Текст книги "Абрис"

Семнадцатая глава

1

 
Исчерпай это небо до дна,
пусть останется серое месиво снега
это прошлого века унылая нега,
это книга за сотню страниц до нашествия сна,
 
 
это стаи секунд, уплывающих через глаза,
через вереск соленых ресниц в берег синего моря,
это неба финифть, это камни темниц в облаках аллегорий,
это вздутые вены границ, за которые выйти нельзя.
 
 
Это синий вагон, отраженье лица в полированном дереве,
это мятый билет на помятой ладони моей,
это окраины, это платформы, это земляное тесто полей,
это вороны родины в верной истерике,
 
 
Элегическое «Ау!» выдыхается ртом
в сплющенные холодом звездчатые чешуйки воды,
это зима, раздирающая рот, замораживающая следы,
это снег – не мой сыпучий-скрипучий дом.
 
 
Исчерпай, это небо, меня!
 

2

 
Окраина большого Рима,
Дорога к морю. Взять билет,
Кати в автобусе, палимом
Светилом сверху, мыслям вслед.
На море шум, большие волны,
Стремленьям нашим благотворны,
Посмотришь вдаль – чрез пять минут
Закружат, дальше заберут
В такую бездну, что захочешь
Дотронуться ногою дна,
Ан нет, ты точно с бодуна:
Безостановочно хохочешь,
Но слава богу, вот песок,
И ветер бьёт тебе в висок.
 

3

 
Дом этажей, наверно, в тридцать.
Лифты разбиты. Только грязь.
Повсюду лампочки разбиты.
Полы в потёках. Просто мразь.
Стоит тот дом в какой-то яме.
Спускаешься. Тут мост. С вещами.
Мы поселились. Жутко. Мрак,
Как будто есть какой-то знак.
Сходили мы к американцам,
По одному, кто семьи – враз,
Отказано, и без гримас.
Израиль только чужестранцам.
Сиди в Италии хоть век,
Иль Израиль, таков побег.
 

4

 
Внизу квартира. Я вхожу
И вижу карты, здесь играют.
Пахан с ворами, блиндажу
Подобно всё. Здесь прогорают.
Сажусь. Наколки на руках.
Пузырь. Согласие в братках.
Мне наливают. Пью за них.
Закусываю. Теперь должник.
Пахан – он смотрит на меня,
И тянет ближе мои руки.
Глаза пахана близоруки,
Его рука – ого – клешня.
Он говорит, ему б такие,
Пошёл бы ввысь – в воры лихие.
 

5

 
Их Штаты брали без проблем,
Израиль разрешал им это,
Ну, что ж, возьмём такой ярем,
Хоть дрянь у каждого анкета.
Тюрьма их лучшая юдоль,
Что поперёк глядеть, что вдоль,
А СССР отправил нам же
Такой неправильный багажик.
Так что они опять прожрут,
Что выделено, нам не надо,
Окончим эту буффонаду,
Уж лучше нам, пусть будет тут.
Они уехали, мы ждём,
Но, право, здесь не пропадём.
 

6

 
Внизу под нами, во дворе,
Играли дети, смех и крики
Сопутствовали их игре,
Звучали до ночи в гибриде.
Но, впрочем, это ничего,
Выдерживать их озорство,
Но делать нечего нам с Римом,
Мы съехали с квартиры. С Димой
Автобусом в Ладисполь, вот
Куда стремились мы, и сразу
Нашли жильё, как по заказу,
Хозяевам растить доход
Приятно – с русских сострижёшь,
И денежки ты заберёшь.
 

