Текст книги "Абрис"

Восемнадцатая глава

1

 
Звонок под вечер. Евтушенко!
Я прихожу к нему в отель,
В рубашке в вычурную клетку
Зовёт на кофе. Я робел
Недолго. Выпили, поднялись
К нему. Желанья исполнялись.
Когда я захотел курить,
Сказал мне: «Что ж, давай, цари».
Сидели долго над стихами.
Он отобрал, спросил потом,
Кого бы я своим судом
Печатал? Я сказал. Бровями
Он выразил: добро, идёт,
А делать всё невпроворот.
 

2

Чарли Чаплин вышел из кино…

О. Мандельштам

 
В мировом кино печальном, может быть,
кто-то крутит в кинозале вашу жизнь,
и стрекочет как кузнечик ваша тень,
загораясь, исчезая в темноте.
 
 
Я и сам хожу в такое же кино,
мне не страшно, что вокруг меня темно,
только жаль, что невозможно разглядеть,
с кем бы мне разговориться, с кем сидеть.
 
 
Посмотрю на «океанский» котелок,
как он бегает все время наутек,
как шустрит да попадает все впросак,
на лице – превопросительнейший знак.
 
 
Как он тросточкой играет на ходу,
как кондуктору болтает ерунду,
слёзы льет его хохочущий рассказ
и в цветок уходит до еврейских глаз.
 
 
Полицейские за ним бегут-бегут,
а асфальт под ним пружинит, как батут,
гайки галками влетают прямо в рот,
принимает дело странный оборот:
 
 
не даётся будто женщина кровать,
ни на ней и не под ней ему не спать,
а ложиться – прямо так на половик,
съев на ужин со шнурками черевик.
 
 
Сам собою куролесит сюртучок,
нехрустальный землю топчет башмачок,
пусть не каждый столь изящен в котелке,
а башмак-то всем, пожалуй, по ноге.
 
 
Обернусь – и не умна, и не глупа,
а за мною чарли чаплинов толпа,
за спиною чарличаплинский народ,
за полтинник Чарли войско соберет!
 
 
Да и сам бегу я тоже, как и он,
и улыбочка то сахар, то лимон,
среди чаплинов меня не разглядеть,
я смогу его башмак сейчас надеть.
 
 
Чарли вертится в высоких зеркалах,
Чарли падает на вымытых полах,
Чарли с ходу прыгает в вагон,
мы за ним, мы не устали от погонь,
 
 
хоть погоны нас унылые страшат,
всё ж погонщики ужасно нас смешат,
то бродяжки мы на свете, то жиды,
всё кузнечики такие же, как ты.
 
 
Чудный Чарли, черно-белый человек,
на тарелке осьмигранный общепит,
честный Чарли, под простынкой твой ночлег
на коленях каменных храпит.
 
 
Чарли с мальчиком идет ко мне домой.
Мы немые, Чарли – не немой,
Чарли, darling, говори со мной.
 

3

 
Меня Лариса попросила
Прийти в больницу. Там лежит
Актёр больной, и он светило,
Он был всё время боевит.
Хотели запретить картину,
Послать её на гильотину,
Не дал её, с тех пор она
Живёт, посмотришь – спасена.
Вхожу в палату, Быков в койке,
И «Чучело», похоже, с ним.
Представился, и мой зажим
Подвергнулся суровой мойке.
Он был, по-видимому, рад
В стране чужой среди блокад.
 

4

 
Сказал: «Читайте». Я прочёл.
Сказал: «Достаточно, вы плохо
Читаете, как кирпичом
Ударить – надо твёрже вздоха.
Но это, в общем, хорошо.
Валяйте дальше. Что ещё?»
Разговорились мы с ним. После
Он показал мне, словно в школе,
Как прятать деньги. Он свернул
Их трубочкой, засунул в книжку,
Чтоб обдурить вконец воришку:
«Подальше надо от акул».
Я фтографировал его,
Смотрел в меня он боево.
 

