Текст книги "Абрис"

 
Он открывает дверь, вешает свой куртец,
веник берет, заметает в совок песчинки.
Это чужая квартира, он здесь на время жилец.
Он не дает телефон, но постоянно звонят кретинки.
 
 
Однажды приходит седой, красногубый поэт,
с ним какой-то шустряк, щелкающий «Минольтой».
Он понимает не сразу, что попадает в бред,
что в этом бреду не больно.
 
 
В вазах сохнут цветы, уставшие от похорон,
лежа у гроба, они шли параллельным ходом
к острову на восток, куда отплывет паром
с вытянутым плашмя, припудренным пешеходом.
 
 
Если в профиль смотреть – покойный английский лорд:
лоб в полглобуса, рот сжат чересчур уж твердо,
но не вставайте рядом, холод вас проберет,
будто кто-то столкнул в ледяную воду.
 
 
Вот какая она… сплющившая лицо;
из остывшей крови родовое еврейство
вышло, как партизан из волынских лесов,
чтоб, подбородок задрав, плыть к волне веницейской.
 
 
Вся эта жизнь и смерть, весь их размах и вес
опустились к живому новым объемом в ребра,
вот и томит его эта густая взвесь,
но начисто выметен пол, прах кропотливо собран.
 

(21 февраля 1996)

 
душа еще присутствующая
тянущая с уходом
двоящаяся сущая
в тумане над ледоходом
прощай говорит прощай прощай но дай
надышаться
напоследок снегом
напоследок светом
мне таять и превращаться
в то что неведомо никому никому
никому из живущих
заворачиваться в бахрому
свисающую с небосвода
от изношенной жизни перепутались нити они рвутся
рвутся под новым грузом
меняя мою природу
мне еще две недели
две недели с живыми встречаться
а потом неизвестно что будет
неизвестно куда стучаться
какой я буду какой я стану
непонятно в пределе
не объяснить как странно
быть еще две недели
хочется все потрогать
напоследок на прощанье погладить
жизнь моя срезанный ноготь
снятое с телом платье
как мне странно скитаться
в воздухе без сосуда
медлить и оставаться
нехотя
уходя
отсюда
видеть что я бесплотна
перетекать в амальгаму
зеркала беззаботно
входить не сгорая в яму
проникать сквозь полотна
стены закрытые двери
ощущая предметы
как приметы
потери
того что мне было мило
что меня волновало
жизнь моя скользкое мыло
плохо ее держала
сколько ни наклоняться
сколько ни шарить рядом
мне отсюда смываться
примиряться с распадом
 

(21 февраля 1996)

 
Кого там хоронят в гуденьи органа и пении детского хора,
под горное эхо, под куполом гулким,
под каменным небом собора?
 
 
В гранитных стволах, в холодных углах, в дугах голых,
ходил беспрепятственно, бился о свод потолка,
ударился воздух в подсолнух граненый – в подсолнух…
 
 
Разбухшая месса заполнила строгое месиво сводов крестовых,
и Моцарт, гниющий с бродягами в общей могиле,
терялся, толпы не растрогав.
 
 
Запаянный гроб, атрибуты скорбей,
святых изукрашенных тихая свита,
ногами вперед – вперед ногами
отплывают по курсу из вида.
 
 
Хотелось, чтоб голубь влетел, чтоб забили
живые несчитанно серые крылья.
Стояли минуты, в свечках бледные семечки засветили.
 
 
И никли слова перед этой громадой,
хлестнувшей в закрытые двери прибоем,
забравшей его во мглу без возврата…
 
 
…собор отзывается воем…
 

(9 марта 1996)

 
Он ушел налегке по дороге слепых в воскресенье,
у него на руке крестик с четками – чье-то раденье,
 
 
в пиджаке у него на листочке чужая молитва —
все хозяйство его… и лицо аккуратно побрито;
 
 
а очки он не взял, что покажут ему, то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
 
 
даже лучше смотреть через сжатые крепко ресницы
безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы.
 

(17 марта 1986)

Стихи сочинял столько дней, сколько нужно по христианскому обряду; прекратил, когда время поминания кончилось.

