Текст книги "Образ жизни (сборник)"

 
На балконах развевается белье и
развешаны национальные флаги. Все
верно: белье – символ семьи, родина —
вариант семьи: те же любовь-ненависть,
общее – враг личного…
 
 
Семейные трусы и Звезда Давида
развеваются под ветром между
красной землей и солнцем, смущая
прямой телесностью, раздражая
эксгибиционизмом, присущим любой
символике, задевая и восхищая
самодостаточностью.
 

Бобу

 
Несколько пролетов высоких каменных ступенек
колониального дома. В арке высокого окна
на лестничной площадке – сосны,
черепичные крыши и солнечные бойлеры,
нынешняя замена печных труб.
 
 
Его хвост бьется о руку, держащую поводок.
Удивительное ощущение дружественности
этого хвоста, даже в такой нейтральной ситуации.
 
 
Он выскакивает во двор, как с трамплина в воду,
и яростно гребет к ближайшим кустам.
Столько запахов мне не дано пережить никогда.
По каменным плитам между домом
и деревьями у стены с диким виноградом
разбегаются черные котята. Он смотрит на них
с опасливым любопытством, то ли пацифист
по характеру, то ли в его породу, бордер-колли,
заложена лишь одна жизненная функция:
пасти коров и овец, а не охотиться на соседей.
 
 
Он родился на лошадиной ферме на краю Иерусалима.
Его семья перманентно лежит там по периметру
площадки для обучения выездке и в редком случае
необходимости – сомнабулическая попытка овцы
отлучиться за сладкой травинкой или
приближение к ферме шакалов из долины —
поднимает морды и лает: архаическая, но
комбинированная система охраны:
камеры слежения плюс сирены предостережения.
 
 
Он был самый тихий в своем помете. Он и сейчас
очень тихий, беззвучный. Никогда не лает. Это
казалось странным: может быть, мы в его детстве
слишком жестко пресекали шум – и подавили
естественный собачий способ самовыражения?
Но однажды, когда привязался агрессивный прохожий,
он ясно пролаял свое мнение, прогнав нарушителя
границ приватности – и рассеяв сомнения
в способности озвучивать свои ощущения —
если в этом есть практическая необходимость…
 
 
Он держит меня за поводок, как дети в свое время
за палец. Мы проходим мимо ограды виллы
с сиреневыми ставнями, где сбоку, в глубине сада —
наша съемная квартира под крышей. Слева от балкона
эвкалипт, справа иерусалимская сосна. Эвкалипт
любит стая одичавших южноамериканских попугаев,
гоняющихся каждый вечер за уходящим солнцем,
словно подростки за обидчиком у дверей бара.
На сосну прилетает удод и проверяет, есть ли кто
дома. В целом квартал, построенный в 30-е годы
прошлого века, напоминает Малаховку того же
времени – то есть, собственно, то время.
Его дух держится в этих домах и садах, будто
в пустой бутылке из-под хорошего алкоголя.
 
 
Теннисный клуб. Религиозная школа.
Международное христианское посольство.
Поворот.
Кто он мне, это трогательное
существо на поводке? Член семьи? Да. Еще один
ребенок? Нет. Видимо, это больше всего похоже
на раба в старые времена. Живая деталь интерьера.
Рабы могут быть любимыми, своими, домашними.
Но есть дистанция неравенства, иерархия чувств,
разная любовь. И любовь к своей собаке вполне
претендент на участие в первой пятерке: после
любви к близким, любви к своему делу…
Правда, Боб?
 

 
В сумерках, между зрелостью и старостью,
красное вино на белом столе, в саду
у очередной подруги, он подводит итоги:
итоги подвели его. Что же пошло не так?
Он был честолюбив и талантлив, одно
дополняло другое. Где изъян? Он не может
понять, и не может понять, он ли не может
понять или это вообще невозможно.
 
 
Морщится от недоумения, жесткого,
как внезапная боль. Рисунок морщин
повторяет эту гримасу, которая
повторяется многие годы.
При новом приступе картина
разрушения непониманием
очищается и проявляется, словно
на слепой стене в глухом переулке
граффити после дождя.
 

 
Счастье непознаваемости.
Восторг недоумения.
Тоска от красоты природы.
Переполненность пустотой.
Клаустрофобия от открытости пространства.
Оргазм отчаяния, не связанного с
внешними обстоятельствами.
 
 
Хороший уик-энд
в красивом месте с любимыми людьми.
 