7

 
Дорогая, мы живём в пустующей гостинице.
Война кончилась. По улицам города
ходят оборванные солдаты.
Что это за армия была – не припомню.
За что воевали – неизвестно.
Очевидно одно: все кончилось всеобщим поражением.
Кому повезло – слоняются в поисках спиртного и сигарет,
гоняются за девками,
ходят на рынок
менять патроны на масло и рыбу.
Кому не повезло – стали калеками,
но их нигде не видно,
то ли они сами слиняли,
то ли их куда-то свезли,
с глаз подальше,
в приют?
По радио постоянно поют дурацкие песенки
или шутят комедийные актеры.
Маршей не слышно.
Последние известия совершенно никакие,
как погода.
Комнаты тут маленькие,
на двоих,
большинство пустует.
В каждом номере неработающий холодильник,
пять-шесть железных кроватей.
Стекла во всех окнах выбиты,
но мы совершенно не мерзнем!
На входе вооруженный часовой
и три скучных офицера с пистолетами.
Когда их спрашивают:
– Сколько еще тут продержат?
Отвечают:
– До приказа,
или:
– Расходитесь по своим комнатам,
или (ещё интереснее):
– До среды…
И когда ни проснешься – за окном розовый закат
и неизвестный день недели.
 

8

 
В Ладисполи под десять тысяч
Народу русского живёт,
Одни уедут, вновь добыча,
О, prego, qua – тебя зовёт
Хозяйка, ты за нею топай,
И как бы ни был ты с жадобой,
Пришёл в квартиру, заплатил,
Лёг на матрасик, воплотил
Мечту хозяйки, пусть там, рядом,
Хоть пять, хоть десять человек,
Ты высажен в пустынный брег,
Где всяческим боезарядам
Ложиться мигом только в прах,
Рассыпаться на брустверах.
 

9

 
Сидел я в скверике и думал.
Вокруг фонтана всё кружил
Бедняга, впавший в крупный тумор,
Сам он себя заворожил.
Искал, хотел какой-то выход,
Мотал круги без всяких выгод,
И в сетку погрузил лицо,
Верша вокруг воды кольцо
Пробежки, никого не трогал,
Глаза смотрели с мукой. Он
Играл со мною в бадминтон,
Но только явно он угрохал
Свой ум на беганье вокруг,
Лицо на отраженье мук.
 

10

 
В Ладисполи имелся центр,
Дома повыше, магазины,
Дорога к станции. Всех вен
Клубок, и прямо, в сердцевине
Того, что ждало нас вот здесь,
И почта, сроки, вылет, весь
Строй нашей жизни, всё оттуда,
Низины, также альтитуда —
Лети сегодня в США, —
Иль жди подольше, не добудешь
Ты выезд, или скоро будешь,
Попала и в тебя вожжа:
Немедленно на самолёт,
Туда скорее, рифмоплёт.
 

11

 
Дорога к Риму – вот тот путь,
Которым мы поедем скоро,
Сейчас охота дергануть,
Но, право, далеко от взора
Страна, что примет нас к себе,
И значит, на своём горбе
Нам надо жить в прекрасном Риме,
Ходить фигурой в пантомиме,
Где нет тебя и языка,
Простого права – ехать вволю,
Избрать себе такую долю,
Чтобы не трескалась башка,
Куда? Да можно ли? Иль нет?
Да хватит ли тебе монет?
 

12

 
Бульвар посередине. Сбоку
Зал, где идёт кино, где нам
Расскажут, что ведёт к истоку,
Всего по бытию волнам.
СОХНУТ, вот папа наш, неважно,
Ты молод, стар – ты авантажный,
И для тебя, сынок, СОХНУТ
Находится всё время тут.
Здесь курсы языков – английский
И итальянский тоже есть,
Занятья, чтоб не надоесть,
В отличье от судьбы австрийской
Здесь обстоятельны всегда:
Учи язык, а нет – балда.
 

13

 
Квартира на четвёртом этаже,
Две комнаты, одна поменьше.
В мужской живу я. Госпоже
Квартиры, денежки потешат
Её, сердешную. Идём
Поблизости мы под дождём.
Я с добродушным, честным Леней,
Несём ей мзду, как сыр вороне.
Она берёт, считает деньги:
«Tu grande grazie!» Иди
Домой. Ты неуклонно бди,
Потом, на эти же ступени,
Придём и деньги отдадим.
Порядок – свят, неколебим.
 

