Текст книги "Абрис"

14

 
Замёрз, не вяжет пару слов
Сказать. С тарелки ест селёдку,
А я сижу среди снегов
С Андреем Битовым. Намётку
Его я принял, и вино
Пусть нам прольётся, столь взрывно
И сладостно, и дружбу нашу
Мы пронесем. Я дружбой скрашу
Существование моё
И Битова. Мы обок станем,
Хватило б воздуха гортаням,
Хватило бы на бытиё.
Но тут какой-то идиот
Взлез и пошёл про пару рвот.
 

15

 
Со сцены полился поток
Чистейшего (о боже!) мата,
Катился он как колобок,
Всех отравляя ароматом.
Тут Лиля Панн вцепилась в мат,
Стащила, точно акробат,
Его, большого идиота,
Христа людей, искариота.
Смеялись все. Мы вышли в хлад,
Пошли по улице, расстались,
Мы гадость там и наглотались,
Как будто мы попали в ад.
Пришёл домой и рассказал
Всё Рите – хохот наповал.
 

16

 
А вечером мы на Бродвее
Глушили в барах коньячок.
Он выглядел чуть-чуть бравее,
Как непослушный ястребок.
Он говорил со мной о разном,
Учил меня назло соблазнам
Держаться только лишь того,
Что Бога тронет одного.
Вот лето, встретились за кофе.
По улице под солнцем шли
Мы к Генису, а он шалил
Всё удивляя в апострофе,
Зачем же он поставлен тут,
А буковки другого ждут.
 

17

 
Но Генис сильно удивился
Увидев нас в своём раю,
Он весь пред нами так бодрился —
За что купил, за то даю.
Побыли там, потом в метро,
Домой вошли, сказал: «Добро»,
Потом он кресло взял, поехал,
А Рита принесла со смехом
Салат, окрошку и вино.
Потом второе. Снимок: Битов
Со мною, двое сибаритов
Сидят как некое звено
В огромном мире, смотрят в глаз
Потомства, что глядит на нас.
 

18

 
С Иваном Ждановым идём
По солнечному дню в Нью-Джерси.
Он мрачен. В небе голубом
Ни облачка. Взглянул на перси
Американки, дальше вдаль.
В лице его тоска, печаль.
Пришли в отель. Достал он водку.
Махнул, заел её селёдкой.
Он хочет от меня стихи.
Читаю. Взгляд всё неизменен,
Такой далёкий и надменен.
Я чувствую, что не плохи.
Помедлив, говорит: «Неплохо,
Мои же лучше, без подвоха».
 

19

ДОРОГА НОМЕР 9

 
Два баритона и сопрано
сопровождают неустанно
огней и мрака нарастанье
гармоний сладостным рыданьем
 
 
в дожде дорогой номер 9,
влекущей их сейчас на север
в виду подстриженных газонов
над потным зеркалом Гудзона.
 
 
Стеклом сползали навзничь капли,
деревья, отлетая, зябли,
и справа, как отрытый череп,
затеплился Нью-Йорк вечерний.
 
 
Была вселенная огромна,
она отсвечивала скромно
кантатой Себастьяна Баха
одна над уровнями праха.
 
 
И в ней печалятся скитальцы,
у них на отпечатках пальцев
галактики ее петляют,
пока машина их виляет.
 
 
Она хранила их мгновенье,
свои перебирая звенья
и разрешая им подспудно
жить отголоском контрапункта.
 
 
Столпотворенье стен и света
ударилось в них как комета,
что долго в небе нарастала,
и их не стало,
 
 
как всех, кто были: мимоезжих,
мимоидущих не коснуться,
не надо плакать об ушедших,
они еще сюда вернутся.
 

20

 
А вечером он так напился,
Что было страшно подойти.
Я сунулся и заступился
Пред Драгомощенко. Схватил
Его за голову. Он поднял
Глаза, взглянул как в преисподней:
«Ну, Саша, говорю, отстань.
А Драгомощенко – тот рвань».
Три дня я прожил рядом с ними.
Отъезд. Вернулся я домой,
И деньги, даже тот разбой,
Свалился на меня одними
Удачами. Я понимал,
Что всех валил, пережимал.
 