18

 
Я в январе в ярчайший день
Сидел напротив гроба в зале.
Звучал хорал – как бы рентген,
Которым всех и пронизали.
А Бродский прямо предо мной
Лежал спокойно, он – взрывной.
Глаза закрыты. Лоб – огромный,
A губы сжаты. Вид загробный.
Юз Алешковский подошёл,
Бумажку вставил внутрь костюма.
Он выглядел тогда угрюмо.
Поцеловал. Его престол
В вселенной выше всех стоял,
Но надобен тот ритуал.
 

19

 
Курю я сигаретку, вижу —
Барышников. К нему Стрижов.
Он что-то говорит, не слышно.
Вдруг резко вбок: он на врагов
Смотрел (Барышников), и жалость
В лице его, игра и шалость,
Сменялись быстро. Щас он крут:
«Когда всю мерзость уберут!»
Вернулся. Сел он с Алешковским.
Беседа тихая у них.
Я вышел. Солнце. Тех двоих
Не знал я. Да и всё отцовским
Мне отдавало. Я ушёл.
Барышников, он прав, орёл.
 

20

 
На сто одиннадцатой стрит
Мы входим в храм. Народу – тыща,
И в алтаре огонь горит,
Людского горя гнездовище
Всецело поглощает нас.
Священника суровый бас,
А после Моцарт, тот канон,
Который почитал и он.
А дальше хор. Мы вышли. Воздух
Почище. Мы стоим. Курю,
И Рита смотрит, январю
Конец. Февраль, и будет роздых.
Воспоминанье сохранит
Январь, но им в предел забит.
 

21

 
Сидим мы: Генис, Волков, я.
Зал тёмен, доверху заполнен.
Читаю «Реквием». Моя
Печаль ложится в веретёна.
А Гандельсмана нет как нет!
Кому же плакать? Он поэт?
Наверное, совсем свихнулся?
А может, просто звезданулся.
Я помню, он мне позвонил,
Он, право слово, удивился,
Как я от смерти вдохновился?
У Вовы не хватило б сил.
Я помню глупый разговор,
Он дик, волнует до сих пор.
 

22

 
Иду на встречу с Окуджавой.
Магнитофон, блокнот при мне.
Вошёл. Он ждёт. К ряду миражей —
Мираж во всей величине.
Я сел и сделал первый снимок.
Гляжу напротив, на грузина,
И говорю ему про текст.
Булат краснеет. Будто бес
Сломал беседу между нами.
Он говорит, что он поэт,
А я несу какой-то бред
О текстах – явно с визгунами.
Мы помирились. Я неправ.
Вот что бывает от забав.
 

23

БЕДНЫЙ ЙОРИК

 
Все небо белыми краями
звенит, исхожено моим
беспутным зреньем, с лунным камнем
меж звёзд светящихся могил.
 
 
Там гамлетовский собеседник —
отрытый череп шутника,
лопатой выкинутый в сплетни
о том, кто был наверняка,
 
 
чему свидетельство вот эти
воронки глаз, нора ноздрей,
ходы, прорытые по смерти
живым движением корней,
 
 
дождем, червями, рот оскален,
глумится над своей судьбой:
продрейфовать под парусами
висков по вечности самой.
 
 
Тиранит небо полнолунье,
алмазами блистает наст
и вещий ветер ровно дует,
не слишком огорчая нас.
 

24

 
С Жванецким встретился тогда.
Он человек довольно грустный.
Нет ни малейшего следа
Какой-то радости безвкусной.
Он книжку подарил, открыл,
Смеяться стал и всё забыл.
Он справился тогда с работой —
Смешить и радовать кого-то.
А смысл в насмешках – высший класс,
И грустное ушло покуда.
Зачем печалится? Оттуда
Никто не встретит. Может, нас
И ждёт какой-нибудь подъём,
Но наши цацки ни при чём.
 

25

 
Тут «Апологию» мою
Издала классная Лариса,
Воровка, коей я даю
За высший шик – лиса Алиса —
Все благодарности мои.
Все точечки над «а» и «i»
Поставила. Я рад, конечно,
И Гандельсман блеснул, сердешный.
Он восхвалял, ему – свеча!
За то, что не подвёл меня он,
Он вышел прямо на амвон,
И истина здесь, впрямь, стуча
На глупого, всем подала
Пример: будь ты во всём скала.
 