14

 
А городочек мал, деревня:
Апелисины, виноград
Растут перед домами. Сцена
Где жизнь течёт, пройдёшь – назад.
И речечка, над нею мостик,
Так метров пять, и дальше хвостик
Воды втекает в море – всё,
Прошёл домой, вот колесо,
Которым ты живёшь беспечно,
Сиди тихонечко и жди,
Песком с ракушками бреди
Вдоль моря в эту бесконечность
По пляжу вдоль гранитных глыб
Песка, ракушек, мелких рыб.
 

15

 
Почувствовали скуку жизни
В Ладисполи? Почувствовал и я.
Собрался в путь при дешевизне,
Отправился я в тот вояж,
Который предо мной. Я грезил
Флоренцией, Рим я привесил,
Недельку пожил у друзей.
Я в Ватикане поглазел
На Микеланджело. Поехал
Туда, куда давно хотел,
И город утром заблестел.
Пошёл навстречу всем утехам.
В Флоренции сидел я ночью
С девчонкой, сам же напророчил…
 

16

 
Рим и Ладисполь, я вернулся.
Всё также в комнате у нас,
По возвращенью приглянулась
Мне девушка, высокий класс.
Ходили с ней я в музеи Рима,
Я был любим, она – любима,
Всё оборвалось в тот момент,
Когда встал штемпель в документ,
Что надо ехать ей. Ну что же,
Я проводил её в полёт.
Скучал недолго виршеплёт,
Другая девушка, чья кожа
Была прекрасна и нежна,
Влюбилась. Дурочка она.
 

17

 
А осень подходила близко
К тем, кто так ждали перемен,
Но всё стояло – ждёшь записку,
Ну, жди, пока не джентльмен.
Приехали американцы,
Два парня, США посланцы,
Побыли здесь и, взяв меня
В Венецию! При свете дня
Приехали. Мы тут расстались.
Они во Францию, я – здесь.
Венеция – о, край чудес,
В которые я робко пялюсь,
Не веря самому себе
И по Венеции ходьбе.
 

18

 
Я спал в Венеции в саду,
Там был для дворников участок.
Туда входил я. На мосту
Фонарь, как фотоотпечаток,
Стоит в ночи передо мной
И светит тихой желтизной.
Я вижу улицу напротив.
Весь день-деньской отколобродив,
Я лёг и сразу же заснул,
Трава, кусты, вокруг деревья
Признали и моё кочевье,
Я никого не обманул.
Матрасик я носил с собой
И спал ночами под луной.
 

19

 
Я удивляюсь тому, что тебя ещё помню,
как аденоидов в детстве кровавые комья,
тащат из горла щипцами над кафелем в бурую клетку
пальцы врача в волосках, остальное кануло в лету.
 
 
Ты же осталась, какой мне казалась,
как на веках зрачки у Марии Казарес*,
вниз опускает ресницы, сама надзирает за нами,
как мы на фурках летим, воздух хватаем губами,
 
 
в узкую улицу лет, то есть в гулкие будни,
встретимся, не уцелев, в голосе струнных орудий,
жизнь зазубрив назубок, зауськанный зуд её, резус.
Свист в перепонках стоит – стеклом по стеклу, по железу…
 

Мария Казарес играла Смерть в фильме Жана Кокто «Орфей». На ее веках были нарисованы вертикальные зрачки; она ими видела.

20

 
У кассирши стрелковые были перчатки без пальцев,
она хорошо отрывала билеты.
Обращенье к мужчинам: «Мужчина!»,
а к женщинам – только «гражданка…»
Глаза – два пограничника на советско-монгольской границе.
 
 
…Прытулыв к каменюге Павло карабин:
– Спасибо, Джульбарс, шо прынёс мне зеленую эту хвуражку,
пусть клыками помял козырёк…
Дай, красавица, белую ляжку,
для тебя я припас пузырёк
и надраил гвардейскую бляшку.
 
 
…Розенбаум зудит, что «продрог»…
Юнга тщательно производит отмашку,
и мелькает-мелькает над палубой белый флажок.
 