21

 
В отеле Гранд Хайатт я встретил
ДБ. Я думал о судьбе его.
Я написал ему. Ответил
Он на письмо. Я знал его
Как друга Бродского. «Четвёрка»
Вела себя как бузотёрка:
Один ссылаем, трое нет.
Отъезд двоих, вот тот ответ,
Который власть и получила.
Один в могиле, три живут,
Они всех-всех переживут,
Они дорогу облегчили
Вам, мне и тысяче других,
Так, Бог, храни подольше их.
 

22

 
Мне из России приглашенье.
Издали там две книги. В путь
Зовёт меня моё сближенье,
Ну, что ж, пожалуйста. Рвануть
Туда – чем чёрт не шутит?
Приехал. Грязь. И взбаламучен
Москвой. У Лёвы буду жить.
Он здесь нормален. Позабыть
Его большие приключенья
У нас, в Америке. Я сплю
В России. Я её люблю.
Плевать на эти злоключенья,
Которые творились здесь —
Влияние на нас небес.
 

23

 
Проснулся, встал и по Москве
Ночной прошёлся. Всё на месте,
Нехай она навек живе,
Но пусть не думает о мести
Всем нам, сбежавшим от неё,
Спасавшим жизнь и бытиё.
Теперь другое время, краше
Чем прошлое – проклятье! – наше.
Вернулся я домой, а завтра
Поехал в Горький, нет, туда,
Где жил я, в городе, когда
Я наподобие товара
Служил ему, бежал в Москву —
Я снова город обживу.
 

24

 
Я в городе другом, я в Нижнем.
Меня встречают и ведут
К машине. Едем, путь не ближний.
Ключи от дома отдают.
Я отдохнул после дороги.
Приехал в город. Все итоги
Всех десяти прошедших лет
Могли сломать и вам хребет.
Дом наш сломали. Там пустырь,
И школу тоже разобрали,
Всё перекопано. В завале
Земли, песка, и прочих дыр.
Прошёл, и жутко стало мне,
Метро построят, я – извне.
 

25

 
Сердце, спускающееся этажами —
сна содержанье,
 
 
гулкие лестницы и дворы,
всегда пустые, цвета норы,
 
 
небо, прижатое к крышам и окнам
всей тоской одиноко,
 
 
в штриховке решеток повисшие лифты
на кишках некрасивых,
 
 
перила в зигзагах коричневой краски —
как сняли повязки,
 
 
шахты подъездов с тихим безумием
масляных сумерек,
 
 
любви, перепалок, прощаний
небольшие площадки
 
 
в геометрии вяловлекущей жизни,
склизкой как слизни,
 
 
город с изнанки – двери, ступени
в улиц сплетенья,
 
 
куст ржавеющей арматуры
из гипсовой дуры,
 
 
лиловые ветви спят на асфальте
смычками Вивальди,
 
 
скелетик моста над серой водою,
сохнущий стоя,
 
 
холмы, к которым шагнуть через воздух
не создан,
 
 
но можно скитаться в сонном кессоне,
расставив ладони,
 
 
врастая в обломки пространства ночами,
жизнью – в прощанье.
 

26

 
Я вышел на берег Оки.
Весь сад Марата за забором.
Куда ушли все рыбаки,
Понятно только бутафорам.
Спустился я на тот причал,
Который в детстве означал,
Что я отправлюсь за добычей,
Теперь другой у них обычай:
Там ресторан. Вошёл, там нет
Оркестра и народу тоже.
Взглянул в меню, всё не дороже
Обычного. Я сел. Обед
Мне подала официантка,
По виду чистая цыганка.
 

