Текст книги "Берегите солнце"

Чертыханов подошел к Браслетову, что-то ему шепнул, и комиссар сказал негромко:

– Идите туда. – Он кивнул за стеклянную перегородку. – Мы тут разберемся…

Мы прошли в комнату без света и остановились у незанавешенного окна. Нам был виден двор, обнесенный кирпичной стеной. Во дворе, во мглистом углу, толпились задержанные. Одни из них стояли, привалившись спиной или плечом к кирпичной кладке, другие сидели на корточках, третьи прохаживались, чтобы согреться. Я различил высокого, с седой головой инженера и рядом с ним маленького часовщика в длиннополом пальто; он размахивал руками, видимо, что-то доказывал инженеру.

– Как ты меня нашла? – спросил я Нину.

– Тоня привела.

– Где она?

– На крыльце с лейтенантом разговаривает. – Нина смотрела по двор, но поворачиваясь ко мне, и я видел ее затушеванный сумраком тонкий профиль. – Ты был ранен?

– Да.

– Я так и думала: с тобой что-то случилось… – Она осторожно погладила мою руку. – Война только началась, а ты уже был ранен… А впереди еще так много всего… тяжелого, страшного… Иногда отчаяние берет: вынесем ли… О себе как-то не думается. Я страшусь за тебя. Как о тебе подумаю, так душу просто жжет…

– А я все время думал о тебе, – сказал я. – И часто ругал себя за то, что не настоял на своем тогда в лесу под Смоленском, не взял тебя с собой.

– Не настоял, потому что знал: не пошла бы.

Нина по-прежнему глядела в темный двор, где народу возле каменной стены скапливалось все больше.

– Что это за люди? – спросила она.

Я ответил, помедлив, – мне не хотелось говорить о них:

– Люди… Не очень высокого достоинства…

– За что вы их задержали? Что будете с ними делать?

– Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, – сказал я. Нина зябко передернула плечами, прижала руки к груди, ничего не сказала. – Это необходимо, Нина, – добавил я.

– Я знаю.

– Когда ты приехала в Москву?

– Сегодня утром.

– Что с тобой было?

– Не спрашивай, Дима. – Нина порывисто сжала мою руку. – Пожалуйста. Рассказывать очень долго. Как-нибудь после. Я устала и смертельно хочу спать. Кажется, проспала бы неделю. – Она отступила от окна. – Я пойду, Дима…

– Я тебя провожу, – сказал я.

Лейтенант Тропинин попрощался с Тоней у дверей.

– Я ненадолго, скоро вернусь, – сказал я Тропинину. – Постарайтесь по документам проверить задержанных.

15

Чертыханов и Тоня шли по улице впереди меня и Нины.

– Сколько времени ты пробудешь в Москве? – спросил я.

– Не знаю. А ты?

– Тоже не знаю.

– Когда мы увидимся? – спросил я.

– Завтра. Обязательно завтра.

Нина остановилась и, чуть запрокинув голову, посмотрела мне в лицо.

– Я ужасно соскучилась, Дима, сил моих нет! – Глаза ее влажно блеснули. Я осторожно обнял ее и поцеловал. Мы стояли, обнявшись, долго, безмолвно, несчастные и счастливые одновременно. Над нами нависали осенние тучи, исхлестанные фиолетовыми, как бы упруго звенящими струями, нас окружала тяжелая, каменная тишина, а темнота, казалось, была живая, шатающаяся от зарев. В висках у меня сильными толчками билась кровь…

В это время на Большой Бронной раздались крики «Стой, стой!», одиночные выстрелы, затем последовал взрыв.

Чертыханов подбежал ко мне.

– Товарищ капитан, это наши!

Я посмотрел на Нину и Тоню.

– Одни доберетесь?

– Конечно, – ответила Тоня. – О нас не тревожься.

– Тогда уходите! – крикнул я. – До завтра, Нина!..

Мы побежали к тому двору, откуда слышалась стрельба. Из ворот выкатилась грузовая машина. Она на секунду плеснула нам в глаза вспышкой фар, ослепила.

– Стой! – заорал Чертыханов, взмахнув автоматом. – Стой, говорят!

Правая дверца кабины приоткрылась, и в ответ ударил выстрел. Пуля тонкой струной пропела возле моего уха. Машина круто свернула вправо и рванулась вдоль улицы, в темень.

