в цирюльне стрекотанье —
Дай токмо ножницам вкруг прядей стрекотать…
 

Одеколон и груша

 
Однажды груша, мину похоронну
Скорчив одеколону,
Сказала: «Напрочь отравил!
Меня ты, пакостник, облил!
А толку от тебя – одно смерденье!
Лишь я одна клиенту освеженье…
Так, воздух испустя и сим утратя пыл,
Обратно стала груша надуваться,
Чтоб продолжать ругаться.
Но мастер, видя груши нераденье,
Сорвал ея да кинул с омерзеньем!
 
 
Мораль сей басни, мыслю, такова:
Читатель, прежде рассчитай слова,
Не то за жалобы, жлобство и крики бойки
Окажешься в помойке…
 

Зад и кресло

 
Однажды зад, усевшись в кресло,
Шепнул ему: «Мне тесно.
Не дашь ли большего простору мне?»
Запахло тут приличным не вполне…
 
 
Услышал носом мастер этот шепот
И начал с яростью по заду шлепать!
Мораль: придешь, так кресло не учи!
В других местах – пожалуйста, шепчи…
 

Вот побасенки – из книги «Чу!».

6

 
А Гандельсман фиглярствовал. Я помню
Пришли к нему работники тиви.
Он тут же пьяного исполнил,
Им всю затею отравил.
Ходил он бомжем. Свитер синий.
Я ничего грязней, крысиней
Не видывал, хоть денег тьма,
За доллар, если есть ума
Хотя бы признак, можно лучше
Одеться, но фигляр один
Играл в игру для всех дубин —
Фиглярство с позой неразлучны,
А этот посторонний вид,
О, это что-то, наш аид.
 

7

 
Я книжку «Чу!» тогда же подарил
Ему. Потом спросил однажды,
Как нравится? Он удивил
Меня ответом: был угадан
Успех. А Вовик помутнел
Лицом. Он резко побелел,
Глаза метались. Он провякал,
Что книжка дрянь – и прочим кряком
Порадовал меня весьма.
Я понял и его потуги:
В его таинственном испуге
Стояла ненависть сама.
Я говорю, а вам зачем
Разруливать клубок проблем?
 

8

Разруливайте, всем полезно

Понять, что отравляет вас,

Кто постарается железом

Создать иллюзию для масс.

А массы скушали и, вроде,

Прошли видения в их взводе.

Провозгласили его вид

Достаточным. Сей индивид

У Бродского обласкан! Враки,

И Бродский явно ни при чём,

Ни разу разговор о нём,

Ему, столь тщательно о благе

Пекущегося. Лилей Панн

Приказ провозглашён и дан.

9

Несчастный Вова обаял

И жил у Вадика. Два года

Он с Месяцем. Как каннибал,

Следил за правильностью ввода

Себя в тот дальний, лучший круг,

И денежки – тот самый друг –

Вдруг помогли ему ужасно

И тихо, просто, безопасно

Возвысили. Он говорил

Мне вот что, сильно удивившись:

Что надо бы, подноровившись,

Совать всегда, коль не дебил.

Ответил я тогда ему,

Что деньги явно ни к чему.

10

Я с Бродским говорил. О чём?

Да о стихах моих. Я помню,

Сидит – и никого кругом.

Меня он ставит словно ровню.

Мне хочется сказать ему,

Но в Хантер калледже чему,

Наверно, удивляться стоит,

Что там тебя и удостоят

Таких похвал. Вино в стаканах,

Потом на сцену, почитать

Стихи (английский), и блистать

Ему, равно как великанам,

Хватило и пяти минут,

А чтенье час продлилось тут.

11

Вот фотографии его,

Одна – я с Бродским. Жмёт мне руку.

У Гандельсмана, у него

Спросите? Нет! Лишь только муку

Прочтёте на его лице,

Стихов повторщика певце.

Ах! Он всё ходит между нами,

С повадкой, только ведунами

Завещанной. Он наш огонь!

Я не шучу, так всё и было,

И Лиля Панн употребила

На практике такую вонь.

Но не закончен наш рассказ

О Вове Г., он цель для нас.