 
Ты не можешь оставаться «юным Вертером» —
ролевая модель сентиментального героя
своих переживаний – если старше Вертера
еще на одну его жизнь. Это выглядит
как пожилые дамы с распущенными
по-девичьи волосами. И так же неуместно
переживание старости и болезней после 50-ти —
потому что тавтология. Ужас пустоты,
пустота ужаса. Пужас устоты.
 
 
Разочарование слишком естественно, как сон
ночью. Энтузиазм сопротивления слабости
слишком искусственен – не экологичен.
Энтузиазм разочарования – приближает
к тому, что пытаешься отдалить. Хотя
довольно трудно разделить жизнь и
нас. Идя к ней, оказываешься
ближе к себе.
 
 
Недалеко от моего дома, в тупиковом
переулке, в одичавшем саду есть
здание в строительных лесах.
Невозможно понять, оно растет
или разваливается. В любом случае,
это вряд ли от него зависит. А пока
здесь только каркас существования,
свет, время, взгляд прохожего.
 

 
Все на месте: ощерившиеся челюсти
замков, коты в сапогах на мотоциклах,
в байкерской черной коже… Мир братьев Гримм,
средневековья в обложке немецкого романтизма.
Но вдобавок обнаружилось – ошеломительно, как
разблокированное воспоминание – насколько это
еще одна родина, в прямом, «физическом» смысле.
Я не искал здесь идентификации – она нашла меня.
Очаг ашкеназийских евреев – да, но чтобы
любая стена очередной еврейской улочки – будто
коврик с озером и горами над кроватью в детстве?
Ощущение родства – как с украинскими местечками
и русским языком.
 
 
Безлюдная узкая улица, спускающаяся к реке:
пустой кокон места, где жили предки и теперь
порхают бабочки их потомков – наши дети… Замок
немецкого барона на горе, по-прежнему носящей
кельтское имя… Утес Лорелеи, бывшее святилище
кельтов… Каждый прогулочный паром заводит,
проплывая мимо, немецкую народную песню на стихи
еврея-ренегата Гейне. Водовороты самоопределения…
Средневековая Европа, кельтские мифы – еще две
родины. Сколько их может быть? Как же мы, бедные,
богаты. Выбирай, что хочешь.
 
 
Или просто бреди
по заповедникам и национальным паркам ассоциаций
и идентификаций, беспредметной тоски и предметного,
тактильного путешествия, от внутреннего к внешнему,
и обратно… – петтинг с тканью и существом
существования.
 

 
Облака, стоявшие утром между нами
и маленьким городком глубоко в долине, уходят,
словно день протер очки. Открывается
горизонт – чистый, как сон без сновидений.
 
 
Здесь всегда транзит, перевал, переход.
Почти никакого культурно-исторического груза.
Последнее резонансное событие —
убийство неолитического охотника
за сотню километров отсюда.
И то он сохранился во льду почти полностью.
 
 
Стрелки сосен показывают полдень в горах.
Мы смотрим на это из своего параллельного
измерения, и там – другая пустота,
с повышенным давлением исторического опыта,
смесь воспаленной необходимости действовать
и изнеможения,
средиземноморский коктейль:
половина вечно-юной амбивалентности,
половина – посмертной рефлексии.
 

Homo transitus

 
Мы анонимны, как партизаны
в войне за независимость
транзитного существования.
Прозрачная капсула поезда бесшумно скользит
между рекой и шоссе, иногда отражаясь
в стеклах типовых коттеджей и ангаров.
«Homo Transitus».
 
 
Вокзал северно-европейского города.
Уютно-пасмурно, освежающий сырой сквозняк,
асфальт пустого перрона, чистый и пористый,
как свежевыбритая щека.
 
 
Боковое зрение уже прихватывает
привокзальную площадь, полупустую,
с оголенной геометрией автобусных остановок,
дома за ней, и память сравнивает,
играя на опережение
с новым опытом.
 
 
А вот и мансарда с щелью вида
на костистые колючие пасти и хвосты
готических драконов, оцепеневших в ходе
переваривания исторических событий.
 
 
Казалось бы – не присходит ничего,
то там, то тут… на скамейке у главного собора,
у фонтана под городской стеной,
на пластиковом стуле над вторым за день
даббл-эспрессо, а находишься
в полном, словно сдувшийся шарик,
изнеможении.
 
 
И оказывается, что запомнил
больше, чем потом можешь вспомнить
за такой же промежуток времени – будто
съемочная аппаратура,
не зависимая от хозяина.
 
 
Скорее всего, внимательность к деталям
вызвана отсутствием связи с ними.
В световой яме
между собой и миром,
землей и небом,
Homo Transitus.
 

Via Gallica – одна из главных римских дорог в Предальпийской Галлии, проходившая через город Верона и вблизи озера Гарда.