– Уйдет! – крикнул я.

– Не уйдет. – Чертыханов упал на одно колено и выпустил вслед удалявшейся машине одну очередь, затем вторую. Слышно было, как лопнули баллоны, мотор тяжко взревел и ободья колес застучали по булыжнику…

Из машины выпрыгнуло четыре человека: двое из кабины и двое из кузова. Один из них, приостановившись на секунду, размахнулся и швырнул в нашу сторону гранату. Я едва успел крикнуть: «Ложись!» Граната взорвалась на тротуаре, возле окна полуподвала. Но человек, кинувший гранату, споткнулся: Чертыханов успел выстрелить в него.

К нам присоединилось двое бойцов – Петя Куделин и второй, видимо, раненный: он морщился и тихо вскрикивал от боли…

– До батальона дойдешь? – спросил я красноармейца. Тот кивнул. – Тогда иди. Там перевяжут.

Чертыханов влетел во двор, где скрылись бежавшие. Я поспешил за ним. Во дворе было темно и тихо. Прокофий скомандовал кому-то:

– Стой! Стрелять буду! – и выстрелил.

Завернув за угол сарая, я увидел прямо перед собой человека с круглым лицом, с железным, спрессованным навечно ежиком волос; он стоял, прислонившись спиной к стене, на меня глядели черные дыры вместо глаз. Он медленно занес руку, должно быть, с гранатой-лимонкой, Чертыханов успел прикладом ударить по его руке, лимонка шлепнулась к ногам, и Прокофий сильным пинком отбросил ее; она ударилась в дровяной сарайчик и взорвалась. И где-то в глубине следующего двора раздался испуганный крик: «Немцы! Немцы в Москве!»

Здоровенный детина с черными дырами вместо глаз привычно выхватил из кармана нож и рванулся ко мне. И тогда я выстрелил в него в упор. Человек протяжно и глухо застонал и грохнулся на землю.

– Готов, – отметил Чертыханов.

– Возьми у него документы, – сказал я.

Чертыханов наклонился над убитым.

– Документов целый воз!..

Подошел Петя Куделин, горячий от возбуждения и в то же время огорченный.

– Сбежал, товарищ капитан. Все дворы проходные, разве найдешь… Не подоспей вы – все удрали бы.

– Никуда бы они не удрали, Петя, – успокоил я его. – Не мы, так другие схватили бы…

Мы вернулись к грузовику. Чертыханов влез в кузов и развязал брезент, прикрывавший груз. Я встал на скат и тоже заглянул через борт. В кузове аккуратно были уложены штуки мануфактуры, шерстяных и шелковых тканей, банки с консервами, мешки с мукой и сахаром, плетеные корзины с водкой и коньяком. А на самом дне – два мешка с тяжелыми четырехугольными предметами. Прокофий развязал мешок, вытащил один такой предмет и сказал:

– А напоследок – деньги, товарищ капитан. – Еще раз посветил фонариком и уточнил: – Тридцатки. Только из-под печатной машины. И во втором мешке тоже деньги, но, должно быть, сотенные: пачки-то побольше и потяжелее… Вот это хапанули! Вот это работа, товарищ капитан!

– Ладно, – сказал я, спрыгивая с колеса. – Завяжи мешки так, как было. Дай мне фонарь.

Я осветил скаты. Они были прострелены в нескольких местах и изрублены ободьями.

– Не дотянем, товарищ капитан, – сказал Чертыханов. – Разве на таких колесах доедешь?..

– На первой скорости доберемся, – ответил я. – Садись, Петя…

Чертыханов, свесившись через борт, заглянул ко мне в кабину.

– Товарищ капитан, давайте по пачечке захватим деньжишек-то, а? Все равно ведь несчитаные. Хоть гульнём напоследок вдоволь, как по нотам. – Лицо его висело передо мной – лбом книзу – желтое, как фонарь. Он, прищурясь, смотрел на меня, ожидая, что я отвечу.

– Бери, если хочешь, – небрежно сказал я. – Хочешь – пачку, хочешь две. Пожалуйста.

Желтый фонарь качнулся, взлетая вверх.

– Н-да, – проворчал Чертыханов. – Огорошили вы меня своим великодушием. Лучше бы накричали…

Я рассмеялся.

– Мрачно шутишь, Прокофий.