5

 
Случилось глупо: поругались
Мы с Роликом. Он мне кричал —
Таков был наш политанализ
По Латвии. Он замолчал.
Потом конец. Он бросил трубку.
Во мне оставил он зарубку,
Не возражать, и пусть кричат,
Тебе достаточно молчать
На то, что собеседник ересь
Тебе старается внушить,
Тебя-то не разворошить.
Потом, когда-нибудь умерясь,
Он сам поймёт, что даром крик,
Ведь крик не больше чем парик.
 

6

СКРИПАЧ

 
1
Начинаться должно, как сказка на идиш:
то есть только за ворота вечером выйдешь —
попадаешь сразу в фиолетовое небо,
там звезда – направо, а луна – налево…
…и поплыл, как облако, не разбирая дороги,
над трубой и березой поджимаешь ноги,
– Эй! – кричишь скрипачу. – Ты зачем на крыше? —
а он водит-водит смычком… Тебя не слышит,
потому что твой голос заслоняет скрипка,
и качается небо вокруг, как зыбка.
 
 
2
Он на витебской крыше, продавленной небом,
а звезда – направо, луна – налево.
он зажмурил веки, его от музыки отвлекают
птицы и люди – те и другие летают.
Но если бы только они!.. Еще летит и телега,
и лошадь летит, вроде гнедого снега.
А у лошади в животе копытцами вверх летит жеребенок…
Что тут поделаешь, он и сам летает с пеленок,
всё это началось так давно (посмотри хоть в «Бытие», хоть в «Числа»),
и летать он раньше, чем ходить, научился.
 
 
3
К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова.
Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова.
Он отталкивается от травы. Он восходит без лестниц
в шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет.
Он понимает мир, как младенец сосок багровый,
со звездочкой молока, с мычащей в яслях коровой,
с курами на дворе, козой, корку жующей,
с Господом Богом на небе и на иконах живущим
кротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой;
она у него на коленях, он – с недостаточной кружкой,
с умной рыбой в воде, с невесомым раввином
между звездой и луной над местечком родимым…
Знает скрипач, что нужно нам для полета простого,
вот он сидит на крыше, там, где был нарисован.
 

7

 
Пришёл на вечер, тут ко мне
Подходит парень, сразу просит
Прочесть стихи. На что я «нет»
Сказал ему. Он так привносит
 
 
Другое. Вечер посвящён
Довлатову. А хочет он!
Довлатов умер, и Лариса
Меня хотела как актриса,
Представит публике. Я, что ж,
На предложенье согласился.
Я несказанно удивился,
Хоть на святошу не похож.
А вечер – ну, людей семьсот,
На сцену вышел – и вперёд.
 

8

 
Читал со сцены – все смеялись,
И вечер кончился. Успех
Довлатова. Черты ваялись
Его свободы через смех.
Не знал его, он умер прежде,
Конец моей слепой надежде.
Но вечер мне и подарил
С. Волкова. Воспламенил
Меня на новые свершенья,
И Генис, ну, и Лиля Панн
Вдруг превратили в тот туман,
В котором жил я, в приближенье
Той цели скромного житья,
К которой и стремился я.
 

9

Ушёл я с вечера с Стрижовым.

Он мне читал свои стихи,

Уж подозрительно лихи.

Мне показалось чем-то новым

Звучанье их. Мы шли вдвоём.

Я чувствовал, что быть вралём

Он совершеннейше подходит,

Враньё его облагородит,

А то гляди, обман меня

Не скрасит все его потуги,

Быть, несмотря на буги-вуги,

Светилом всех, и то – брехня,

Что, в общем, важно для него –

Сорвать всеобщее «браво».

10

 
Он мне рассказывал, как сразу
Собрался, и сюда, в Нью-Йорк,
Приехал, словно по заказу,
И совершил один гребок.
Он позвонил: представьте, Бродский
В Италии! Он, одинокий,
Встречает женщину, та в дом
Зовёт его. На голубом
И красном плавает лицо,
Скорее маска, руки сверху.
Глядишь в неё, как на поверку
Ты вызван. «Нравится?» – «Дрянцо».
Но, право слово, господа,
За Пикассо идут стада.
 