 
Самое безлюдное место в Вероне – самое христианское
Сан-Дзено Пустая площадь
Кафе с пожилыми немцами
Как будто выключен звук
Ни одного ребенка
Колокол отмечает не пожар а отсутствие событий
и собирает туристов
посмотреть на маленькое коричневое тело
в хрустальном гробу:
первого епископа
миссионера из Северной Африки
крестившего местных европейских язычников
и боровшегося с еретиками
цитатами из Вергилия
и стилистическими ходами Апулея
Фасад собора затянут зеленой пленкой
ряской реставрации
Этический критерий зарастает эстетическим
в отсутствие проточной жизни:
потрясений и метафизики
 
 
Самое культовое место в Вероне – дом Джульетты
Языческое капище
живых энергий
Вход через арку
с главной торговой улицы
той же что во времена Древнего Рима
Своды подворотни держатся на стенах
из любовных стонов (граффити)
Каменный двор кишит как рыбный садок
Напротив входа в этот общий двор
компактного храмового комплекса —
антропоморфный идол
из бронзы
в человеческий 13-летний рост
Грудь блестит от касаний
обеспечивающих счастье в земной жизни
Дотронься – и лучшие надежды сбудутся
несмотря на козни родителей
Джульетточка помоги мне
Вы умерли в один день кончили вместе
Я хочу так же красиво и сладко
Ну что тебе стоит
 
 
Ритуальные вспышки фотоаппаратов
Снимок с кумиром – причащение
Ступени приближения к высшему:
снимок во дворе бесплатно
снимок на балконе шесть евро
Уступить место следующему паломнику
и с чувством просветления
и надежды – санкционированной
высшей сентиментальной инстанцией —
съесть мороженое на базарной площади
и запастись амулетами
с соседнего лотка
Потрясающее зрелище —
присутствовать при том как
прямо у тебя на глазах заполняется
огромная зияющая лакуна
на месте
объекта для подражания
и адресата мольбы
о настоящей жизни
полнокровной и горькой
словно стебель одуванчика в мае:
цветоносная стрелка
млечный сок
 

 
Большое холодное озеро
 
 
В самом узком месте полуострова
сидит будто на окаменевшей ветке в сизой воде
замок Скалигеров
Несколько голов зубчатых башен
в подбрюшье уточки и прочая мелкая – щекотно —
озерная птичья живность
Подъемный мост упирающийся
в билетную кассу Донжон гуманно зиждящийся
на просторном чистом общественном туалете Узкая
каменная тропинка вдоль стен Вид на озеро —
в одну сторону Провал во внутренний двор —
с другой
Что-то я стал страшно бояться
высоты в последние годы Может быть
душа отказывается репетировать
предстоящий отлет из
облюбованного тела?
 
 
«Вилла Катулла» монументальные развалины
Несколько квадратных километров опасно
накренившихся арок Перспективы
проходящие сквозь стены на уровне
того слоя горизонта где небо и озеро
возвращаются к исходной общности
Парадные анфилады под боковой тропинкой парка
будто заброшенный туннель метро
Вся эта реконструкция больше соответствует
методологии и бюджету археологов чем
исторической – А в чем она?
как спросил в средиземноморское пространство
современник этих роскошеств вспомнив
беседы в отрочестве
с учителем риторики
А тебя Катулл
я на твоей родине так и не встретил
тебя которого так любил
и к которому летел с другого края моря
Помнишь этот свой темно-оливковый томик
в обложке твердой как створки раковины
где спрятан нежный моллюск любви
спрыснутый лимоном круговой поруки лукавства?
Он был все время со мной
Может быть этого и достаточно А следы
твоего материального пребывания – что-то
хоть чем-то близкое гению места —
скрыты голограммой туристических аттракций
Но со мной как и прежде ручной воробушек
потрепанный но теплый
из карманной серии —
Москва, 86 год —
чтобы мог я с тобой играя
удрученной души
смирить тревогу
 

 
Фестиваль поверхностей:
воды, фасадов, представлений о том,
что нужно человеку. Лагуна: широкая акватория
тихого омута, плавунцы рейсовых катеров,
стрекозы гондол. Приморское болото, а не берег моря
с открытым движением воды и ветра.
Зеленая, неподвижная и глубокая,
словно зрачок кошки – льва —
бездонная
поверхность.
 