Чертыханов опять свесился ко мне.

– Вот ведь что удивительно, товарищ капитан: сижу я на деньгах – на миллионах! – от которых столько подлостей и преступлений произошло на земле и из-за которых, в сущности, эти вот бандюги носом в мусорную яму ткнулись, и мне хоть бы что. Сижу, как на мешке с картошкой. А вы только представьте: окончится война, вернусь домой, на свою калужскую землю, где теперь хозяйничают немцы, и знаю наперед: ни наркома из меня не выйдет, ни генерала, ни профессора. Буду выращивать хлеб, буду копеечку к копеечке приклеивать да подсчитывать, и жена появится – надо Бога молить, чтобы кроткая попалась, не жадная, – сетовать буду: не хватает деньжишек. А ведь семейка образуется, детишки пойдут, их всех одеть надо, обуть, накормить. И буду я зимними долгими вечерами рассказывать им, детишкам, что, мол, сидел верхом на миллионах и ни одной что ни на есть завалящей бумажонки не присвоил – не до того было. Да, жизнь… Трогать будем или ребят позовем? Перетаскаем все на руках?..

Я завел мотор, включил скорость, машина содрогнулась и стронулась с места, мотор надсадно выл, ободья, пересчитывая булыжник, гремели и подскакивали, сотрясая машину.

К штабу мы тащились с полчаса. Чертыханов не выдержал тряски и соскочил на мостовую, зашагал вровень с кабиной.

– Ну ее к черту! Такая езда все кишки перепутает, как по нотам, ни один доктор не разберет, где начало, а где конец…

Я завернул за угол, на свою улицу. Прокофий забежал вперед машины и взмахнул автоматом. Я тут же выключил скорость.

– Ценный груз доставлен по назначению! – сказал Чертыханов, подойдя ко мне.

Я отсоединил зажигание и выпрыгнул из кабины. В радиаторе клокотала вода, из-под капота валил пар. Я приказал Чертыханову и Пете Куделину забрать из кузова мешки с деньгами и поставить еще одного часового. Вдоль тротуара стояло уже до десятка машин: и легковых, и грузовых, укрытых брезентом, – все они были надежно подготовлены для дальних перегонов…

16

В зале возле стеклянной перегородки стоял Браслетов и с необычным для него оживлением рассказывал о чем-то. Лицо его пылало, на переносье и на лбу вспыхивали капельки пота, даже мягкие завитки волос у висков были влажными, глаза блестели, выражая и удивление, и пережитый страх, и торжество. Он бросился ко мне, когда я вошел, и сжал мне руки выше локтей.

– Что сейчас произошло, капитан! – заговорил он, захлебываясь, глотая концы слов. Бойцы, находившиеся здесь, и задержанные внимательно слушали. – Мы обходили квартал на Красной Пресне: я, сержант Мартынов, красноармейцы Середа и Седловатых… Поначалу все было тихо, мирно. Во дворы заглянем – глухо, темно, одни дежурные у подъездов да на крышах девчушки, ожидающие налетов, чтобы тушить зажигалки. И вдруг… – Браслетов даже присел, как бы от неожиданности. – В одном из переулков к нам подбегает женщина, очень встревоженная, на рукаве – повязка. Видать, дежурная. И говорит: «Вон в том пустом доме, что на днях разбомбили, в слуховом окне мелькают огоньки». «Какие огоньки?» – спрашиваем. «Какие? Сигнальные, – говорит. – В прошлую ночь тоже дежурила и тоже видела эти огоньки». Но тогда она подумала, что это ей просто показалось… Мы поспешили за женщиной. Она провела нас по переулку к тому дому. За ним начинался пустырь, а дальше шли корпуса фабрики… Ждем. И вдруг… – Браслетов опять присел, глаза округлились, он оглянулся, точно его подслушивали, и произнес почти шепотом: – И вдруг действительно зажглись огни, мигали фонарем: три раза коротких, один продолжительный и опять два отрывистых, точно высвечивали по азбуке Морзе… Огонь помигал, помигал и погас. Потом, через некоторое время, опять… Честное слово! Вот сержант Мартынов не даст соврать… – Браслетов повернулся к Мартынову.

Сержант, облокотившись на загородку, жевал булку с колбасой.

– Верно, товарищ капитан, – подтвердил он скупо и без особого интереса.

