Текст книги "Абрис"

20

СРАВНИТЕЛЬНОЕ ВОСПЕВАНИЕ ОСЛА

 
У ослов каравана
есть история,
книги Корана
и территория.
У двуногих есть
коррупция и проституция,
а у осла честь
и конституция.
У двуногих – тоска
и двуногое бешенство,
а счастливый оскал
у осла на внешности.
Величавость осла
у него на личности,
у двуногих – зла
и гнилой двуличности.
У осла всегда
глаза навыкате,
он готов пострадать
к общей выгоде.
А двуноги – шиш
на такие вопросы,
пострадать предложи —
протянет к носу.
Осёл как стол —
стоит на песке,
а двуногий – кол
и торчит в тоске.
Осёл шагнёт —
дрожит земля,
двуногий гнёт,
что топают зря.
За осла подумают
и решат,
и потому
спокойна душа.
Двуногий должен
как партизан
(мороз по коже)
решать сам!
Ослу-то лучше —
он закалён
великой сушью
и неуклон —
ной заботой
о нём – об осле,
у осла он вот он,
и сахар, и хлеб!
А двуногий где-то
стоит с котелком
и ждёт обеда,
и жрёт тишком.
Осёл же с улыбкой
жрёт сахарок,
а двуногий – ошибкой
и ест не впрок.
Двуногие, что ж вы
не веселы,
коли тошно —
жмите в ослы!
 

21

ПИАНИСТ

 
В фортепьяно мы видим – весна, ледоход,
между льдин удивительно резко чернеют разрывы.
Пацанами замерзшими прыгнули пальцы на лед —
а без них ему было черно и тоскливо.
 
 
О, как надоело ему валяться под крышкой,
мерцать в темноте белизной,
как мертвец без движенья, без звука, без толка…
Да совсем он не лед, – он певец, балаболка, болтун записной,
и как любит светила дробить на плавучих осколках.
 
 
Зазевались – и тут же вам в душу проник,
как сквозь крышу дырявую каплет печалью прохладной,
приоткройте глаза: вон в молочной реке по рукав затонул пианист,
лед растаял, и бьется весна в берегах шоколадных.
 

ДИРИЖЁР

 
Дирижёр, как шашлычник, на палочку скрипки нанизывал,
и, на цыпочки встав, в потолок он поглядывал с вызовом,
а другою рукой он полочку ладил воздушную,
воздух гладил, ласкал и греметь в барабаны подзуживал.
 
 
Он на фалдах порхал, в стрекозу превращался и в бабочку,
он оркестрик обнюхивал, жмурясь, как райское сладкое яблочко,
а когда задохнулся, он руки раскинул
как мог – ну во всё обожание!
Побледнел, закатился и сгинул – и головкой махнул на прощание.
 
 
И охлопала воздух огромная зала восторженно,
будто взмыли ладони и локти от коршуна
и блаженно кружили, как уцелев после выстрела,
будто что-то ловили, летучее, легкое, быстрое…
 

ОРГАНИСТ

 
Органист работает четырьмя конечностями:
музыку сучит за восемь пауков,
клеит мир расколотый, мучается с вечностями,
налипающими на руки, на ноги, с боков.
 
 
Сам орган звучит Нотр Дамом трубчатым,
прислонись виском – навеки унесет.
Музыку поёт твердо, струйчато,
будто Дант ступенями его идёт.
 
 
Кто там? Хор архангелов горлами растягивает —
землю обволакивает океаном звук,
Библию поёт, закипает сагами
слившийся народ, Саваофа друг.
 

22

 
А Яна Джин из Вашингтона
Приехала на день сюда.
Мы встретились, и камертона
Прекрасней не видал тогда.
Ну, Гандельшлёп, конечно, рядом,
С таким тухлейшим видом, взглядом,
Что, право, только бурный смех
И хохот действует на всех.
Прошло довольно скоро время,
Однажды вызван для того,
Чтоб получить, где всё мертво,
Я премию. Та лотерея
Совсем не подходила мне,
Тут Лиля Панн была в цене.
 