12

Володя Г. – ужасный жмот.

Возьмём подарки для примера.

Он точно наш домашний кот:

Такого же, пардон, замера.

Я подарил за пятьдесят

Ему блокнот. Как делегат,

Он взял его. Потом рубашку

За тридцать. Сделал я промашку,

Поскольку мне хотя б на цент

Володя Г. не сделал то же:

Зачем? Не нужно же вельможе,

Вообще, считать – не аргумент.

Я к Волкову домой ходил,

Он ждал меня, коньяк не пил.

13

От Соломона мне подарок:

Написанный им толстый том.

Стоит, читаю; столько арок

И не было в дому моём.

Архитектура Петербурга,

История его заслуга,

Все частности о том о сём

Его подвигнуты трудом.

Володя Г. мне сунул книжку

В тетрадку, ну, на этом всё.

Храню её, как монпасьё,

Как некую рвань и афишку,

Которую в саду нашёл.

Здесь будет славный ореол.

14

В тот день менялось время. Опоздал

На Бродского! Пришёл, а он читает.

В руках пальто, огромный зал,

Я на пол сел. Он обитает

На сцене дальней. Голос – здесь,

Как будто звон и шум небес,

Трагический, картавый, ясный,

Такой надрывный и несчастный.

Окончил. Кепка, плащ и дым

От сигареты. Недвижим

Он предо мной. Стоим и курим.

Над днём и небом комикуем.

Я говорю ему, когда

Он прочитает и ответит?

Он говорит, что время светит.

Он в «Мерседес», и никогда

Живым я больше не увижу

Его. Я от него завишу.

15

НАБЛЮДЕНИЕ ВОДЫ

 
I
…и улица у розовых холмов,
впитавших травами цвета заката
и ржавой жестью маленьких домов
все слушающих пение наяды
в колодах обомшелых; там вода
прозрачней, чем вода и ломозуба,
а если тронуть пальцами – звезда
всплывает синей бабочкой из сруба
и вспархивает в небо без труда.
Шуршание песка, и пахнет грубо
застывший сгустками на шпалах жир,
на насыпи цветы с цыганских юбок,
и вязкая, как под ножом инжир,
стоит Ока в полгоризонта, скупо,
вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир,
чем отражая. Свет идет на убыль
в голубизну глубоких звездных дыр.
 
 
II
Построенный столетие тому
и брошенный теперь на разрушенье
вокзал, уже не знаю почему,
похож скорее на изображенье
свое, чем на ненужный нашим дням
приют толпы, сновавшей беспрестанно,
и паровозов тупиковый храм,
удобно совместивший ресторана
колонны с помещением «для дамъ»,
несущим пиктограммы хулигана.
 
 
Весь этот некогда живой цветник
густой цивилизации транзитной,
что к услажденью публики возник,
поник, увы, главой своей в обидной
оставленности: так страницы книг
желтеют и ломаются от пальцев,
листающих их хрупкие поля;
неважны напечатанные в них
слова, упреки, выводы страдальцев,
их еженощно пожирает тля
забвения, и бедные предметы
не могут избежать ужасной меты.
Так и вокзал: он в несколько слоев
обит доской рассохшейся, фанерой,
лишь кирпичами выложенных слов,
как постулатами забытой веры,
он утверждал углы своих основ.
 
 
III
Я видел город справа от себя:
все эти черточки, коробочки, ворсинки,
все знаки препинания его
реестра, неподвижные росинки
сверкали окон, дыбились, рябя,
и зыбились один на одного
районы: тут – Канавино, там – Шпальный,
Гордеевка, а там – другой вокзал,
чуть высунутый изо всей картинки,
счастливее, чем этот мой печальный,
и плыли облака: из зала в зал
идут так экскурсанты – в некий дальний
и лучший изо всех.
Я не скучал,
разглядывая мелкие детали,
мазки, перемежающий их шрифт,
указки труб торчали и считали
дома на улицах. Теснящийся наплыв
лишенной куполов архитектуры —
промоины, овраги, перебив
мелодий каменных синкопами, стаккато,
густописанием разросшейся листвы
зеленых опухолей имени Марата
 
 
и, гуще, Первомая, где не львы,
не нимфы мраморные прыгают в аллеях,
а монстров гипсовых толпища прет,
и дальше город, крышами мелея,
дырея, распадается, ползет
по Волге вверх к полям, что, зеленея
и бронзовея, держат небосвод.
 