 
Банально, как любой
разделенный, общий опыт:
самые популярные объекты внимания —
наиболее достойны посещения.
Сан-Марко. – Что это за
назойливое визуальное дежавю у колонн собора?
Эффект то ли подпорчен, то ли поддержан
ассоциациями из советского детства: да это же
вестибюль станции метро «Сокол». Седьмая вода
на киселе Третьего Рима..
А Дворец Дожей? Родной, как
бревно в глазу, кинотеатр «Ленинград».
(Меня всегда мучил полуосознанный
когнитивный диссонанс между
названием кинотеатра и архитектурным стилем,
ну, вот он и разрешается: Петербург —
«Северная Венеция»…)
 
 
Фрески неба,
балдахины фасадов, постельное белье каналов.
Большой канал. Привет от маленького человека.
Вечерний поезд в Верону.
Топография – близкая антропологии:
голова замка, живот рыночной площади…
Заречье – сады, развалины, открытый горизонт.
Река Адидже – в пандан нашему существованию:
такая же мелкая, быстрая и бессмысленная.
Опустить ноги в воду, закурить, прикрыть глаза.
Маска, я тебя знаю,
твое имя – чужой праздник.
Елка в Колонном Зале, Венеция,
европейская культура,
русская литература,
еврейская история.
 

 
Было душно и уютно,
иногда – наоборот,
в тупичке за левой будкой
нижних городских ворот.
 
 
Тепленький затылок сына,
когда надо под рукой:
поцелуешь – и отхлынет
мрак печали вековой.
 
 
За спиною, за стеною —
смерть и боль, как лед и снег…
Кем же быть, как не собою?
Выбора-то, в общем, нет.
 

 
Рыцарям Ордена Храмовников
дозволено одно развлечение: охота на львов.
У нас – искушениями считаются
светская беседа и игра с детьми.
 
 
Есть ли основания для сравнения? —
спрашивает учитель.
 
 
Нет – считает твой напарник по учению.
Человечество это как бы новый животный мир:
и в нем все виды существ —
от червей до птиц небесных.
 
 
Ты тоже считаешь, что сравнивать
не имеет смысла. Но по другой причине:
невозможно понять, кто быстрее,
если те, кого мы пытаемся сравнивать,
движутся в разные стороны.
В данном случае: одни к захвату чужого мира,
другие – к сохранению своего.
 
 
Ваши слова пахнут медом,
как первые буквы учения, —
улыбается учитель.
 

 
Моя первая любовь вышла на пенсию.
Она рассказывает об этом с блестящими глазами:
удалось выскочить на свободу
до того, как повысили пенсионный возраст,
вот она наконец-то живет своей жизнью.
Молодая пенсионерка.
 
 
Да, она старше на несколько лет.
Я тоже хочу на пенсию: это ведь
типа ренты. Можно ведь и так посмотреть.
Мы сидим в кафе. Торт почти съеден.
One more cup of coffee for the road…
 
 
Помнишь документальный фильм:
старик Генри Миллер приходит
на улицу, где он жил в юности, в Нью-Йорке.
Кирпичные дома, безлюдно, он шагает,
будто марсианин по завоеванной земле,
куда-то в проем неба на сером горизонте,
и бросает, вдруг, свой плащ на мостовую —
как тело.
 

 
В старости она
освобождалась
от вещей и чувств.
Такое облегчение,
как в первые минуты в дýше.
 
 
В какой-то момент легла на пол
и освободилась от тела.
Но оказалось —
только наполовину:
тело перестало двигаться,
а она
застряла посередине.
Вернуться
назад невозможно,
вперед – не пускают врачи.
 
 
Но главное:
вот это растерянное,
скукоженное, выдохшееся —
это и есть я?
Все, что было,
и все,
что
будет?
 

 
Если б кто спросил меня с любовью:
где ты, голубь сизый и больной?
На скамеечке у Русского подворья
вот он я, и мой блокнот со мной.
Опадают листья с эвкалиптов
и ползут куда-то в перегной.
Где же ты и где твоя улыбка?
Вот он я, и жизнь моя со мной.
 

 
Помнишь, как
смеялся Фантомас
в кинотеатре «Юность»?
В том же доме аптека,
где мне покупали все более и более сильные очки
несколько раз в год.
Там в светящихся желтых витринах
лежали коричневые в разводах оправы —
полчища ороговевших стрекоз.
 
 
В полях цветущего валидола
в районе улицы Бирюзова
есть прозрачные ворота и плывут ступени
в этот райский ад. Ряд
открытых шлагбаумов
березовой аллеи
у тихой хрущобы
и бетонная ограда больницы —
заданный горизонт.
 
 
Я пойду по шпалам, по шпалам
окружной железной дороги,
огородами и пустырями,
туда, где никто не ждет. И вот он – базальтовый косогор в
Галилее.
Шмели и колосья
те же, что под Звенигородом
в детском саду на даче.
И выход – то же, что вход.
 