– Ну а дальше, товарищ комиссар? – спросил Чертыханов, который любил рассказы о приключениях. Войдя, он швырнул на пол мешок с деньгами и уселся на него.

– Дальше было вот как, – еще более загораясь и волнуясь, заговорил Браслетов. – Я скомандовал: «За мной, ребята, только тихо. Мы его сейчас схватим…» Женщина подвела нас к дому, указала вход на второй этаж, на третий, а с третьего на чердак… Оказывается, днем она уже обследовала дом… То, что померещилось ночью, не давало покоя и днем. Ну, так… Браслетов смахнул со лба пот. – На чердак так на чердак!.. Полезли. Мартынов впереди, я за ним, а Середа и Седловатых за мной… Страшно было, капитан, честно говорю, сердце билось где-то возле самого горла, вот-вот выскочит наружу. Но лезу, сержант Мартынов не даст соврать… Потом Мартынов приостановился, схватил меня за плечо и потянул к себе. Я поднялся двумя ступеньками выше и встал вровень с ним. На чердаке что-то попискивало часто и ядовито, пронзительно. Послышались неразборчивые и отрывистые слова. Ничего не разобрать!.. Радио искажало голос… Вдруг мы отчетливо услышали, как один из находившихся на чердаке – а их было не меньше трех – сказал открыто и нагло: «Москва охвачена паникой, люди уходят из города. Сейчас самый удобный момент для захвата большевистской столицы. Ее можно взять голыми руками. Одним воздушным десантом, небольшим!.. Во что бы то ни стало прорывайтесь к городу, удачнее момент трудно придумать… Перехожу на прием». Слабый, искаженный голос опять что-то ответил… Я толкнул Мартынова локтем в бок: пошли… Он осторожно влез наверх, я за ним, потом Середа и Седловатых. Неизвестные были так увлечены своим занятием, что не заметили нас в темноте. А шум заглушала работа радиоаппаратуры… Я опять толкаю Мартынова: давай! Он как рявкнет своим нежнейшим голоском: «Руки вверх!» Те шарахнулись в стороны, в темноту. Но не растерялись, нет… О добровольной сдаче в плен не могло быть и речи, какое там! Схватились за оружие и давай палить. Нещадно! Двоих мы уложили на месте, третий пытался выскочить в слуховое окно. Еще секунда – и гоняйся за ним по крышам… Но Седловатых опередил его: ударил автоматом по башке. Свалил! Этого мы захватили живьем…

– Где он? – спросил я.

– Во дворе, – ответил Браслетов. – А передатчик с нами. – Он указал на рацию, стоявшую в углу.

Я отметил, что Браслетов – новый Браслетов – побеждал в себе самого себя, прежнего, и что победа эта воодушевляла и преображала его.

– Поздравляю вас с первым боем!

Он немного смутился, вытер лоб платком.

– Какой же это бой…

– Там, где стреляют по врагу, – бой, товарищ комиссар, – сказал я.

Мы зашли за перегородку. Тропинин положил передо мной и Браслетовым пачку документов.

– Я проверил, товарищ капитан. У большинства из задержанных документы и пропуска оказались поддельными. Им никто не давал разрешения на выезд. Они бросили занимаемые посты, производство самовольно, показывая этим дурной пример для других… А в общем, все они жулики, трусы и стяжатели, мелкие или крупные. Есть и провокаторы. Есть среди них и такие, у которых не оказалось документов…

Прежде чем разбираться в документах каждого, я попросил Тропинина:

– Позвоните майору Самарину, пусть пришлет людей, чтобы забрать мешки с деньгами…

17

Ночью был налет вражеской авиации, самый продолжительный и самый тяжелый. В районе Красной Пресни было разрушено четыре дома… Взвод лейтенанта Кащанова до самого рассвета тушил загоревшиеся здания, откапывал и вытаскивал из-под обломков, из подвалов, из заваленных убежищ женщин, ребятишек. Тут же оказывали первую помощь, отправляли в госпитали. Бойцы вернулись на Малую Бронную усталые, измазанные сажей, измученные страданиями людей, сразу же, как подкошенные, повалились спать…

Майор Самарин позвонил, когда на дворе было еще сумеречно: заметно ли с наступлением дня движение людей из города, многих ли нарушителей порядка, провокаторов и «прочей нечисти» мы еще задержали и многих ли расстреляли? Да, расстреляли!..