21

 
Вот утро, встал, иду к колонке,
Умылся. Я вполне готов,
Венецианской старушонке
Я, вышедший из сих кустов,
Сказал: «О, grazie, signora!»
Она дала мне, гастролёру,
Аsciugamano. Я утёр
Лицо, как древний мушкетёр.
Я кофе пью, курю, гуляю,
Я в гетто старое зашёл,
Дома и самый вид тяжёл,
Я, в общем-то, не представляю,
Как люди жили до меня,
Где счастье их и где грызня.
 

22

 
Венеция через неделю
Закончилась. Дорога в Рим,
Ладисполи, для ритурнеля
Ход этот поблагодарим.
А осень в Риме, как и прежде,
Во всём, и в лицах и в одежде,
Какой-то новый, грустный знак,
Что холод давний, верный враг.
Бумага! Вот пришла бумага,
О том, что завтра ехать в Рим.
Поехал. Я теперь гоним
Отсюда. Моя колымага
Дотащится, и самолёт
Готов забрать меня в полёт.
 

23

 
Я буду детскую открытку
носить в советском пиджаке,
в американскую улитку
преображаясь вдалеке.
 
 
В немыслимой толпе Нью-Йорка
услышу – небоскреб шепнёт
в ущелье улиц: «Бедный Йорик»
и череп мой перевернет.
 

24

СЭТЧМО

 
♥
– Сэтчмо! Сэтчмо!
Что там в сумке?
– Вечность.
Звуки.
– Ну и рот! Почище бильярдных луз.
– Там блюз.
 
 
♥
Здесь ночь и темень. Ни звезды,
ни человека, ни собаки:
судьба, труба, толпа и ты —
все подают друг другу знаки.
 
 
♥♥♥
Когда трубач берет трубу
и губы сложит в бантик лживый,
как у вола в ярме, на лбу
кровь, дергаясь, шатает жилы.
 
 
И выползают из орбит
глаза кроваво-мраморные,
и ледником тоски свербит,
как льдами сердце мамонта.
 
 
Он корчится, попав в тиски
огней, они его свежуют,
всю требуху его тоски
труба вбирает в поцелуи,
 
 
и в кольцах, жалящих её,
в клубке покачиваний мерных —
змей-искуситель лёг змеёй,
баюкающей раем смертных.
 
 
И яблоки во тьме горят,
и кожа, нежась, вся иззябла,
и мнится Лысая гора
из крупных, говорящих яблок.
 
 
О, пенье дивное, сдавись
до мундштучка, до рта медяшки,
а тело пусть свисает вниз
под мокрым облачком рубашки.
 
 
Что, если музыка, дыша
вольноотпущенницей смерти,
освобожденная душа,
вдыхающая млечный ветер.
 
 
О, чёрный голос горловой,
как мёд живой, как кровь тягучий,
о, солнца сон над головой,
весь медленный, в песке излучин,
весь пеной блюза голубой
и пеньем в глубине излучен.
 
 
Угасла жизнь, ушла из глаз
земною солью в звук последний,
там змейкой золотой зажглась,
где он вечноживущий, летний.
 
 
Так называли Армстронга.
 

25

БЛЮЗ БОЛЬШОГО ЯБЛОКА

 
I
заворачиваясь в электрическую простыню
оживая когда ночь вырезает сердце дню
и несет на лиловых ладонях на мост
уронить за бетонно-стальной беспардонный нарост
окровавленных зданий за баки их крыш
в разожженный закатом зеленый гашиш
навлекающий джаз дребезжащий огней
чернолицых прохожих тела их длинней
чем Манхэттен барабанящий им в башмаки
вот он Бруклинский мост для вспотевшей щеки
эти черные плечи несущие мрак
нефтяной и багровый спрессованный мак
из которого сыплются искры в волну
небоскребов хватающих глоткой луну
им открыт горизонт и в него океан
свое пенное имя поет по слогам
испаренья текут остывающих стрит
дыбом вставшая жизнь свою крошку струит
в непрозрачные трубки шуршащая кровь
в маслянистую душу сабвея уходит
 
 
II
Длинные зеленые деньги океана
шуршат, размениваются в мелкую монету
изрезанного пирсами в свайную бахрому побережья.
Чайки слоняются у воды
в поисках посвиста по сердцу,
а склевывают объедки.
Свобода в короне из гвоздей
пихает небесам пляшущего белого негритосика —
пластиковый цветочек на электроприводе.
Город Нью-Йорк, как каждый очень большой город,
пытается забыть, как он мерзок,
и просто хорошеет на глазах,
ведь и здесь бывают перламутровые закаты.
На Мэдисон-авеню приятно делать покупки,
у Карнеги – оглядеть проститутку,
в Южном Бронксе – получить горячую пулю в живот.
За моста басовую струну,
за белесую волну Гудзона
полюби бетонную весну
зарастающего горизонта.
 