23

 
Сижу с великим Гандельшлёпом,
Напротив Волков, Лилия Панн,
Машинская (под стать амёбам) —
Вот наш вечерний караван.
Тут Лиля скромно объявляет,
Что выигрыш благословляет,
Поскольку выиграл Гандельсман,
И Волков, видя балаган,
Стыдливо опускает очи,
Пол, так сказать, совсем не жжёт,
Он лучше время сбережёт,
Ругаться с нею нету мочи.
Закончился великий труд
И Лиличкин диктат и суд.
 

24

 
Напомнило мне давний случай:
Лежал я пьяный на полу,
Кенжеев надо мной в той куче.
Я чувствовал как на балу
Себя. Кенжеев строго молвил:
Зачем я здесь, когда безмолвен?
Тут Бостон. Я поднялся. Мы
Вдруг сговорились, и умы
Обоих стали приближаться.
Он подарил свой сборник мне.
Читал? Не помню, и за «не»
Не надо бы разобижаться.
Забавно: мы вдвоём стоим
А на планете вдаль летим.
 

25

 
Так Гандельшлёп второй, а первый,
Конечно, правильно! Бахыт
Кенжеев. Вовик стервой
Наверно, звал его. Обмыт
Победою над роком, вкупе
Он на вечернем перекупе
Деньги сегодня преуспел.
«Вот малый! Сукин сын! Пострел!
Всё! Все они теперь попляшут».
Так рассуждает Гандельшлёп.
Да, господи, вскочи Эзоп,
Сказал бы: «Дураки втемяшат,
Что первые он». Всегда
Такие помыслы – беда.
 

26

 
Играйтесь, Гандельшлёп с Бахытом,
Я с вами вовсе не игрок,
Давным-давно считаю сбытым
Игрушки ваши. Если б смог,
Устроил честное сраженье,
А так предсказаны решенья,
Кто пан, а кто пропал – ведь так?
Я не такой, как вы, мудак.
Кто выше, пусть рассудит время,
При жизни всё пойдёт не так,
И Гандельшлёп такой дурак,
Что осторожней, лихо бремя
Читать его! А это дрянь
Похуже, чем у всех мамань.
 

27

 
Мне Яна Джинн сказала: «Саша,
Я Гандельсмана умертвлю!»
«Зачем?» «Убью его в параше!
Не надо дураку, вралю,
Жить. Заявил, что я злосчастна!
Что говорила ежечасно
Ему о папе, что в связи!
Ты дурака вообрази!»
Ну, Гандельшлёп, конечно, выдал
Ложь грязную. Потом пошло,
И мозг дурацкий сеет зло,
А Гандельшлёп в тиши и выдул,
Сообразив, что хорошо
Побольше, надо бы ещё.
 

28

 
Чем бы ты ни овладела,
все одно, душа,
ты потом пускаешь в дело
тихо, не спеша.
 
 
Все на песенки помелешь,
милые другим.
Хорошо ли тебе в теле?
Вывертам твоим?
 
 
Я ведь слабая преграда,
знаешь, что ленюсь
говорить тебе «не надо»,
понимаю грусть.
 
 
Что ж, кропай покуда вирши,
бормочи свое:
пальцы гнутся, ручка пишет,
милое житье.
 

29

 
Приехал Алексей Алёхин.
Вы помните, я заходил
В Москве в журнал. Он скрупулёзен,
Мои стихи употребил
В журнале «Арион». Мы сразу
Товарищи. Он мне ни разу
Не врал, за что ценю его.
Я чувствую, что есть родство.
А. Грицман жил тогда далече
Манхэттена. Он тоже здесь.
Я Лёшеньке сказал, как есть.
Он огорчился. Лик и плечи
Пошли внезапно чётко вниз —
Такой случился эпикриз.
 