Я доложил, что задержанных около трехсот человек. Но что за день их наверняка прибавится, хотя паника, охватившая людей, идет на убыль. И что убито в перестрелках одиннадцать человек.

– Всего одиннадцать? И в перестрелках? – Вопрос прозвучал настолько резко и возмущенно, что я не узнал майора, всегда такого доброго, рассудительного и чуть-чуть усталого. Его как будто подменили. Он спрашивал меня об этом уже третий раз, и с каждым разом голос его делался все нетерпеливей и повелительней. – Товарищ капитан, приберегите ваш гуманизм для более подходящего времени. Для мирного! Зачем вы держите этих людей? Для коллекции? Вы читали приказ? Так выполняйте!..

– Слушаюсь, товарищ майор! – ответил я и медленно положил трубку.

И комиссар, и начальник штаба смотрели на меня испуганно и вопросительно. Браслетов мгновенно побледнел. Я сказал ему нарочито спокойно и даже небрежно:

– Николай Николаевич, отберите несколько человек. Надежных, с крепкими нервами.

Он побледнел еще больше, лоб покрылся испариной, пальцы, перебиравшие бумажки на столе, задрожали.

– Сейчас отберу, – ответил он, поняв, зачем мне нужны были надежные бойцы. – Сейчас, сейчас, – повторил он и вышел из-за перегородки в зал.

– Товарищ лейтенант, – обратился я к Тропинину, – проследите, чтобы все было так, как надо. Полный боекомплект.

Тропинин выпрямился, нервным, торопливым жестом расправил гимнастерку под ремнем, огромные бледно-синие глаза его взглянули на меня смятенно, с нескрываемым ужасом и болью. Не проронив ни слова, он удалился вслед за Браслетовым.

Я отодвинулся к окну.

Во дворе, в зеленоватых вязких сумерках, люди зябко жались друг к другу. Они выглядели сейчас трусливыми и жалкими и вызывали во мне новый прилив злости и отвращения.

В тот час, когда землю отцов постигает смертельное бедствие и эта земля может исчезнуть в огне, в крови, в страданиях, а будущим поколениям угрожает рабство, на защиту Отечества встают стеной ее сыны, плечо к плечу. А все эти люди поступили как предатели перед обществом, перед бойцами, поливающими кровью московскую землю; для предателей же война не знает пощады… И еще: быть справедливыми и беспощадными намного тяжелее, чем быть добреньким, покладистым и всепрощающим…

Лейтенант Тропинин, подойдя ко мне, произнес холодно, чуть запинаясь:

– Группа бойцов подготовлена и ждет ваших распоряжений.

В зале вдоль стены были выстроены красноармейцы – человек двенадцать. Я приблизился к Прокофию Чертыханову, первому в строю.

– Ефрейтор Чертыханов, – сказал я, и Прокофий, вскинув подбородок, вытянулся – весь внимание. – Вы готовы расстрелять труса, предателя, бандита и стяжателя, который своими действиями помогает врагу овладеть столицей нашей Родины – Москвой?

– Так точно! – ответил Чертыханов, и глаза его как будто сразу запали внутрь, в них проглянула вдруг – в глубине, за решимостью – глубочайшая человеческая скорбь. И я кивнул ему, как бы напоминая, что он сейчас запевала и дает тон всем остальным. Он понял меня, встрепенулся, напрягаясь, отчеканил громко: – Готов, товарищ капитан!

Я остановился перед сержантом Мартыновым:

– Сержант Мартынов… – и повторил свой вопрос.

– Так точно, готов! – ответил сержант.

– Красноармеец Куделин!..

– Так точно, готов!

– Красноармеец Гудима!..

– Так точно, готов!..

Я прошел вдоль строя и каждому задал свой вопрос, затем скомандовал:

– За мной!

Мы прошли во двор. Люди, находившиеся здесь, зашевелились, выжидательно глядели на нас, медленно приближающихся к ним, молчаливых, вооруженных и неумолимых. Все они разом шатнулись и стали пятиться к кирпичной стене, будто догадываясь, что сейчас я прикажу им встать именно к этой стене.

Низкое небо скупо роняло тусклый свет, и лица людей казались серыми, вылинявшими от бессонницы, от студеной ночной сырости и тревоги.