 
III
Ночь на черном огне накаляет луну.
Ты понятлив, друг. Не ее одну.
 
 
На костях «котлов» – 9 и 3.
До зари горит фонарей артрит.
 
 
Место такое. Всё – гроши.
В косяках по кайфу толкует гашиш.
 
 
Если б раньше хоть на единый денек
я попал бы в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк,
только б тут меня и видали…
 
 
Время капает с каменного колеса,
уроды-улицы стоят в глазах —
сами себя намечтали.
 
 
Темень хавает пар из дыр мостовой,
ад здесь ближе, чем где-то, всегда с тобой —
 
 
в полуметре – вниз, в полквартале – вбок,
и глубок же он, мой голубок.
Нехороший голос шепчет мне:
«Погоди-ка тлеть на черном огне,
 
 
оглянись, родной, я в коленках гнусь,
да рули ко мне… уж я с тобой подружусь…»
 
 
IV
Стучит по небу вертолет,
руками согнутыми водит,
качается его живот
совсем один в пустой природе,
 
 
и капает прозрачный снег,
и на вспотевших крышах баки
урчат, как толстые собаки,
но знают – выше человек
 
 
обломанным штурвалом крутит,
и греет мех его бока,
а острова лежат, как люди,
взлетающие в облака.
 
 
Свобода свой огонь возносит —
она в веночке из гвоздей,
стеклянный машет долгоносик
антенной тоненькою ей,
 
 
а сам поёт свою молитву
красоткам уличных реклам,
пока, жужжа электробритвой,
Нью-Йорк глядится в океан.
 

26

 
Я жил в гостинице недолго,
Недели две, этаж восьмой.
Я помню, вышел – и ожога
Не ожидал. Глухонемой
Прошёл квартал, и вот направо
Кафе. Дал доллар и отраву
Кофейную я выпил там.
На улице полно реклам,
А зданья – вот какое чудо, —
Бродвей, я по нему иду,
Я превратился враз в балду,
Мне показалось, вот отсюда
Я стану тем, кем я хотел.
Отлично, что сюда летел.
 

27

 
Неделя третья, мне, соседу
Конец в отеле. Нас берут
Сначала просто на беседу,
Потом нас сразу окунут
В житьё подальше от Бродвея.
Кому-то в голову идея
Пришла нас поселить меж тех,
Кого в надежде на успех
Позвали в Y. Мы согласились
И переехали туда,
В Америке мы беднота,
Тем более, превозносились
Как представители страны,
Которой на фиг не нужны.
 

28

 
Ну что ж, продолжим: мы на Y-e
Street 92. Живём
В компании, обогреваем
Людей в стремлении своём.
Нас шестьдесят четыре – девы,
Одна из них как королева,
Немножко привлекла меня,
Но исчезает, взбеленя
Желанье видеть, прикоснуться,
Ан нету, право, вот беда,
Сказала б мне иль нет, иль да,
Ведь люди же друг к другу жмутся.
Она не хочет. Отчего?
Мне в одиночку каково?
 

29

 
Мы в Новый Год пошли
Вдвоём в Times Square добрались, смотрим,
А с неба дождь противный лил,
Но мы вам ожиданье сдобрим.
Ура! Упал к нам с неба шар,
Из туч над нами, как Икар.
Пошли в обратный путь мы рядом,
И праздничным, пардон, зарядом
Не вдохновились. Лёг в постель,
Угрелся и заснул. Мне снилась
Италия, как прежде жилось,
Теперь не то, прошёл тот хмель,
Что раньше ударял по мне,
Я – далеко, я – где то вне.
 