 
IV
Меж мной и дивной этой панорамой,
чуть воду выгнув, тянется Ока,
не проливаясь из песчаной рамы,
а Волга, что сутулится слегка,
исходит справа – под мостом пролазит
и кротко отражает облака,
стремясь к слиянью (поясняю: к счастью).
В тени моста, лиловая слегка,
она похожа на провал опасный
и странно от небес отрешена,
она уводит вглубь воды неясной,
и, кажется, сама отражена
таящейся в ней непроглядной мутью,
в которой, булькнув, стенькина княжна
прохладных рыб кормила белой грудью
и ракам верная была жена,
в то время как Степан своей дружине,
какой он друг-товарищ, доказал,
по каковой возвышенной причине
его народ любил и воспевал
как молодца, но все же и кручине
показывает в песне путь слеза
по шемаханской пленнице-дивчине.
 
 
V
Как Гамлет говорил, «слова… слова…»,
а здесь вода, что выбирает ниже
строкою место, чтобы мирно течь,
субстанция, подвижная, как речь,
текучая, способная как лыжи
скользить, как атаман касаться плеч
княжны перед картинным душегубством:
ее пластичность, глубина искусствам
сродни, и плюс возможность отразить
волненья наши или самый повод,
красой былины сердце поразить,
прикинуться иной чем прежде, новой,
певца зовущая попеть ли, погрустить,
что впрочем близко…
Сбоку от меня
высокие холмы правобережья,
впитавшие в преображенье дня
всю летнюю безадресную нежность.
Их холод тайный ручейки хранят,
своим журчаньем подзывает вечность
студеная.
Я шел по полотну
бездействующей много лет
дороги
в поселок Слуда,
две больших сороки
вели позиционную войну
на шпалах…
Я упомянул
ручьи и родники, я пил оттуда…
Бывало, я чуть пальцами коснусь
Воды, стоящей в тесаных колодах,
как грудь мне прожигала насквозь грусть
безмерная, таящаяся в водах.
И шевелили травами холмы…
Не удивился б, босховых уродов
увидев в глубине их тьмы,
когда б они внезапно распахнулись.
Какой-то холод адский их питал
и воду пропускал в замшелый улей,
к которому я губы преклонял
и отражался.
Ясные ключи
служили звездам вехами в ночи.
 
 
VI
Стояла там вода сторожевая
и службу неподвижную несла,
изменчивое небо отражая.
Не знавшая ни рыбы, ни весла,
но помнившая лица без числа,
но жизни лиц и шей с собой сливая,
она ночами к Господу росла,
их образ бережно передавая
Ему из этого земли угла,
всех по губам, по лбам припоминая,
кто пил ее – она назад ждала,
и так жила, иных из них встречая,
какое-то количество времен
и день за днем по капле забывая
покинувших ее.
Не трогал сон
ее чела студеного без складок,
при свете дня зеркально гладок
был вид метафизический ее.
Она, облюбовав себе жилье,
Бог знает сколько лет не покидала
сих мест, но знала, что цветет былье,
поскольку рядом рассыхались шпалы,
и вздохи паровоза не трясли
ее незамерзавшего жилища,
а рядом одуванчики росли,
повсюду пух раскидывая птичий,
ей тоже свои семечки несли
на всякий случай или из приличья.
 
 
VII
Я помнил ее черное лицо,
увиденное мной однажды ночью.
Я подарил бы ей тогда кольцо,
когда б был окольцован. Впрочем,
на что ей эти знаки несвобод,
когда в нее годами небосвод
светящиеся сбрасывает кольца?
 
 
Я помню: к ней тянулись богомольцы,
стояли на коленях у колод
и что-нибудь, наверное, давали
за то, что уносили по домам.
Старушки бедные в платках. Едва ли
что ценное имелось там
для справедливого у них обмена
на чудо исцеленья; где безмена
на этот счет отмерена черта?
 