26

 
Сидели летом Грицман, я
В кафе, и Друк пил с нами пиво,
Какая-то его змея
Куснула, или же крапива,
Не знаю что. Сказал он мне,
Что руку не подаст, зане
Ответил я: что руку! Ногу
Хранит пусть он, и слава богу,
Что… Выплеснул мне пиво он.
Вскочил и крепко пришпандорил
Его в лицо. Он опозорил
Меня, такой я преподнёс бутон.
Нас офицанты расцепили.
Что сделаешь, когда подпили.
 

27

 
Всё волновало нежный ум,
отщипывавший понемножку
от грозди виноградной шум —
звездой мерцающую крошку,
зелененькую, плоть стихов
жестка была и кисловата,
а мне-то думалось: готов
служенью муз я, и услада
сближенья звуков и вещей
в слияние, блаженство, в прелесть
скрепленных рифмами речей
уже в душе моей пригрелись.
 
 
Всему виною «Беломор»,
и кофе черный с Пастернаком,
гормонов пылких перебор,
производимый зодиаком,
таращившимся из окна
на сгорбленного над тетрадкой
певца, и девочка одна,
чей рот невыносимой складкой,
вздыхая рядом, посылал
флюидов бешеные сонмы,
я ж горделиво наблюдал
томление её и формы.
 
 
Так начинаются стихи.
Откуда? Кто их насылает?
Неведомо, но вдруг с руки
строка, как козочка, сбегает,
копытцами топча лужок
линованный, черня бумагу,
и ты, мой маленький дружок,
к второй испытывая тягу,
туда ж пускаешь попастись
её пугливую подружку,
насторожиться б, крикнуть «брысь!»,
опомниться, но что-то кружит
уже перо: толчки, рывки,
колдобины, и зависанье,
и напряженное тоски
в бумагу в буквах бормотанье.
 
 
Там щиплет нежную траву
клюв грифельный, пускает стрелы
лук Аполлона, ясный звук
вдруг входит в почерка пробелы
и ищет эха, новых слов,
а те, компании желая,
так приобщают слух и кровь
к досугам сладостным, марая
уже не, собственно, блокнот,
в котором ночь за ночью тонет,
и ты уже в длиннотах нот,
а жизнь сама к стихам в наклоне.
 
 
Бегите причитаний муз!
Стремите, уши затыкая,
в иной какой-нибудь союз
порывы юные. Тикая
от сих опасных пропастей
в мир прозаически да ясный
душемутительных страстей,
не станьте жертвой громогласной,
как я в те дни, не уцелев
и сунувшись по брови в давку
неясных смыслов, персть воздев
с пером, стишков щипавшим травку,
и уклонившись страстных дев,
меня, вострепетав, алкавших.
 

28

 
Зашёл я летом в магазин
На пятьдесят седьмой, и сразу
Я обратился. Из глубин —
Американка. Только фразу
О том, что есть письмо. Она,
Услышав Бродского, мне – на
За тыщу долларов, побольше…
Тут вынырнула дама, тоньше
Её. Взвинтила цену. Я ушёл
Оттуда. До метро тут близко.
Я понимаю, обелиска
Хоть нету, точно ореол
Над Бродским даже тут, в США,
А Гандельсман – пылинка, вша.
 

29

 
Я Гандельсману дал презент,
Ту «Апологию», с которой
Возился он, чтоб стал с колен
Передо мной, чтоб быть опорой
Ему, большому хитрецу
И очень мелкому певцу.
Пусть подражает, пусть всё спишет,
Пусть он, голубчик наш, полижет
Все книжки, их четыре штуки,
Я подарил ему, that’s it,
А он не понял мой гамбит,
Чтоб не пропало всё, мы в фуке
Фигуру отдаём, потом
Почувствуем своим хребтом.
 