11

 
Придя домой, я рассказал
Всё Рите. Та сказала сразу:
«Идём к нему». Я оказал
Услугу. Входим в дом, для глаза
Всё пахнет Пикассо, и всё.
Для лакомства из монпасьё,
Возможно, подойдёт всё это,
Но, право же, не для обеда.
Пикассо нет. Кусочек взят
Из живописи тех, двадцатых,
И выглядит аляповато,
Искусный, чистый плагиат.
Ну, посмотрели – ну и что?
Сходили в гости мы зато.
 

12

 
О, жалкий мир, но Д. Стрижов
Знаком с сынком поэта-бога,
Иосиф Бродский! Для дубов
В поэзии звучит убого.
Я приглашён на вечер. Он
Найману весь посвящён,
Но главное – Иосиф Бродский.
На вид он человек неброский.
Но в зале стулья меж рядов,
И он сидит. Лицо прекрасно,
Оно правдиво, полногласно.
В нём нет каких-нибудь следов
Отчаянья. В нём всё для мысли,
Гордитесь все – всё в высшем смысле.
 

13

 
Я в первый раз его увидел:
Огромный лоб, седой. Глаза
Огромные. Мой вдохновитель.
Все двигающие голоса
С ним связаны по гроб, навеки.
Пишу о небе – человеке,
О море, о чём я хочу,
Я обращаюсь как к лучу
К его стихам. Они помогут,
И вот я здесь, сейчас сижу
В уютном кресле. Я бужу
Под тишину и смех, и гогот,
Всё, что ценю в нём и себе,
Но надо выстоять в борьбе.
 

14

 
Сначала Найман всласть помучил
Набитый под завязку зал.
Потом Иосиф отчебучил:
Он тоже малость почитал
Стихи. Тут зал и встрепенулся,
Как шар воздушный он раздулся
И начал чётко отходить
С поверхности, чтоб усладить
Публичное собранье граждан
Америки. Я в их числе,
А Бродский, будто на игле,
Читать не стал, но был оправдан,
Ведь микрофон включён, и глас:
– Иосиф, в ресторан! Сейчас!
 

15

БАШНЯ

 
Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.
Мне действуют на нервы мотоциклы
и иногда слова на языке,
который я пока не понимаю.
Но я уверен в том, что говорят
здесь как везде: о пустяках пустое,
и сами это знают. Посмотри,
как суетно они спешат
сказать друг другу что-то. Эта спешка
не скорость выдает прозрений,
а глупость их, что требует поддержки
самой себя в огласке голосов.
Но, может быть, они спешат
своей печали заглушить сурдину,
острожный голос в собственной душе,
что никогда не выйдет на свободу.
 
 
Здесь множество каменотесов. Камни
всего в империи ценней;
хотя их много, лишь песка здесь больше.
 
 
Я наблюдаю тысячи машин
все время их везущих к Башне.
«Все время» значит здесь «все время»:
сейчас и тыщи лет назад —
меняются лишь средства перевозки.
 
 
Здесь миллионы пристальных солдат,
следящих за передвиженьем камня,
за тем, чтобы его потоки
не оскудели, не остановились,
чтоб двигались, как должно им, по плану,
чтоб камни не разбились друг о друга,
не запрудили каменных дорог.
Повсюду вьется каменная пыль
и покрывает лица и предметы
налетом серым, как бы ставя знак,
знак общий равенства всему и всем пред камнем.
 
 
Я понимаю, что мои слова
неясно отражают наблюденья,
я уточню: пред камнем как основой
и матерьялом возведенья Башни,
здесь все беспрекословно служат ей
как цели и как смыслу бытия,
как оправданью каждого рожденья.
Когда ее построят, через Башню
на небо мы взберемся и увидим
его в алмазах, посредине – Бога,
и он ответит нам за все мученья,
по крайней мере, так я понял
из выражений лиц и взмахов рук,
ему грозящих. Каменные стелы
изображают ясно: он смущен,
напуган, жалок и противен.
 