27

 
Обед понравился. Я встал
И расплатился. Рядом книги,
Такие, что, попав в завал,
Не верилось. В монгольском иге,
Наверное, и было так:
Царил ужаснейший бардак.
О сексе рядышком с Шекспиром,
И обок – книжечки с вампиром.
Автобус быстро подошёл,
В него и я. Мост, дальше город.
Сошёл, подняв повыше ворот,
Услышал пенье баркарол
И позвонил. Жена, ответив,
Мне номером его. Поднялся ветер.
 

28

 
Пришёл я к Игорю. Смотрю,
Тут Вингр, голубчик, в полной мере
Предатель, шёл в одну ноздрю
В одной, во власть, идейной вере.
Тут Игорь, тот, кто для меня
Был друг, соратник и броня.
Вдруг Вингр исчез. Поговорили,
Расстались. Долго не мудрили.
Наутро взял я коньяку,
Пошёл по улице старинной.
Работа, вход, и сердцевиной
Ко мне, как к новому флажку,
Доставили все двадцать книг,
Сто пятьдесят ушло в тот миг.
 

29

 
Я шёл по улице Ошара.
Гляжу, наш старый дом горит.
Забор стоит вдоль тротуара,
А на заборе гвоздь прибит.
Под ним слова: «Не приближаться!»
Что значит: Граждане, съезжайте.
Все съехали, и этот дом
Горит и рушится огнём.
Как будто город сговорился
Убрать приметы жизни нас,
Покорчить тысячу гримас,
В которых все и подбодрились.
Ну, братцы, все вы трын-трава,
От вас кружится голова.
 

30

 
Кого б ни поразила штука,
Которая стряслась со мной,
Шарова ,словно ультразвуком,
Наталья – редкий перебой —
Явилась мне, и через годы
Как будто помню я методы:
Когда-то в прошлом, молодой,
Ходил, хорош я сам собой.
Вдруг встретил прошлую подружку,
Она, смущаясь и даря
Мне книжку, всё благодаря
И поправляя завитушку
Волос на белом-белом лбе,
Ведёт себя как в ворожбе.
 

31

 
Сошёл с автобуса всё там же,
Откуда путь и начинал.
Старушка: сумочка, багажик —
Вот весь её и арсенал.
Увидел я крутую воблу,
Как будто брюхо мне вспорола,
Спросил её: «Почём товар?»
«Десятка» Взял. Потом навар
Мне и раскрыла та старушка,
Сказала, что берёт её
На рынке – и везёт сиё
Сюда. Она, как бы вострушка,
Берёт по девять, рублик – вот,
Её единственный доход.
 

32

 
Расчувствовался, дал ей сотню.
Штук десять я повёз домой.
Вечерний чай, и спать, Господню
Я милость всё таскал с собой.
Наутро я пошёл в Ти-Ви,
Наташин клич всё изъявил.
Сидел, меня гримировали
И целый час меня снимали.
Потом мы пили крепкий чай
С ведущей и одной, смеялись.
Я предложил. Мы избавлялись
Усталости. Мы, невзначай,
Зашли к старинному дружищу,
А водку он найдёт, порыщет.
 

33

 
Друг с третьего (ты помнишь?) класса —
Конечно, Миша Слугин. Вот,
Вошли, уселись, пили, асса,
Выгадывали общий ход.
А Миша не один, конечно,
Мы пили водочку безгрешно.
Потом они ушли домой,
А мы остались. Сам собой
Мой друг белёсый, скромный парень,
Благодарил меня. Ружьё
Достал и стал пулять. Сиё,
Игрушечное, словно барин,
Он продал мне. Я засыпал.
Ночь, тишина, я сплю, провал…
 

34

 
Проснулся я, пошёл. Наш Нижний
Стоял недвижно, как скала.
Гулял, он стал немного книжней,
С него скатилась кабала.
Обедать я зашёл к Марине,
Вы помните мою богиню,
С которой ровно в шесть годов
Мы спали в Горьком меж снегов.
Спустился, обнялись, тут Лилька,
Сестра её, постарше нас,
Мне борщ. О, чудо! Высший класс!
Похожая на ассирийку,
Вторым и водочкой, рельеф
Отличный, а Марина – шеф!
 