30

 
Я в полдень подошёл воскресный
На улице, где Бродский жил,
По зову синевы небесной,
Которою я сам подбил,
К их двухэтажному жилищу.
Мария с дочкой сквозь жарищу
Услышали меня, и… Шаг —
Рука, улыбка – я, чудак,
Сейчас же сунул в руки книжку,
Где реквием, слав богу, был.
Сижу я дома. Зазвонил
Вдруг телефон. Согнал котишку.
– Алло… Мария?…что Вы… я…
Спасибо... – чудо бытия…
 

31

 
Мы едем, то есть что? Летим
Во Францию! Я помню встречу
В Москве. Я был совсем другим.
Я шлялся в тот далёкий вечер
По Пушкинской. Смотрю: она.
Я подошёл. Тогда луна
Светила на Москву с небесной
Выси. Мы с любезной,
(Флора, девушка) зашли
Домой. Там разговор, там мама,
Благоразумнейшая дама.
Потом в Нью-Йорке и вдали
Мы встретились, вновь подружились,
Сейчас в Париж! Все сказки сбылись.
 

32

 
В Париже Флоры не нашлось.
Вернулись. Вновь туда поехав,
Мы номер взяли. Началось:
По воле движущих мной бесов
Я в Амстердаме облевал
(Марихуана – ритуал)
В кафе тарелку, и на воле
Подумал я, что поневоле
Марихуана тут крепка,
А в армии пожиже будет.
В Париж вернулись, не убудет,
Получше «Винстон» табака.
Мы в Греции пожили. После —
Испания, Мадрид и возле.
 

33

 
Я был в Голландии, в Амстердаме.
Низкий поклон чудесной даме
За Амстердам, за прелестный город,
Марихуана, я был распорот,
Словно ножом, простой бродяга.
Я от гашиша не сделал ни шагу:
Прямо в кафе – бряк! – повалился.
Господи, боже! Во что превратился?
Помню какие-то башни и крыши,
Люди, прохожие, много ниже.
Медленно сквозь амстердамскую площадь
Ниже, чем я, летела лошадь.
Боже ты мой! Воспоминанья
Всласть о городе под названьем
Амстердам – подходят ночью,
Грустно. Темно. И луна воочию
Тянет, мучает тело и душу,
А что тянет её – никому не понятно:
Может то, что я никогда не нарушу?
А уплыву в лунные пятна…
 

34

ВРЕМЯ

Маргарите Никитиной

 
Я в руку беру песок —
Вот он в моей горсти,
Куда он бежит – меж строк
Можно читать стихи?
Зачем ему эта прыть?
Куда его понесло?
Лежать бы ему и стыть —
Но время ему крыло
Надуло: бежать и плыть
За временем тихо, вдаль,
В другие совсем моря,
Оставив сзади печаль,
Но дальше одни поля.
А он всё бежит, бежит,
Не зная, один, зачем?
А круглый земшар молчит,
Такая дорога всем.
Песок – боевой летун,
Лети, коль надо тебе,
Время, чёрствый колдун,
Что понимает в гурьбе
Лиц, походок и прав?
Ему вообще всё равно,
Куда и зачем этот прах
Летит и летит давно.
 

35

 
Жил такой человек на земле —
Александр Алейник,
Всё ходил и ходил по золе,
Совершенно без денег.
По ночам он не спал и не спал,
Вечно думал,
А окошком всю ночь освещал —
Думал, думал, пока его не зарыли.
 

36

 
Простая мысль – когда бы ты хотел жить:
Сейчас или в будущем?
– Я бы хотел жить в прошлом,
Потому что в будущем мы все умрём —
Мама, друзья и, наконец, я,
А в прошлом мы все живы
И никогда не умираем
– Вечная
 

37

 
Роман кончается, чуть-чуть —
И всё готово к расставанью
(Вся головная ложь и муть
Лежит в тиши), сброшюрованью
И лепке книг, потом продаж,
Потом весь прочий ералаш,
И дальше в мире кроме веры
Какие потрясут химеры,
Не знаю я, но, книжка, в путь!
Лети, свободна и невинна,
Пусть двинется она лавиной,
И, может быть, кому-нибудь
Поможет – но не мне судить,
Каким нам надо в мире жить.
 