 
Я думаю, об этом говорят
глашатаи, солдаты, стража,
десятники и сотники, когда
ко ртам подносят рупора и повторяют
одни и те же непонятные слова.
 
 
Зачем его увидим? Что с ним будем делать?
Ему не оправдаться перед нами
за каждую загубленную жизнь,
вмурованную в построенье Башни.
 
 
Наверное, его заставят строить Башню.
Наш повелитель знает, как заставить
кого угодно делать что угодно.
Есть способы, но страшно говорить
о них или вообразить их примененье.
 
 
В вечерних, утренних, дневных известьях
нам сообщают состоянье Башни:
насколько выше поднялась она
и сколько именно мы уложили блоков,
какой по счету ярус возвели
и кто сегодня ближе нас всех к небу.
 
 
У дикторов здесь голоса из камня,
за их плечами каменный чертеж:
врезающийся в небо конус.
 
 
В таких делах победа в прилежаньи…
 

16

 
Собранье публики. Приехал,
К нам Гандельсман. Вокруг – дурман.
Квартира в гаме. Он успехом
Обязан только Лиле Панн.
Отвратно всё, и он сидит
С печалью горестной. Следит,
Чтоб Панн представила как надо
Его, прибывшего из ада
Советского. От горя там
Он убежал сюда. Вы защитите,
Поэта бедного, пустите!
Он тут один! По всем углам
Ищу жильё. Вы что, не люди?
И дальше так же, без прелюдий.
 

17

 
Узри, мой зритель, я стихи
У Гандельсмана низко ставлю:
По всем понятиям плохи,
Не думайте, я не лукавлю,
Но мелкие они, повтор
В них главное и глупость, сор,
Ученье у того, кто выше,
И вот – готово! Пишет, пишет,
Старается, и невдомёк
Разглядывать ворс на костюме,
А всё вокруг? Он тугодумен,
Шутить не может – он амёб
Представит публике как равных:
Плыви, ведь люди так злонравны.
 

18

 
Стрижов звонил при мне и Вове
Иосифу: Алё… Стрижов…
Поможете?.. Как так бредово?..
Вы сделали?.. Каких дубов?..
Ах, Вы о нём?.. Ну, до свиданья.
А Вова приуныл. Желанье,
Чтоб сразу получить своё,
Наткнулось Бродскому в бытьё.
Он отказал. Сказал – всё сделал.
Отстаньте только от меня!
Не приставайте! Всё бубня
О том, о сём, своим обстрелом
Вы не добьётесь ни-че-го.
Такие взгляды у него.
 

19

 
Он ученик меня, других,
Поэтов, всё равно, в ученьи
Он повторяет строки их
В ключе всё том же, без верченья.
Сравните Бродского – его:
Вы ужаснётесь. Отчего
Иосиф, школу вспоминая,
Летит вперёд, как упряжная.
Савраска-Бродский! Вот чему
Вы удивитесь, но не Вова,
Он верит: лучшая основа —
Повтор-повтор-повтор всему.
Он повторяльщик, не поэт:
Повторщикам тащиться вслед.
 

20

 
«Я больше не хочу, чтоб ты жила» —
Вот Вовин перл. Хоть плач, хоть смейся.
Поэта-бога похвала,
Журналом «Континент» развейся
По странам всем. По городам.
Достигни наших лучших дам,
И Лили Панн, Ларисы Шенкер,
В болтливом баре взяли шейкер
И потрясли его – готов!
Теперь разлей напиток: нате!
Хлебайте! Дальше, как в балладе,
Шевелится клубок глистов.
И Бродский-ленинградец – он
Всей дряни этой фараон?
 