35

 
Я влез на стул и начал так.
Смеяться будете. Бардак.
 
 
Во саду ли, в огороде
Бегала собачка,
Хвост подняла, навоняла,
Вот тебе задачка…
 
 
И взрослые меня, шкета,
Тогда внезапно осудили,
Моя, увы, неправота
И наглость сильно навредили.
Я думал: почему вот так,
Наверно, я совсем простак
И дальше мне не стоит жить,
Как их понежить, ублажить?
Не знал я в пять годков с рожденья.
Я мучился, потом забыл,
Тут вспомнил, маленьким я был,
Но появились устремленья
Получше сделать для себя,
Так жил, себя же теребя.
 

36

 
Пришёл к Наташе. Вот те раз!
Она меня же отругала.
Забыл её же я наказ:
Прийти в четыре.
Всем кагалом
Они прождали целый час,
А нет меня. Господь упас
Их от меня. Мне стало стыдно,
А ей противно и обидно.
Она ругалась, виноват
Пред ней за всю мою беспечность.
Я знал и толк, и безупречность,
Что занята наперехват
Делами, управленьем, всем,
Как братья Ромул-царь и Рем.
 

37

 
А книги все я раздарил
И Мише Слугину, и Чарли,
Пардон, ну, Игорю. Я наварил
Совсем чуток, что прежде дали.
И Миша Слугин взял меня,
Немножко только поманя,
С друзьями в сауну. В той бане
Я видел, точно басурманин,
Его. Я прыгал, как они,
В холодную (о, ужас!) воду.
Я чувствовал накал, свободу,
Я парился, и, Бог, храни
Во мне святое чувство братства
Без экивоков адвокатства.
 

Двадцать первая глава

1

 
Я взял такси с вокзала утром,
Приехал к Лёве. Мы пошли
Как праведные любомудры
В журнал поблизости. Вдали
Над площадью играло солнце.
Во двор – и темнотой оконца
Стены внушали нам мечту,
А может быть сейчас, вот тут
Ударит счастье нам с братаном?
Поднялись. Комната и дверь,
Открыли. Лёва, верь не верь,
Сказал: «Ты, пороц, гвоздь!» – сметанным
Напевом в голоске его
Претит тупое шутовство.
 

2

 
Мы сели, водочку достали
И выпили. Я дал стихи,
Потом немножко поболтали,
Откланялись. Он всё хи-хи,
Пока мы шли обратно к дому,
Всё это было мне знакомо,
Недаром же я много лет,
С тех пор как был я шпингалет,
С ним жил и спал зимой и летом.
По сути, брат мой, вот и всё.
Я в новости в Москве внесён
Каким-то новым амулетом.
Пришёл, стихи я прочитал,
Исполнил я свой ритуал.
 

3

 
В узкие стекла трамвайных дверей
смотрит на улицы старый еврей.
В выцветших пейсах, с нищею спесью
смотрит старик в глаза фонарей.
В белом снегу – в бороде патриарха —
мягкие губы: розовый бархат.
Вот она – Пасха встает из грязцы.
Смотрит старик – все дома из мацы.
Птицы на крышах и ветках намокли.
Виден сквозь капель кривые бинокли
город вечерний, апрельский, пасхальный.
Трон в облаках появился хрустальный,
с каждым мгновеньем светлей и синей…
Знает старик: сядет в трон Моисей.
Грянули двери трамвайной трещоткой,
город, как Красное море, раскрыт.
Самой лучшей, самой пасхальной походкой
медленно к синагоге идет старик.
Капли за шиворот к нему затекают,
а там он приткнется у белых колонн.
Ай, сколько ж ему медяков накидают
в лодочкой сложенную ладонь!
 

4

 
А вечером пошёл я с Лёвой,
С его женой и сыном в клуб,
Где выступил довольно клёво
Средь книголюбов и голуб,
Которые сидели в зале,
Они меня и подковали
На то, что трогало меня.
Читал стихи, в себе храня
Их, говорил с людьми и с ними.
Меня снимали два часа,
Я чувствовал, как голоса
Прошлись по мне, пошли с другими
Играть, и всё лишь для того,
Чтоб превратить нас в большинство.
 