30

 
Тут Ася, дочь моя, приехав
Ко мне на лето, принесла
В Нью-Йорк Москву. В краю ацтеков
Она нам взбучку задала.
Во-первых, я увидел маму
В ней, в девочке. От амальгамы
В наш тихий мир она вошла
Как бестия, и зеркала
Безбожно повторяли сходство
С мамулей праведной её:
Хотеть-желать во всём своё —
Вот принцип, коим то господство
Приходит потихоньку в жизнь,
Как рыцарь или паладин.
 

31

 
Мы с Асей, Ритой в центре мира —
Broadway and forty-second street,
Рай для туристов и банкиров,
Народу пропасть, весь набит
Рекламами, и магазины,
Такси, и едут лимузины.
Тут Ася захотела есть.
Пять долларов за эту весть
Я выдаю, и Ася входит
В закусочную. Мы стоим
На улице. Курю. Палим
Я солнцем. Нами верховодит
Она. Поела и сидит
Под домом: «Папа, не гуди!»
 

32

 
Я видел в Асе продолженье
Меня. Однажды строго мне
Свои напевы напряженья
Она читала наравне
Со мной. Я слушал, сам не веря,
Вот этой девочке. Примеря
Поток стихов, и искра в них
Горела в чаяньях моих.
Нью-Йорк пришёлся не по нраву
Ей. Через месяц мы в полёт
Отправили её. Тот взлёт
Мне показался лишь отравой.
Что делать, знает лишь судьба,
Она – несчастная раба.
 

33

КОРОЛИ

 
У датского короля
было четыре рубля.
На один рубль он купил шпагу.
На другой рубль он купил шляпу.
На третий рубль – билет на балет.
На четвертый рубль – балерине букет,
но не смог он купить, как положено,
ей в буфете ситро и мороженое.
 
 
У ливонского короля
было четыре кремля.
Один кремль он отдал брату.
Другой кремль – арабскому эмирату.
Третий кремль – бездомным птицам.
В четвертом кремле он хотел жениться,
но брат с эмиратом пошли на него войной:
кремль захватили, короля убили и зарыли
его под кремлевской стеной.
 
 
У пиратского короля
было четыре парусных корабля.
Один – изгрызли крысы.
Второй – украли рыбы.
Третий – потонул от бурь.
На четвертом – начался бунт,
а пираты списали короля на берег,
где гуляли туземцы и дикие звери.
 
 
У червонского короля
была черная земля,
на которой росла голубая капуста.
Он всю жизнь жевал ее и оглох от хруста,
но растил и растил кочаны.
Он с заплатой на попе носил штаны.
Но как же любили того короля
полевая мышь и капустная тля!
 

ЛЕТУЧЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

 
В зеленых зарослях травы
стрекозы прорывают рвы,
в цветочный остов целясь,
и два глядящих пузыря
шарахаются, руку зря
в воздушной колыбели.
 
 
А я валяюсь на земле,
ладонь разнежилась в тепле,
стеблей травы касаясь.
А выше облако ползет
во весь размах, во весь разлет
над синими лесами.
 
 
Какая ширь и тишина,
смотрите: вон моя страна
без армий и границы!
Глаза закрою – темнота,
открою – и я снова там,
где облако и птицы.
 
 
В зеленых ножницах травы
жужжат шмели, они как львы
и тигры дебрей местных.
Они идут в мою страну
по солнечному волокну
и по теням отвесным.
 
 
Раскинул руки, и привет!
Летишь себе – заботы нет,
жужжишь себе в дороге.
Кто захотел – тот улетел,
хоть не доделал кучу дел
и, в частности, уроки…
 

НА РЕКЕ ЛИМПОПО

 
На реке Лимпопо
крокодилов депо
и поселок зеленых макак,
там вокзал голубой
охраняет слепой
пес по кличке Полкан.
 
 
Он на стуле сидит,
черной трубкой смердит,
крокодильего ждет он свистка,
сторожит чемодан —
в нем граненый стакан,
банка шпрот и четыре носка.
 
 
Сторожит восемь лет,
а хозяев все нет,
крокодил не свистит – тишина.
Заржавела двустволка,
рельс на лапах поселка,
видно, вовсе ему не нужна.
 