30

 
Работал я в те дни на почте,
Тогда был дорогой процесс,
К нам обратились, чтоб помочь им,
Раз в десять лет деликатес —
Подсчёт в деталях населенья.
В Америке лишь прибавленье —
Отдача этого туда,
Где всё учтут, то не беда,
Работа правильная. Только
Четыре месяца – конец,
И я, башлей на жизнь ловец,
По прекращению уволен.
Жизнь поменялась, велфер нам
Дают, коль ты не можешь сам.
 

31

 
У стены постоят. Отойдут
(разноцветные куртки).
Об асфальт разотрут
каблуками окурки.
 
 
Двое вынут ножи,
третий ствол вороненный.
В дом войдут. «Не бежи…» —
Говорит как спросонок.
 
 
Палец вдавит в звонок.
Там прошаркает чья-то походка.
– Чё те надо, сынок? —
В дверь просунутся ходко.
 
 
Через двадцать минут
у берез в переулке
об траву оботрут
чуть дрожащие руки.
 
 
– Ты не ссал? – Не, не ссал.
– Гонишь? – Ну… вы, бля, суки…
– Ну пошли!.. – зашагал.
Обок двое – и сумки.
 

32

 
Старый скверик, новейший чугунный забор,
в небе та же луна автоматною двушкой,
сколько их проглотил небосвод – сей даритель и вор.
Не подашься теперь на скамейку с подружкой.
Не погладить затылочек ей, не обнять
(как голубил фонарь, умирал в изголовье),
так печально трамваи в округе звенят,
будто их участковый за хлястики ловит.
Город так же под вечер тоскою чреват,
только начисто я позабыл телефоны,
моя память приходит сюда ночевать,
и над ней оплывают, как свечи, плафоны.
Тускловатых столичных смущённых светил,
наполняющих глаз тоской мирозданья,
тот, кто их в одиночку во мгле рассадил,
проколол небосвод мириадам страданий.
Звёзды, небо и люди, не будем отныне рыдать,
ночь, забирай свои нежные тени,
подадимся в провинциальные города,
ради пенья трамваев и мокрой печали сирени.
Мы увидим и где-нибудь купим такую сирень,
чтоб у жёлтых тычинок по пять лепесточков лиловых,
мы уйдём по виски в её дивную лень
меж глазастых её, удивлённых девичьих головок.
А когда сквозь окно серым морем нахлынет Москва
с площадями, как пятилетки, большими,
вы увидите сами – она изменилась едва,
но изменимся мы – мы вернёмся другими.
 

33

 
Сижу я в зале, входит Рита,
Та девушка, восьмой этаж,
Меж нами что-то явно вбито,
Я думаю о ней, я – страж.
Через два дня в её постели
Она Венерой спит; разделись
И впали мы в какой-то сон,
А город сверху заснежён.
За окнами на крышах баки
С водой горячей, выше – высь,
А ниже над землёй навис
Покров из облаков во мраке
Ночи. Шум машин —
Вот кто в Нью-Йорке властелин.
 

34

 
В то время я учил английский,
Пошёл записываться – ба!
Знакомый, Кунин, италийский,
Вот где над нами ворожба.
Со мною Рита: «Здравствуй, Кунин».
Я понимаю, что фортуна
Свела их, после развела,
Дала им шанс – судьбе хвала,
Что после брака всё утихло,
И он в Италию попал,
Остался странный ритуал,
Которым вдарило, настигло
Семь лет женитьбы – и конец,
И трепыхания сердец.
 

35

 
♥
Жизнь и улица чужая.
Пудреница небольшая
светит в небе.
 
 
Ночь по крышам шарит,
фонари колеблет
и, скучая, кожу белит,
пахнущую гарью.
 
 
Ночь – чечётка на монетах,
выпавших из брюк и сумок.
 
 
Ночь по тёмным кабинетам
пьет чернила у начальства
из роскошных ручек.
 
 
Ночь ставит чёрные печати
то орлом, то решкой
и грызёт железные орешки
канцелярских скрепок.
 