 
По праздникам церковным череда
старушек с женщинами помоложе
к ней подходила и молила: «Боже,
спаси-помилуй-пощади рабу
Твоя…» – и прочее, не помню дальше,
но вижу эту кроткую гурьбу
вокруг нее, и лица даже,
давно уже сокрытые в гробу.
 
 
VIII
Когда я руку в воду опускал,
зеркальную на миг сломав поверхность,
через свое лицо я попадал
(вообще, она ему хранила верность,
как матушка всех мыслимых зеркал)
в такое место, где иной среды
вступали в силу странные законы.
Я не о преломленьи – о воды
уступчивости. О границе зоны,
принадлежавшей мне и облакам,
разбуженным и всплывшим пузырькам,
о зрении ее бессонном,
о наблюденьи света и вещей,
о дверцах наших собственных теней —
о входах в мир сокрытый и бездонный.
 
 
Я помню, как смотрел в лицо воды,
как будто зазывающей: «Сюды…
сюды поди, соколик мой бедовый…»
Ей было холодно, и сломанной рукой
я ощущал немыслимый покой
ее буддийской, медленной основы.
 
 
И пальцы, как живые якоря,
держали то, чем полнятся моря,
внутри ее кривого зазеркалья
они теряли в скорости (и вес
их забывал, что где-то царь – отвес)
и медленно, непрямо вверх всплывали.
Я видел, что она, почти как кровь,
густа и стекловидна, вскинет бровь
она сближенью этому, и краску
цветною крупкой осаждает вниз
на дно уставшее – осенний холод лист
так в ледяную погружает ласку…
 

Стихи, на которые я не получил ответа от Бродского.

16

 
Звонит мне ночью Гандельсман
И говорит: «Ты знаешь, Саша..»
Как будто грохнул барабан
И переполнилось. А павший
Внезапно вышел в дверь всему.
Уходят все по одному,
И вот последнее известье:
Он стал теперь ночным созвездьем.
Я написал стихи ему
И через час послал в газету,
Проснулся – и увидел мету
О вечной памяти ему.
Я сочинил стихи, читайте,
А если нет, то пролистайте.
 

17

В НАДЛЕЖАЩЕЕ ВРЕМЯ

РЕКВИЕМ

На смерть Иосифа Бродского

 
На светотени мерзнущих плечах,
на зимнем дне в зажмуренных очах
и сне его – не раскачать, не сдвинуть:
любой рычаг погнется – прислони
к вступающему в наши дни
отсутствию, к его непобедимой
 
 
чугунной хватке – крепче дланей нет —
на всем теперь, как снег
нетающий – его исчезновенье,
касается ладонь виска,
и затухает резкого свистка
сверлящая команда к отправленью.
 
 
Он входит в переполненный вагон.
Вокруг него таких же легион
с остывшей кровью. Сомкнутые вежды
и переполненность не делает помех,
а места ровно столько же для всех,
как до него, до них и прежде.
 
 
Пространство в этом худшем из миров,
в которое все наподобье дров
вносимы, расширяется все больше,
и, отсвистев к двенадцати часам,
кондуктора, не склонные к слезам,
флажками в божьей шевелят пороше.
Не говорю ему «усни», и так
он спал – и он не подал знак
нам явственный, но выйдя вон из простынь —
прошел над крышами неслышно, как звезда,
на тот тупик, что мерно поезда
по снегу в выдышанный отсылает воздух.
 

(28 января 1996)

 
Отравлен хлеб и воздух выпит…
 

О. Мандельштам

 
Холодным ветром берега другого…
 

И. Бродский

 
Там весь двор замшел, волосом порос,
мой табак сипел, серых папирос
 
 
я глотал дымок, комковатый яд,
я понять не мог: да на кой я ляд
 
 
скучный воздух пью или тюрю ем,
каблуками бью по каменьям тем?
 
 
Я свечу палил, ночью горбился,
но меня спасли те два голоса:
 
 
говорил один темным табором,
он меня водил к небу за руку,
 
 
а другой тащил от камней в волну —
море разделил и повел по дну.
 

(6 февраля 1996)