 
Там в бараках беда —
там сухая вода,
мокрой нет уж давно в Лимпопо.
И макаки грустны,
исстрадались они
от плодящихся быстро клопов.
 
 
Все диваны, шкапы
оседлали клопы —
терпеливо страдает примат.
День и ночь напролет
репродуктор орет,
только сводит животных с ума.
 
 
Извести бы клопов,
починить Лимпопо,
дать Полкану почет и покой,
крокодилов пустить,
воду мокрую пить…
Да нельзя – климат там не такой.
 

34

 
Чем пахнет улица? Лимонной кислотой
от сотен тысяч выжатых лимонов.
Я медный грош зажму как золотой,
но не погибну так бесцеремонно.
Утешен я – свищу себе в кулак,
врастаю вслух – оркестрик вороватый,
люблю как листьев осенью бумаг
печальный шорох виноватый.
Я прохожу по белому мосту
и пальцами разглаживаю мысли,
я напрягаю слух и слышу стук
альпийских башмаков в подножья истин.
Мой голос медленно бежит из губ моих,
запутан, тянется, беззвучен,
в пространствах утопая снеговых,
он мучит белизну и её учит.
Провал – подъём – и вдруг – обвал снегов…
как облака витают клочья дыма —
я жизнь свою леплю из облаков,
пересекая время нелюдимо.
 

35

 
Уехала, и стало скучно
Нам без неё. Прошло два дня,
Нагрянул Лёва злополучный —
Брат сумасшедший. Та возня,
Которую он мне устроил
С велосипедом (куплен), коим
Ночами стал он объезжать
Помойки, чтобы так сближать
Нас с жизнью глупой и противной.
Однажды притащил он нам
Собачий snuck! Мы с бодуна
Стояли бы альтернативой
Пред этой дрянью. Я сказал.
Он удивился, увязал.
 

36

 
Отъезд его – о, это нечто,
С чем примириться нужно нам.
Он, братик, нежная овечка,
Пальто (штук семь) надел он сам.
Его грядущего отлёта
За час до взлёта самолёта,
Сказали: «Что вы! Так нельзя!»
«Нет, можно!» – отвечал, разя
Всех гадов. Чемоданов пару
Поставили, чтобы узнать их вес
И ахнули. Какой-то бес
Равнялся доброму амбару.
Ругался. Всё же улетел.
Помойку – вон! Конец! Предел!
 

37

 
А Межиров, старинный друг,
С которого пошли удачи,
Пристал ко мне.
Его заслуг
В войну и прочие задачи,
Конечно, надо уважать,
Но невозможно искажать
Историю. Когда явился,
Я высмеял. Он возмутился.
И комми, что он звал «вперёд!»,
Сначала зазвучали плохо.
Катилось время, суматоха
Вдруг растворилась через год.
Я посвятил ему стишок,
Он сдул меж нами холодок.
 

Двадцатая глава

1

А. Межирову

 
В провинциальных городах России,
на переживших «ленинов» вокзалах
еще стоят фанерные диваны
с крутыми вензелями М.П.С.
 
 
Трамваи, как аквариумы света,
несут покорных жизни пассажиров,
набоковскими поводя сачками,
в которые влетают фонари.
 
 
На привокзальных площадях деревья
стоят поруганной толпой в воронах,
а жизнь кипит: пельмени в ресторанах
от ужаса зажмуривают веки.
 
 
На улицах китайщиной торгуют,
многажды книг, как встарь «Политиздата»,
хихикая, листают малолетки
картинки дивные про органы любви.
 
 
Так и выходит из кулис свобода,
и гипсовые рушит изваянья,
и топчет обесцененные деньги,
и приобщает отроков к страстям.
 
 
В Перми, Саратове, Новосибирске
штудируют язык языковеды,
«шнурков в стакане[1]1
  родители дома (сленг);


[Закрыть]», «ваучеры», «лизы»
по алфавиту строят в словари,
 
 
и если «в родине[2]2
  в нашей стране (сленг).


[Закрыть]» на той же ниве
ты продолжаешь поприще свое —
переведи меня на речь эпохи
чудесно оголенных постаментов.
 