Окинув взглядом толпу, я чуть не вскрикнул от изумления и ужаса: рядом с крикливой женщиной, задержанной с двумя окороками, стояла Ирина Тайнинская, съежившаяся, озябшая, жалкая. Ирина прошептала что-то беззвучно и тряхнула головой, должно быть, не верила, что перед ней нахожусь я…

А перед моим мысленным взором в одно мгновение пронеслись воспоминания, связанные с этой женщиной: радость, отчаяние и жгучая, нестерпимая душевная боль.

«Как она очутилась здесь, – поражался я, – где ее муж?» Я перевел взгляд. Конечно же! Сзади Ирины находился Анатолий Сердобинский. Он тоже глядел на меня жадно, смятенно и с недоумением.

Чертыханов вдруг грубо сдавил мне локоть.

– Смышляев! – прошептал он, задрожав от охватившего его волнения. – Товарищ капитан, Смышляев!

– Где?

Чертыханов, рванувшись с места, вытащил из толпы человека. Да, это был Смышляев: бесцветные глаза убийцы, вороночка на подбородке, точно сделанная хорошо отточенным карандашом, – предатель, выдавший немцам Ивана Заголихина, Нину, Никиту Доброва. А сколько он предал после, каких людей обрек на смерть!

Смышляев молча и угрюмо смотрел на меня, не мигая.

– Где он взят? – спросил я.

Браслетов ответил:

– На чердаке. Это он передавал информацию немцам. Ранил красноармейца Седловатых. – Комиссар кивнул на Смышляева. – Вы его знаете?

– Да, знаю. Был такой в моей роте, – сказал я. – Перебежал к фашистам… Вот как они тебя использовали… – Я с глухой злобой оглядывал Смышляева: был он в куцем пиджачке, в сапожках с коротенькими голенищами, в кепочке, насунутой на самые брови; бледные губы кривились в улыбке.

– Расстрелять, – сказал я удивительно спокойно, как будто речь шла о чем-то обычном и естественном.

Чертыханов толкнул Смышляева дулом автомата в плечо.

– Иди.

Смышляев небрежно сплюнул, пытаясь скрыть свой страх и выказать презрение к нам и к смерти.

– Все равно песенка ваша спета, – сказал он и, насвистывая, пошел впереди Чертыханова.

Прокофий завел Смышляева за угол здания. Прошло несколько секунд, показавшихся всем изнуряюще длинными. Глухо прозвучала в рассветном сыром сумраке короткая автоматная очередь.

Толпа ахнула и притихла.

Чертыханов возвращался тяжелым – как под грузом – шагом, хмурый и спокойно мудрый, привычным рывком плеча поправляя автомат; молча встал в строй.

Лейтенант Тропинин принес список: двадцать шесть человек, самовольно оставивших свои посты, и мародеров. Выкрикивая имена этих людей, Тропинин отводил их от толпы в сторону.

Затем он прочитал постановление Государственного Комитета Обороны. Когда дошел до пункта, где было сказано: «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…» – я едва заметно кивнул, и бойцы щелкнули затворами автоматов.

– Вы будете расстреляны как прямые пособники врага… Армия истекает кровью, а вы думаете о своей шкуре, о наживе! Вам не будет пощады!..

Напряжение бойцов достигло предела. У Пети Куделина высохли губы, и он, облизывая их языком, все время сглатывал слюну. Браслетов отступил за мою спину, и я слышал, как он, сняв фуражку, вытер платком лоб.

Ирина Тайнинская, закрыв глаза, ткнулась виском в сырую стену из красного кирпича.

– Как попала сюда эта женщина? – спросил я, указав на Ирину.

Она не пошевелилась, должно быть, не слышала моего вопроса. Лейтенант Тропинин выступил вперед.

– С мужем, товарищ капитан.

– Что за «подвиг» он совершил?

– Его, по-моему, захватили с чулками…

– С чем?

Лейтенант полистал толстую, бухгалтерского образца книгу.

– Участие в разграблении галантерейной палатки. У этого гражданина, фамилия его Сердобинский, обнаружили узел с дамскими чулками, – доложил Тропинин, захлопывая книгу.

Я с изумлением посмотрел на Сердобинского: зачем ему понадобилось столько чулок? В такой-то момент! Все это смахивало на нелепый анекдот…

Сердобинский упорно искал моего взгляда. Автоматы, направленные ему в лицо, лишили его дара речи.