21

 
А Бродский что-нибудь такое
Желал любовнице своей?
Он был мужское, колдовское
Создание без крови ей.
А Пушкин, Мандельштам желали,
Подумайте, из этой дали,
Хотели гибели её?
Да нет. Ушли в небытиё,
Где повстречаемся мы с ними,
Услышим: Гандельсман – дурак!
Ну надо же, паршивый брак
Пред вами в самом лучшем гриме
Выпячивается, как певец,
А только хитренький стервец.
 

22

 
Широкий путь литература
Открыла явно для него,
В Нью-Йорке только диктатура
Кричит кому-нибудь браво!
И грянуло, а Бродский? Что вы,
Нажали – выдал – всё, лифтовы
Впустили – понесли. Тот шум
Досадливо волнует ум.
А Бродский устранился вовсе,
Наверное, промашку дал.
Одумался? Тот ритуал
При нём, огромнейшем колоссе,
Стал развиваться и расти.
Ты, Боже, Ты его прости.
 

23

 
Однажды вечером с Ларисой
Пришли вдвоём мы посмотреть
На Вову. Тот сидел как киса,
Корпел над рифмами. Узреть
Его внутри большого зданья
Понадобилось нам желанье:
Понять, как у него дела.
Дела? Как мама родила.
Работает он за пятёрку
В час. Хорошо сидеть ему,
В Нью-Йорке можно. Почему?
Здесь надо только фантазёрку
Представить в этот миг себе,
Сиди, и хорошо тебе.
 

24

ЗАКАТ

 
Архитектура кораблекрушенья.
Еще одно разыграно сраженье.
Сгорело солнце, ветер, раздраженье.
Блестит Гудзон. Моя каморка
Печальна. Бирками из морга —
Книг переплеты: Бродский, Лорка.
 
 
Прощальный меркнет, меркнет глянец.
На этом свете чужестранец
Сгорает, как протуберанец.
 
 
Он смотрит: тыщи мертвых окон,
Свисает с неба бледный локон,
Закатом розовым затроган.
 
 
Прощайте, догорая, краски.
Прекрасны в небе ваши дрязги.
Жаль, нет у вечера запаски.
 
 
Мы встретим темноту, как даму.
Я раньше предлагал «Агдаму»,
А нынче нет такого сраму.
 
 
Войдите, черненькая леди.
Попьем чаек вдвоем в беседе
Невинной. Оба мы как дети.
 
 
Вы засияете звездою
Падучею, но золотою,
Пройдетесь по сердцу фрезою.
 
 
Я померанцем после склею.
Не то чтобы себя жалею —
Инстинкт, а я от жизни млею.
 
 
Во мне, как в ларчике из сказки,
Кощей – в эритроцитах, глазки
Зажмурив, хнычет, хочет ласки.
 
 
Проходит время шумным строем
Минут. Мы голос свой в них встроим.
Авось прочтут, что мы откроем,
 
 
Пока мы тут, покуда дышим.
Я помню солнце сонмом рыжим.
Бог даст, что сталось с ним, распишем.
 
 
Хватило бы души огрызка
Стихам. На языке – ириска
«Кис-кис», златые дни, вы близко,
 
 
Почти со мной… Расплылись губы —
Улыбки гибкие голубы,
Взлетайте вверх, пока не убыл
 
 
В дом земляной, за солнцем красным.
Мы яснимся порядком частным,
Как уголья, сгораем, гаснем.
 
 
Но поколения стеной
Встают дубравой костяной,
Их гул растет передо мной.
 
 
Я оглушен их ростом мощным.
Стволы течением проточным
Омыты, на него – не ропщем.
 
 
Войдем и мы в дубраву эту,
Вольемся в вольную беседу
Словами, рвущимися к свету.
 

25

 
Мы выступали с Гандельсманом.
Сказал, что хочет первым быть.
«Пожалуйста» – в миру туманном
Одобрил я у Вовы прыть.
Он выступил, и зал захлопал,
Но вяло. Он, похоже, слопал
Аплодисментов малость. Так
Закончил он свой кавардак.
А после я читал со сцены
Стихи вместо стишков его.
Стихи прочёл я на «браво».
Воспоминанья драгоценны.
Увидел я его лицо,
В глазах – тупое и дрянцо.
 