38

 
День начинался криком «Молоко!» —
по потолку пластались перья света,
к ним отрываться было нелегко,
он занят сном, гуляет где-то,
а «где-то» было очень далеко,
но птички шумно вспархивали с веток,
звенящий день был неостановим,
он рвался в дом через оконных сеток
квадратики и был неотразим,
и мальчик вдруг соединился с ним —
услышал барж утробную беседу, —
а те бухтели языком своим
над головами рыб в разгаре лета,
чей ход в воде немой неуследим.
 

КОНЕЦ.

О романе «Абрис»

Роман начат 9 апреля 2012 года и закончен сегодня, 5 сентября 2012-го. Удивительно, что так быстро. Я не знаю, чтобы было так. Роман в сонетах и массе других стихотворений, мгновение – и готово.

Сонет – это форма стихотворений, придуманная во Франции в XIV веке. Сонетный роман – у Пушкина. Так же поступил и я. Всё получилось.

Благодарю мою жену Маргариту Никитину за то, что напомнила мне вещи, которые я забыл. Маму мою, Кац Раису Иосифовну, за то, что она рассказала мне, а я поместил в роман. Спасибо Дмитрию Бобышеву, старинному моему другу, за память его. Благодарю друга моего Игоря Чурдалёва. Он помнит то, что я забыл.

Роман основан на моей жизни. Всё правда. Он обращён к будущему. Пусть люди прочитают его – об одном человеке 20-го и 21-го века, о его друзьях и врагах. Одним – слава, другим – позор, они ископаемые люди, третьим – моё глубокое уважение, обыкновенным людям.

Время – лучший друг романов. Слава времени никогда не соврёт, всё исправит и поставит во временной ряд.

О романе

«Дорогой Александр, по-моему, получается интересно, стоит продолжать!»

Соломон Волков, радио «Свобода»

Время – это песок

Время – это песок, но оно не пересыпается из одного сосуда в другой, чтобы, перевернувшись, потечь обратно. Оно точится из сосуда жизни и развеивается безвозвратно по воздуху, земле, стихам. В новой книге Александра Алейника этот образ сопутствует всему её повествовательному ходу, да и сами стихи, всё ещё несущие прежний лиризм, подвижные и лёгкие, стали порой сбиваться на прозу, горестный сарказм и протест… И это неудивительно: в центре автобиографической повести или даже романа в стихах – утрата близкого человека, смерть любимой и заботливой жены.

Годы тому назад я открыл для себя яркого нового поэта. Мой приветственный отзыв на книгу Алейника «Апология» был напечатан в парижском еженедельнике «Русская мысль», а следующая книга «Другое небо» вышла с моим предисловием. Его стихи меня обрадовали летучестью, причудливо– красочной образностью и, главное, той мажорной интонацией, с которой он пропел свою весть о жизни. Это был не «петушиный» оптимизм, потому что звучал над драмой, и притом нешуточной: каждый эмигрант в те времена ломал судьбу пополам, как странник свой посох о колено – на до и после отъезда. И всё – таки поэзия преобразовала драму, а новизна и любовь сообщали стихам радостную тональность.

С тех пор на поэта, как на библейского Иова, обрушились тяжелейшие испытания. Внезапная болезнь едва не прервала его существование, на месяцы и годы принудила его бороться за жизнь, долгое время ему было не до песен. Но чудо творчества оказалось живительным, родничок стал пробиваться сквозь немоту. Может быть, это уже и не был прежний Алейник, но свежие образы начали вспыхивать здесь и там в его новой поэзии. И вдруг – ещё одно горе: умерла Маргарита.

Эта книга – мужественная попытка поэта если не одолеть, то как-то справиться с бедой, одиночеством, чуждостью и, в конечном итоге, со смертью. Борьба, как мы знаем (и он знает), неравная. Недаром в книге появляется леденящий душу образ тикающих часов на уже мёртвой руке. Но эта борьба благородна. Она даёт и автору, и читателю силы, чтобы жить – здесь и сейчас.

Дмитрий Бобышев, 2012