– Принесите узел с чулками, – попросил я.

Один из бойцов притащил в охапке огромный белый сверток. Он бросил его на землю у моих ног; из свертка вывалились связки чулок. Я поднял растрепанную связку и подошел к Сердобинскому.

– Тебе нужны чулки? На, возьми. Бери, бери, не бойся…

Сердобинский обеими руками отталкивал от себя чулки. Не брал. Тогда Чертыханов, направив на него автомат, прикрикнул:

– Бери, коль приказывают!..

И Сердобинский стал хватать у меня из рук чулки и торопливо засовывать себе за пазуху, в карманы, не сознавая того, что делает. И говорил, говорил при этом, жалко, просительно улыбаясь.

Кто-то из бойцов, стоящих сзади меня, тихо засмеялся.

– А теперь выходи, – сказал я Сердобинскому.

Он замер, спиной прижавшись к стене.

– Нет, – проговорил он, ужасаясь. – Нет!.. Я не выйду. Не выйду!

– Выходи, – повторил я.

– Не выйду! Что ты хочешь со мной сделать? – Он схватился за локоть Ирины. – Скажи ему, чтобы он меня не трогал!..

– Вышвырните его, – приказал я бойцам.

– Ты мне мстишь! – выкрикнул Сердобинский истерично. – Простить не можешь Ирины!

Чертыханов с Мартыновым, подойдя, взяли его за плечи и вытащили из толпы, поставили на ноги.

– Иди, – сказал Чертыханов зло.

– Идти? Куда мне идти? – Сердобинский, недоуменно мигая, вертел головой, спрашивая то Чертыханова, то Мартынова: – Куда мне идти? Что вы хотите со мной сделать?..

– Туда иди. – Прокофий махнул рукой в сторону ворот. – Иди, говорят тебе. Пока жив! – И подтолкнул его прикладом автомата. – Пошел!..

Сердобинский, испуганно оборачиваясь, сделал сперва несколько неуверенных шагов как бы крадучись, на полусогнутых ногах. Затем припустился к воротам. Из карманов его свисали и болтались длинные желтые ленты шелковых чулок.

Я обернулся к остальным.

– Вон отсюда! – крикнул я. – Чтоб духу вашего здесь не было. Вон!

И люди, будто листья, подхваченные ветром, вскочили. И кинулись со двора.

У железных решетчатых ворот остановились, молчаливо, с ожесточением отталкивая друг друга и пробиваясь на волю.

Чертыханов с осуждением покачал головой:

– До чего же неорганизованный народец, как овцы! – Подумав немного, добавил: – Впрочем, когда смерть подойдет вплотную и положит костлявую руку на плечо, тут не только побежишь – полетишь. Крыльев нет, а взлетишь, как по нотам. Товарищ капитан, разрешите навести порядок?..

Сержант Мартынов сердито спросил кассира, который с тихой улыбкой наблюдал за давкой у ворот.

– А ты почему не бежишь? Ишь, прогуливается, храбрец какой…

– Я не храбрец, – сказал Кондратьев. – Не буду хвастаться. Я старик и потому кое-что вижу больше и глубже другого… Я понял, что этот молодой капитан – человек мужественный. А мужественный человек никогда не бывает жестоким. – И тихо поплелся к выходу.

Группа задержанных, в которой находился и главный инженер, тоже двинулась к воротам, но я их остановил.

– А вы будете переданы в распоряжение военного трибунала.

Подойдя к Ирине Тайнинской, я тихонько притронулся к ее плечу.

– Почему не уходишь? Чего ждешь?

Ирина посмотрела мне в глаза.

– Лучше бы ты меня пристрелил. – Она с усилием отделилась от стены и медленно пошла к воротам, туго прижимая к бокам локти. Чулок, лежавший на ее пути, она отшвырнула ногой.

Я стоял посреди двора и с грустью смотрел вслед Ирине. Мне казалось, что вместе с ней отодвигалась, уходила все дальше и дальше пылкая и влюбленная моя юность.

18

Майор Самарин разрешил мне отлучиться из батальона по срочному и неотложному делу, приказав к шестнадцати часам быть на месте. Чертыханов, отыскав автомобиль, доложил:

– В полной исправности и с шофером! Но только грузовик, товарищ капитан. Вам для какой надобности машина: перевезти что-нибудь или прокатиться желаете? Если прокатиться, то мы легковую живо спроворим.