26

 
Я взгляд его забыл тогда,
Всё вытеснила радость встречи
С подружкой из Москвы (всегда
Потом) в тот самый вечер
Увидел милое лицо:
Как маленькое озерцо
Оно внезапно появилось,
Сквозь память прошлого явилось
Мне. – Откуда ты?
– Я здесь живу. – Да это чудо!
– Приди ко мне? – Я завтра буду. —
Пришёл на час. До темноты
Болтали, пили кофе. Вышел,
И только дождь стучал по крышам.
 

27

 
Скажите мне, Асеева читали?
Как не читали? Он поэт.
Известный. А на пьедестале
Стоит другой. Вот вам ответ.
Он «Облако в штанах» оставил.
Эпоху целую возглавил.
Кто? Маяковский! Первый чин,
Двадцатых нитроглицерин.
Асеев повторял. Но это
Ушло за дальние леса.
Асеев, точно как оса,
Нам кажется апологетом
Пчёл, что дают нам мёда вкус.
Так Гандельсман – пищит как гнус.
 

28

 
А «Апология»? Промашка.
Он сам же восхвалял её.
Писал и думал над бумажкой:
Спасибо. Милое житьё,
Когда старается бездарность.
Твори же, родный, популярность
(А то давно о ней забыл),
А Вовик, вот он в точку бил.
Скажите мне, Гомер-создатель
И Мандельштам, всё – барахло?
И «Камень» с «Илиадой» зло,
Когда такой обозреватель,
Всё хочет приравнять себе?
Поставьте крест на тухлом лбе.
 

29

 
Читал роман родимца Вовы,
Знать, выпустил «На речке дом».
Прочёл главу! Её основа —
Три строчечки. Таким дубом
Никто, конечно же, не будет.
Помилуйте, взгляните люди,
Глаза у рыбки, те глаза,
Стоят-плывут, как образа.
Калоши, топленые шины,
Муть донная и травка – всё.
Плыви, кайфуй, тут то да сё.
Достаточно, корми брюшину,
Но если выйдешь, посмотри —
Огромный мир, иди, цари!
 

30

 
Романчику двенадцать лет!
Наверно, сочинил он кипу?
Да что вы! Маленький скелет
Рассказика подобно всхлипу
Он сочинил. Названье – швах:
«На речках домики», он – и – ах,
Скопировал. И правда, Пушкин!
Как крошечные погремушки
Украсили его «роман»,
С прогалами (sic!) небольшими,
И слёзы, радость – всё пустыми
Деяньями, как барабан.
Ты колоти хоть целый век,
Не выбьешь – только дрек и дрек…
 

31

ДОЖДЬ

 
Там, где стеклянная лопнула ночь,
в черепе темном востока,
светится бледною лампой дождь —
прозрачный мозг водостоков.
 
 
Улиц пастух, точно серых овец,
с блеяньем прущих к вокзалам,
сын-отщепенец, бездомный птенец,
выпал, как сердце упало.
 
 
Холодные мысли и плач в три ручья —
твой крик водяной и воздушный,
прими мою душу в ладони твоя,
вселенской печали сырое удушье.
 
 
Ты девой, изваянной из ребра
тоскующего океана,
ожив, не желаешь бесплатно добра
и гибель свою глотками с утра
пьешь из матового стакана.
 
 
И когда с мутной стенки его
досасываешь последние капли,
кто запускает над твоей головой
белые и розовые дирижабли?
 

32

 
С Максимом Шраером пошли
К Кузьминскому. Дом двухэтажный.
Тут шпаги, пистолеты… Пли!
Захват и дым при абордаже.
Хозяин распахнул халат
И видно всё. Ату! В набат!
Собаки бродят. Тьма народу.
Он царствует утильзаводом,
В который мы пришли. Лежит.
Покуривает. Распалится,
Расскажет штуку. Оголится.
Ругает Бродского. Струит
Давным-давно известный всем
Свой мир без Бродского и схем.
 