(1993)

2

 
Он жил поблизости Бродвея.
Я часто заходил туда.
Наверное, ему навея
Воспоминания, еда,
Питьё, всё прочее, все вещи
Как будто зажимали в клещи
Его, и водка на столе
Стояла строго, пей во зле
На гадость за святое дело.
Билиардисту можно так,
И если ты стоять мастак,
То всё равно, ты бракоделу
Заложишь три шара, как знать,
Ведь это может доконать.
 

3

 
Квартирка маленькая. Кухня
Такая, что двоим нельзя
Стоять на ней, и, кий, припухни,
Всё золотое исказя.
Одна побольше, чем другая,
А в маленькой, для попугая
Хватало б места – крылья вширь, —
И всё, давай скорее нашатырь
Ты попке, попугаю то бишь.
Там спал наш Межиров: диван
и столик. Таракан
Там мог бы жить. Ты покоробишь
Жильё для Межирова. Мог
Он сочинять – о, дай же Бог.
 

4

 
Зашёл к нему. Он приглашает,
И водка на столе стоит.
Ну, выпили, он совершает
Какой-то праздничный гамбит.
Он говорит, что час уж минул.
Не знает он, готов иль сгинул
Обед. Не нужно ль посмотреть
В пельмени. Я пошёл: на треть
Вода в пельменях испарилась.
Пельмени – это пять минут!
Что делают они вот тут?
Я рассказал. Всё это странно забурилось
В бутылку водки – хороша!
Он тосты всё провозглашал.
 

5

 
Мы с Межировым на прогулке.
Садимся. Пасмурный денёк.
Он говорит, как по брошюрке:
«Стихи ни к чёрту». Я конёк
Его давно уже приметил,
Я сущность эту рассекретил,
Коль зависть пробудилась в нём,
Тогда прощай, гори огнём,
Что хорошо и что похуже.
Он будет только говорить,
Про частности в стихе бубнить,
А зависть, этот подлый друже
Покрутит им ещё, ещё,
Всё говоримое – общо.
 

6

 
Поездил я. Четыре раза
В Канаде был, и в первый раз
Я свастику увидел сразу.
Едва ли я за тот показ,
Хоть дам полушку, вижу – мерзость,
И наглость поражает, дерзость,
Каких молодчиков впотьмах
Нарисовали. Первый шаг
Свершен. Ну, далее по маслу,
Ходи и свастики малюй,
А после в рог, и завалю
Всех вас, покуда не угасли
Свободы-воли надо мной…
– Потише. Хавалку закрой.
 

7

 
Я еду в Бостон, там тусовка
Поэтов. Приглашён и я.
Приехал, погулял, массовка
Мне (деньги) нравится сия.
Зашёл к Коржавину. Там книги,
Жена, а в комнате в том лике
Очки громадные. Сидит
И сквозь очки в тебя глядит.
Вдруг повернулся. Близко-близко
К компьютеру прижался он.
Печатает, как фараон.
В лице подобье василиска.
Я вышел. Первый снег лежал,
Но город пел и согревал.
 

8

 
С Коржавиным мы на машине.
Он вышел грозный. Он молчит.
Седой, обрюзгший. На плешине
(Он в шапке драненькой) побит?
А на груди такая штука,
Какой-то аппарат без звука.
Наверное, следить за ним.
Проехались. Он недвижим.
На этом и расстался с нами.
Вот вечер. Мы и собрались,
И Шраер машет. Из кулис
Капович Катя. В пантомиме
Она была бы шик и блеск,
Глядела – масок переплеск.
 

9

 
Темно, стихи читают в зале.
Потом закуска. Мы идём
И говорим, как о спектакле.
Мы едем, входим в чей-то дом.
Ночная, добрая беседа.
Мы спим, гуляем, отобедав,
Я с Месяцем и Вовой Г.
В Нью-Йорк доехал по мезге.
Я помню, вечером с Ларисой
Я ужинаю, и сидит
Войнович справа. Он язвит.
Смеюсь. Она же доброй кисой
Прислушивается и молчит,
А мы смеёмся, циркачи.
 