5

 
Я в перерыве с Шульпяковым
Поговорил, потом опять
Стоял, читал – материковым
Поэзию адресовать,
Всем, пусть послушают, полюбят,
Она придёт и приголубит
Всех без различья. Так, меня
В свои тенёта заманя,
Она и сделала. Приехал,
Стою пред вами, вот он я,
Пока небесный Судия
По всем немыслимым приметам
Не выбрал – вот он, ты, шуми-шуруй,
Нью-Йорком их бомбардируй.
 

6

 
Я еду в Питер к Яковине,
Той девушке, что издала
Мою книжонку в той лавине
Творений разных. Полумгла,
Потом рассвет. Мы прибываем,
И Петербург как караваем
Лежит пред нами. Вот мосты,
Нева, Фонтанка, счастлив ты.
Я еду с Женькой к брату папы.
Машина Женькина. Подъезд,
По воле Бога и небес
Меж нами протянулись трапы.
Я вхож в тот Петербургский круг
Как их племянник, сын и друг.
 

7

 
Квартирка маленькая, две
Комнаты, и нету места
Мне в Петербурге, на Неве,
И волею того норд-веста
Мы вышли. Женька запросил
С меня за ночь рублей под триста!
Взглянул я на авантюриста
И просьбы эту отклонил.
Метро, вот сын (прекрасен) Гандельсмана,
Даёт мне ключ от той дыры,
Где открываются миры
Какой-то призрачной нирваны.
Спросил его: «Ключи отдать?»
«Нет». Деньги смог я засовать.
 

8

 
Вставляю ключ, вхожу в квартиру.
Да, правда, комнатка одна,
Обшарпанная. Спать бригадиру,
Ну, Вовочкой передана.
Спасибо Вове Гандельсману,
Он поступил со мной гуманно,
Душ, плёнка, льющийся поток,
И в дверь таинственный звонок.
Тут входит милая подружка:
Припомните, я был влюблён
В одну красавицу, огонь
Тогда был в ней, в одной вострушке.
Она в замужестве, я в браке,
Скажите что-нибудь – всё враки.
 

9

 
Я Кушнеру звонил: не может
Приехать, но он пожелал —
Пусть остальные подытожат
Представленный мной материал.
Мы едем на метро. Мы вышли.
Пошли по улице. Мы в смысле
Прямого, чёткого бытья.
Вошли в кафе, и вижу я
За столиком родную книжку.
Сидит создательница. Я к ней.
Яковина вела живей
Общенье наше. Я братишку
Представил ей. Магнитофон
Вёл так себя, как солдафон.
 

10

Я ЖИВУ У ВРЕМЕНИ В ЗАНАЧКЕ

О. Мандельштаму

Я живу у времени в заначке,

надеваю прошлое как шубу

и ловлю трамвайные звоночки

в переулках старого пошиба.

И люблю летящие площадки

в ледяное сердце Петербурга,

где дома кивают как лошадки,

заприметив старого их друга.

На меня летят дворцов фасады,

подо мной торцы мостов елозят,

хочешь, я в возок лихой усядусь,

пусть гремят еловые полозья.

Я другую жизнь рукой достану,

удаляясь долгих разговоров,

у меня покоятся в карманах

ночь, свеча, чернильница и город.

ЗВОНОК

О. Мандельштаму

 
1
Мы позвоним ему.
Мы спросим номер,
не тот, на рукаве, во тьму
гребущем – в доме,
где чёрной лестницы пролёт,
цепочек звенья…
не слышит… и не подойдёт —
не должно тени.
 
 
2
Коготок телефонный не стронешь в тоске.
Тонет номер в гранитом обшитой реке.
Отдаётся височною болью
и из комнаты тянет на волю.
 