33

 
Кузьминский в Ленинграде босс.
Иосиф Бродский был знакомым
И Бобышев. Сам безголос,
Но сборщик всех, собранье – кома.
Прочли стихи. Пошли к метро,
И показалось нам старо,
Что делает он. Всё протухло.
Конец всему. Всё заскорузло.
Марина Тёмкина взяла
Меня, Машинскую, Андрея —
Приятеля и, тихо греясь,
К себе в апартамент позвала.
А Грицман прочитал своё.
Я тоже. Пили кофеёк.
 

34

ПОСТСКРИПТУМ

 
1
Туда – тебе вдогонку – в темноту —
Куда ты не хотел – не собирался,
В трамвае на пружинящем мосту,
Отстукивавшем стыки в ритме вальса —
 
 
С газетой медицинскою в руках,
С попутчиками тихими такими,
Что слышно, как волнует ил река
Обхватами – качаньями глухими,
 
 
С портфелем перекошенным – газет
Напихано, перебирай хоть вечность
Не торопясь: ты прочитаешь все
Имевшиеся в них статьи и речи,
 
 
Ведь у тебя, в отличие от нас,
Теперь досуга в Божьем вертограде…
Воображаю весь его запас —
Верней, щепоть его безмерной глади.
 
 
2
Ты потому и не спешишь теперь
И снял очки – или не взял: забыты?
Впуская новых пассажиров, дверь
Не хлопает – глаза твои закрыты.
 
 
Ты дремлешь – спишь? Чем резче влит
В себя до родинок – тем тяжелее
Соединить твой бесподобный вид
С тобой… Под складками на шее
 
 
Воротничок молочной белизны,
Твой галстук лучший и костюм любимый,
И все черты лица устремлены
Не к цели, а как будто цели мимо.
 
 
Отсутствие прижизненных причин
Освобождает, видно, от усилий,
От мимики вообще – и ты один
Мешочек распускаешь сухожилий.
 
 
3
Лицо как объясненье – это я
 
 
В континууме, каким я был когда-то,
До встречи за столом, когда кутья
По совести поделена на брата.
 
 
С чернильным напыленьем колесо —
Больницы – пальмы – площади – задворки —
Дверь – улица – стена – лицо,
Перед которым «Смена» или «Зоркий».
 
 
И мы, и то, что видим мы —
Тебя закладками альбома
До наступленья сна и тьмы
И выноса тебя из дома.
 
 
Зиянье – явный перебор
Отсутствия, а там ретиво
Ты в глянце попираешь сор
В заглоте дыркой объектива.
 
 
4
Прости меня, что тереблю —
Нам объясниться было трудно,
А мне сказать тебе «люблю»
Наедине или прилюдно.
 
 
Твои упрёки и мои
Претензии неразрешимы —
Теперь их чёрствые слои
Землёй отечества хранимы.
 
 
Всю эту муть не осадить,
Лелеемую кругом тесным,
В котором нас императив
Ведёт по мненьям неизвестным
 
 
К сознанью, к – «ныне исполать» —
Краям, куда не забредала
Нога твоя, как в благодать —
Нам сговорится жизнь мешала.
 
 
5
Ты там один из большинства
С годичной давности газетой,
Теперь не возразишь словам:
Туда – тебе – отсюда – с этой
 
 
Поверхности – в трамвай – на мост,
Тебя несущий к Чернопрудным
Теням и хлябям без берёз,
Домов и бани многотрубной,
 
 
Туда тебе, на Чёрный Пруд,
На месте кладбища, у дома,
Где сверстники твои живут
(вернее, жили), где знакомо
 
 
Ступени сточены – шагов
И ног к пределу отсчитавши, —
Туда, где бабушкин альков,
Тебя младенцем в жизнь пославший.
 

Чёрный Пруд – название сквера в Нижнем Новгороде, разбитого на месте бывшего кладбища.