– Ладно, поедем на грузовике.

Я сказал Браслетову и Тропинину:

– Вернусь к четырем часам. Действуйте в зависимости от обстановки.

Мы проехали по Пушкинскому бульвару, завернули па улицу Горького и остановились возле дома, где жила Нина. Я взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру.

Нина ждала меня, одетая по-домашнему, в ситцевый, яркой расцветки халат, перетянутый в талии узким поясом, свежая, еще немного сонная, как в ласковое утро мирного времени. В полутемной передней мы постояли немного, обнявшись, безмолвно, едва дыша. От запаха ее кожи и волос у меня опять сладко закружилась голова.

Она указала на столик у зеркала, где стояла фарфоровая собака с красным высунутым языком – мой подарок Нине в день ее рождения.

– Ты не забыл этого пса? Как поставил его на это место, так и стоит вот уже два года… Есть хочешь? Я приготовила тебе завтрак, не думай, пожалуйста, что я незаботливая хозяйка…

Мы прошли в столовую, огромную и пустую. Стол, сверкавший свежей скатертью, был накрыт на двоих.

– Я сейчас сварю тебе кофе, – сказала Нина. – Посиди на диване или пройди к папе.

– Он разве дома? – спросил я.

– Нет, конечно. Улетел по делам на Урал.

– Ты его еще не видала?

– Нет. И едва ли скоро увижу… Что ты на меня все смотришь? Пожалуйста, не смотри так… Краснеть заставляешь… – Она и в самом деле внезапно и жарко заалела, от опущенных ресниц на лицо легли едва уловимые тени, а ладони невольно заслонили горло – знакомый жест, выражавший ее отчаянную застенчивость.

– Не надо кофе, Нина, – сказал я. – Оденься поскорее, мы должны ехать.

– Куда, Дима?

– Потом узнаешь.

– Хорошо. Я сейчас. – Она ушла в спальню и через несколько минут явилась одетая, строгая и сдержанная. – Мы можем ехать.

Спустившись к машине, я велел Чертыханову сесть с шофером, а мы с Ниной влезли в кузов, встали, держась руками за крышу кабины. Нина не допытывалась, куда я ее везу, лишь внимательно поглядывала на меня.

– Наш сын должен носить мою фамилию, – сказал я.

Сощурившись от встречного ветра, Нина улыбнулась и чуть-чуть ближе пододвинулась ко мне.

Грузовик летел вдоль улицы Горького. Движение людей из города заметно сократилось… По Садовому кольцу шли войска, целые соединения, прибывшие из Сибири, с Дальнего Востока, из забайкальских степей. Нестройными колоннами шагали бойцы, с изумлением озираясь на каменные и молчаливые строения столицы; лошади, звонко цокая подковами по асфальту, тащили пушки, повозки, кухни; медленно пробирались машины с боеприпасами. Рота за ротой, полк за полком… Я знал, что каждую дивизию, новую часть, прибывшую из глубины России к фронту, проводили по улицам Москвы – пусть москвичи знают, что у нас есть свежие боевые силы, способные остановить вражеские армии.

Шофер, немолодой уже человек с небритыми впалыми щеками и угрюмым взглядом, подвез нас к первому попавшемуся загсу. Я выпрыгнул из кузова и помог Нине сойти. В помещение вошли все четверо: Чертыханов не доверял шоферу и взял его под надзор.

Загс был закрыт. На замке висела, как брелок, большая сургучная печать. Мы с Ниной переглянулись, я уловил в глазах ее разочарование. Чертыханов как бы в отместку за такой прием два раза стукнул кулаком в дверь.

– Удрали, черти! Мы сами виноваты, товарищ капитан: всяких задерживали, а вот эти бюрократы не попались. Мы бы попридержали их для такого случая… Но ничего, не огорчайтесь, не один загс в Москве…

Мы опять забрались в кузов. Машина помчалась по пустым улицам и переулкам. Студеный ветер бил в лицо, свистел в ушах, срывал с ресниц Нины слезы.

– Тебе холодно? – спросил я ее.

– Нет, что ты!

Мы заезжали еще в три загса. Они тоже были закрыты. Нина совсем приуныла. Она озябла, но в кабину перейти не соглашалась. Я торопил шофера.