 
3
С улыбнувшихся губ отплывает парок.
В гардеробе меж шуб ещё есть номерок.
Дверью хлопнул, вбежал и заметил,
прошумел вестибюлем как ветер,
примостился с подружкой на нумерованный стул,
чуть начало послушал и сразу уснул…
В гардеробе висит чья-то шуба воронья.
Где хозяин? Как умер? Он не похоронен.
Может быть, на концерте лучших миров?
Улетел как конвертик – вернул номерок.
Чем доехал? Возком (говорят) особистов?
Может быть, обзвонить тюрьмы, морги, больницы?
Или свистнуть разок в милицейский свисток?
Из костюмов глядят чьи-то бритые лица.
Сорок лет его шуба безбожно пылится,
ей бы невский – московский бы ей ветерок.
 
 
4
Ленинград индевеет в безмолвье,
и в гранитной облатке Нева,
что задавленная молва,
крутит волны как мёртвые головы,
всё суёт в свои рукава.
 
 
5
Что за город – не город – безумная шутка.
Мост как ослик согнулся над мёртвой голубкой,
смотрит, нюхает, пёрышки ей шевеля,
кисло пахнет сквозь камни костями земля,
да вода загибается жутко.
 
 
6
Из затравленных слов и полуегипетских трав,
натыкаясь в впотьмах на голодных голубок,
фонарями разметив и смерть оторвав,
острова и мосты шьют ночами вам шубу.
И закройщицы-лестницы, иглы держа,
вспоминают повадку, усмешку, походку,
а из порта буксиры кричат и баржа:
«Как и что?» – и клянут темноту и чахотку.
Но трамваи, трамваи последней поры
что-то шепчут себе через жёсткие губы,
и овечий Петрополь горит, как нарыв,
и хрипит: «Что за шуба… какая там шуба…»
 

11

 
Мы вышли после интервью.
Она меня снимала. Кстати:
Вода. Над речкой я стою.
Дома, и в фотоавтомате
Я, пригорюнившись, гляжу.
Скорей всего, воображу
Причины, а вода под мною,
Наверное, цвела весною.
Я прихожу в старинный дом
Ахматовой, он на Фонтанке.
Я чувствую как на мустанге:
Скачи скорее, ты ведом.
Читаю, тут вошёл мой друг,
С женой, а люди слушают вокруг.
 

12

 
Я почитал ещё немного,
И вечер кончился. Пошли.
Нас щёлкнули. Портрет цветного
Порядка. Мы, право слово, ковыли.
Вот Женька Бунимович, рядом
Его жена с таким же взглядом.
Актёр, американский друг.
Тут я и наш спокойный круг.
Пошли чайком отметить встречу.
Чаёвная, баранки, всё.
Да, было к чаю монпасьё —
Навроде поданной картечи.
Мы с Женькой говорили. Чай
Ты только пей и наливай.
 

13

 
В Москве сходил я к Маргарите,
Увидел Аську, ел обед.
Сидели в кухне, в колорите
Всех снимков наших, всех побед
Над временем и над пространством.
Она курила постоянно,
Как я, и Аська тот же дым
Пускала ротиком своим.
Ушёл в Средний Каретный. Вышел
Я на бульвар, присел, смотрю
И думаю: по словарю
Мы движемся то ниже-выше,
А жизнь идёт, и грустно мне.
Прощай – я говорю стране.
 

14

ОДА

 
Выдох вянет у рта.
Вся урла
от меня отошла.
За окном кумачовая реет киста
на старинном и милом мне доме.
Одинокий субъект жрет портвейн из горла,
ибо нет утешения кроме.
 
 
Пересохшие патлы осенних дерев
за окном распадаются на составные
клочья,
ибо ветер терзает их, озверев,
и честные
прохожие сочно
матом греют друг друга, душевно прозрев.
 
 
Сколько лет
протяну еще я на Малом Каретном
под урчащий победно
близ меня в трех кастрюлях обед?
Это вечный кортеж мимо двери моей
в тот таинственный мир,
где цветет сельдерей.
 