10

 
Зима, метро, и я пишу
Стихи, а назван я последним.
Мне не мешает гвалт и шум,
И человек сидит соседним
Со мной, а рифмы прямо тут,
Голубушки, ко мне идут.
Вагоны едут поездов.
Толпа, и я почти готов
Читать новейшие стихи.
Вот поезд. Еду прямо в лапы
Кацова, в жуткие нахрапы,
А сочинения плохи,
И сам он человек недобрый,
И зырит на тебя как кобра.
 

11

 
Народу тьма. Я еле влез
Туда, куда меня позвали.
Кацов ко мне стремится чрез
Людей в кафешке, в мелком зале,
Мне говорит: «Как смели вы?»
Я отвечаю: «Головы
Не потерял. Приехал точно.
В конце газетки я на строчке».
Он поменялся, и в лице
Лишь ненависть ко мне сияет.
Он буркалами ковыряет,
Он думает о стервеце.
Меня всё это не волнует,
Пусть сам себя помаринует.
 

12

 
Зовут на сцену. Как сигнал —
А Вовик тут же одеваться,
И шмыг за дверь. Он нервен, ал,
Кому теперь адресоваться?
Не знаю. Я читал стихи —
Вот только что сошли с руки
В метро. Прослушали все тихо.
Конец, и кто-то молвил: «Лихо!»
Тут Битов (он сидел в углу
С какой-то девушкой красивой)
Позвал меня. Он не спесивый,
Налил вина, а тут к теплу
Наш праздничный и пылкий Вова
Вернулся к нам, пустоголовый.
 

13

♥♥♥

 
Я туда бы вернулся,
за сон ото сна отбежав,
в мою бедную юность
с мечтой о крушеньи держав,
в день, сочащийся ложью
и упрямой моей правотой,
я прошел бы, где плоше,
коктебельской слоеной водой.
 
 
Над лагуной луна
там светила, как знак волшебства,
выплывала со дна
Мандельштама в луне голова,
поднимались ресницы,
не моргая смотрели глаза,
как в вселенской темнице
зарниц начиналась буза.
 
 
Шевелившихся губ его
слышу я шепот в ночи,
до свеченья зазубренный:
так в колодце играют лучи,
рассыпаются радугой
на звенящем ведре через край,
по усам виноградарей,
на руках в черпаках просверкав.
 
 
Вижу небо живое,
под небом живая вода,
вот мое нажитое,
через жизнь возвращаться сюда,
по дороге разбитой,
в полнолунье, не чувствуя ног,
невесомым транзитом
лететь как сентябрьский листок.
 

♥♥♥

 
У меня на глазах зацветают деревья Нью-Йорка.
Их торопит весна, раньше айришей-листьев[3]3
  айриши – ирландцы (от англ. Irish), зелёный – национальный цвет ирландцев.


[Закрыть] они появились.
Нетерпенье опасно подобного толка
на ветвях помутневших в шеренгах цветков боевитых.
 
 
Им на волю пора, в арьергарде они засиделись.
Ровно бабы какие… Как труба, прогремела команда.
И они поднялись. Не держите ж! Попробуйте в деле.
Дайте им умереть! На виду! Ничего им другого не надо.
 
 
Новобранцев весны надо мной эта потная битва,
мерным маршем идут облака к океану, как влажные флаги,
моё сердце насквозь тоже синей картечью пробито —
я умру как они, мне достанет на гибель отваги.
 

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

 
Беременная щупает живот,
в котором мальчик маленький живет.
 
 
И думает внутри большого тела,
под сердца стук, дыханья шум:
«Зачем из рук Творца душа влетела
в меня? Мой девственный смущает ум».
 
 
Как он прекрасно от всего укрылся!
Его любовь питает и творит,
и плавники переплавляет в крылья,
и крыльев нет – на пальчиках летит.
 
 
Откуда эти красные ладошки,
которые он к ребрышкам прижал?
Весь этот мир простой зачем так сложен?
А он еще другого не узнал.
 
 
Его хранит пока для жизни сфера,
столь нежная и любящая так,
как никого никто, и воздух серый
ему неведом, как печаль и страх.
 
 
Он головастик в кожице жемчужной.
Он волоски старательно растит
и морщит лобик думою натужной —
как вылезет и всех развеселит!