 
Переулком возвращался —
в государственных домах
шуровала темень.
 
 
Мимо запертых громад,
мимо замкнутых ворот
ходит-бродит время,
 
 
тихо табельный берёт
браунинг холодный
и вставляет в чёрный рот,
будто мокрый бутерброд
с сыром в бутербродной.
 
 
♥♥
Ночь коронками жуёт
чёрный йод.
 
 
Ночь в каморках затхлых пьёт
ваш чаёк.
 
 
Ночь в зрачках у нас живёт,
точно крот,
 
 
к сердцу роет чёрный ход
через кровь.
 
 
Город камень вставил в рот,
как заика Демосфен.
Он и славен тем.
 
 
Ночь не врёт.
Ночь глотает аскофен
и молчит,
 
 
только иногда бренчит
мандолинною струной,
и то одной,
 
 
тихо,
как скребётся мышь,
тикает тишь.
 
 
♥♥♥
Зажигается кино
во весь экран:
комиссар завёл «Рено»,
разработал план.
 
 
Он засунул пистолет
в плащ реглан,
он уже учуял след
и не пьян.
 
 
Но мягко спрыгнула с афиш
гнида-мафия,
 
 
ведь за ней не уследишь —
и всё она возглавила.
 
 
два часа гулял живой,
и держал сигару косо —
выше сине-бритых скул,
и его главмафиозо
гнул-гнул – не согнул!
 
 
♥♥♥♥
Комиссар исчез, сутулясь,
с мрачных улиц,
 
 
он в горошек разукрашен
автоматами бандюг,
 
 
даже тем, кто так бесстрашен,
ночью настаёт каюк.
 
 
Да вообще-то он ходил
как индюк…
 
 
Так вот комиссар пропал,
(что неправильно),
хоть истории стопа
придавила эту гниду
(то есть мафию)
я тогда «Пойду ль я, выйду»
одним пальцем исполнял
в Нижнем Новгороде
в нежном возрасте,
ну а гангстеры меня
ждали в маленьком кино
в серых или чёрных шляпах,
где жужжит веретено
и нагретой плёнки запах.
 

36

 
В то время я искал себя,
Не смейтесь: где литература?
Лариса Шенкер – возлюбя
Её, попал под диктатуру.
Иосиф Бродский мне письмо
Прислал. Естественно, в ярмо
Всё превратилось, и стихи
Утрачены. Я ей грехи,
Воровке, говорил про это:
«Отдайте мне. Пакет не ваш».
Всё, дело кончено, шабаш,
Без всякого в годах просвета.
Пакет с стихами у неё,
Понравится ли вам сиё?
 

37

Дорогая Лариса!

Я пишу стихотворный роман с 9 апреля 2012 года – года сейчасошнего. Написано семь глав, что должно Вас удивить, потому что такими темпами никто не работает – ни у нас в поэзии, ни в поэзии мировой. Роман о себе и обо всех людях, которые повлияли на меня. Роман я кончу в конце года, и тогда отдам его кому-нибудь на печатание. О США впереди, сейчас только 9-й класс. Написано 90 стр. Огромная работа будет завершена.

О США: я прошу Вас отдать вещь, которая принадлежит мне. Вы взяли её у меня в 1990 году – заметки Бродского на моих стихотворениях, равно как и пакет, на котором Бродский довольно много писал не вам, а мне, Александру Алейнику.

Роман движется быстрыми темпами. Давайте по-хорошему разрешим это дело. Если нет – я буду действовать по своим правилам. Я не пугаю вас, но все узнают о Вас то, что не надо им знать. Подумайте, время есть, чтобы исправить всё, что было.

Ваш искренне,

Александр Алейник

Мой адрес:

125 Beach 17th Street 16L

Far Rockaway NY 11691

Телефон: 717– 471-2735

Написано 8 июня 2012 года – никакого ответа. Я не помню, что мне написал Бродский на пакете, который получил я. Пакет был исписан с одной стороны. Лариса Шенкер взяла у меня на минуту – минута длится двадцать третий год.