 
Там порхает инжир.
Там народный кумир
с голубого экрана
объявляет соседям наличье канкана,
что плясуньи с Урала в Москву завезли.
Суп дымится, и попки девчачьи вдали,
так как нетути крупного плана.
 
 
Поутихли оркестры,
но приблизился гомон толпы,
переулок наполнился людом,
в утвержденном реестре
для вечерней пальбы
предназначено крупное место,
здесь поздней запиздюлят полнеба салютом.
 
 
Космонавты с орбиты отстукали текст.
Солнце взлезло на крыши.
Продают в бакалеях и булочных кекс,
и в аллеях
на скамейках кишит бюстатых невест
и мордатых парнишек.
 
 
То и славно, что праздник —
всенародный крутой выходной.
На комоде
хвостик нюхает слонику слоник.
Сочлененные пасти
рупоров заливаются песней одной,
сочетающей всех сочетанием вроде
джин-тоник.
 
 
Воспоем этот день воспаленной губой,
состругаем, бояре, под праздники оду
не в прибыток себе,
но токмо мечтой голубой,
так Неглинка в трубе
под нелёгкой московской землей
в океан и на волю несет свою пленную воду.
 

15

 
Приехав, тут же рассказал
Всё Гандельсману. Он послушал
И быстро-быстро убежал.
Он нашу дружбу и порушил.
Однажды я писал стихи,
Вдруг телефон. От требухи
Я избавляюсь. Встал и вышел,
Вернулся в комнату. На крыше
Сидела стая голубей.
Один мне какнул на бумагу.
Взял тряпку, вытер грязь и влагу.
Закончил стих я не слабей,
Чем прочие, о чём со смехом
И рассказал. Он слушал эхом.
 

16

 
Прошла неделя. Открываю
Газету. Тут и про меня.
«Голубка какнула», читаю,
Да что я просто размазня!
Ну, Вовик! Крупно постарался,
Писал заметочку, смеялся,
Ведь кроме Вовочки – молчок.
Один поганейший лобок
Довёл до всех такую мелочь.
Он сделал то, что захотел,
При этом оставаясь бел,
Нет имени его. О, немочь
В таких постыднейших делах
Я видел Гандельшлёпа страх.
 

17

 
Отныне будет Ганделшлёпом.
Да, будет так, в конце концов,
Подумаете, что для ж-пы
Я изобрёл. Долой оков
Все панцири, канаты, цепи,
Живёшь в каком-то мрачном склепе,
И солнце за твоей тюрьмой.
Да что же делают с тобой?
Скажите что-нибудь – всё тряска,
Всё в вас направлена указка,
И неприятный разговор,
Шагнёшь – и тыкнешься в забор.
Там ходят важные персоны,
Они правы, а ты неправ.
Они крутые для забав,
А вы крутитесь, как гарсоны,
Они пойдут вперёд гуртом,
Ощерясь их поганым ртом.
 

18

 
А Вова Гандельшлёп подлец,
О чём я догадался позже,
Он на дуде плохой игрец,
Я на него надену вожжи.
А вы, мадонны, Лиля Панн,
Лариса Шенкер, барабан
Для вас, для Ирочки Машинской;
А вам получше, вы старшинской
Получите: А. Грицман, Месяц
Вадим, и иже все подряд,
И выйдет вашенский комбат
Сказать: «За волю!» В том замесе
Вам будет плохо. Бог от вас,
От ископаемых, упас.
 

19

 
Ползите, милые, ползите!
Для вас нигде преграды нет.
Издайте Вовочку! Лечите,
Народ же глупый! Целый свет
Под вашу хитрую отмазку
Поверит и подымет сказку
На новый блеск и высоту,
Вы только гавкните: «Ату!»  —
И вся литература тявкнет,
Тогда-то нам несдобровать.
Товарищи! Нам похлебать
Достаточно, а Вова рявкнет:
– Фас! Милые! Я тут! Не дрейфь!
А Лиля Панн дополнит шлейф.