 
Вот и день увядает, сереет с краев,
всё нежней, ближе к смерти, прозрачнее свет,
всё смиренней взгляд неба, блаженнее кров,
и склоняется мысль, что разгадка во сне.
 
 
Но в пустой тишине, когда станет темно,
когда все, что сейчас, станет зваться «вчера»,
будут камни хранить золотое тепло,
а потом потеряют его, до утра.
 

 
Холм посреди чистого поля
в километре от границы.
40 лет назад на его макушке
был наблюдательный пост,
будка из бетонных блоков.
 
 
Когда сирийцы начали наступление,
холм окружили десятки танков
и били прямой наводкой по будке.
Те, кто в ней оказался,
задержали наступление на сутки.
За это время резервисты успели
добраться до Голан и и погнали
сирийские танки
обратно на север.
 
 
В детстве я
с большим воодушевлением пел песню:
«Шумела в поле злая осень,
На землю падала листва.
Их было только двадцать восемь,
а за спиной была Москва.
На них чудовища стальные
ползли стреляя на ходу —»
Позже часто снилось:
зима сорок первого года,
снежное поле, перелесок,
ледяной окопчик у шоссе,
за деревней на косогоре
усиливается гул: идут
танки.
 
 
Сон в руку.
 
 
Не то что есть выбор.
Только размен своей жизни
один к одному
с любой другой.
 

 
Души городов
переселяются из одной
эпохи в другую.
Или в другие города
того же народа —
если город был убит
нашествием
чужого мира.
 
 
Душа может и просто
бросить транзитное тело,
выбрав место,
более подходящее
для ее реализации.
 
 
Здесь ее взлетная площадка,
вскрытая археологами
и снова заросшая
горными цветами.
Части базальтового тела.
Глазницы погребальных пещер.
Горло источника.
Ребра улиц.
Сердце Дома Собраний.
 
 
И
ущелье,
втекающее
в сизое море Киннерета —
как глубокий след
незримого летательного аппарата
отраженный в сетчатке
Земли Башан.
 

 
Чистота и ясность, как
в музее. Или – на минном поле.
 
 
Поля дольменов.
Перманентное повторение
знака П —
преисторическая память
неизвестно о чем.
Все, что было потом,
распалось, рассеялось. А этот
перформанс
мегалитических призраков:
карточные домики
из каменных блоков —
пережил, переживает и,
похоже, переживет
преходящих потомков.
 
 
В центре
брошенное святилище:
концентрические волны камней,
расходящиеся
от небольшой комнаты —
очага сгущенной пустоты
на месте сакрального сияния.
Но остался солнечный диск,
всплывающий между
двумя потухшими вулканами
на границе с нынешней Сирией.
 

Источник отшельника

* * *

 
Хорошо мне в пещере моей
Словно тело она Выходить из нее —
что душе отлетать из костей
 
 
Вот вода из расщелины Тихо идет
прорастает и каплет Поставишь кувшин —
и к закату он полон прозрачным плодом
 
 
Есть на склоне над светлой долиной еда:
фига старая в облаке липких даров зерна сытные
распирают их изнутри Вот лоза
 
 
обнимает ограду из камня Вокруг
нестерпимое солнце: весь мир как слеза
бесконечен и мал
 

* * *

 
Над горою Арбель небеса высоки
В тихом Доме Собраний ни стен ни дверей
Наши души легки наши реки пусты
но все это – до срока
до зимних дождей
 
 
Если б силы хватило то бросить бы жизнь
и застыть как варан над базальтом полей
А Cпаситель придет и найдет и спасет
на колючей горе
над долиной Арбель
 
 
Как занозы от трав запустенья – в глазах
жженье сладкой надежды но перст на устах
Приходи же мы ждем мы готовы терпеть
жизнь на свете
и темную-темную смерть
 

 
Пропасть с трех сторон мертвой долины.
На краю у дороги лежит,
как сосуд, возвратившийся в глину,
крепость с мягким названьем: Мамшит.
И тяжелое золото света,
вытекая наверх из сосуда,
обращает в себя горизонт.
 
 
Это вынести трудно, как слезы
тех, кто любит. Там в центре огня —
баптистерий медового цвета,
крестоцвет византийского сна.
Был язычником – стал неофитом.
Под колоннами сизыми, снизу —
есть ступени до верхнего дна.
 
 
Ни стена не поможет, ни башни,
ни наемных убийц гарнизон.
Рано ль, поздно ль – из мути безбрежной
смерть-кочевник приносит разор.
Скорпион со змеею на месте
тихой чести и действенной грусти.
Но остался, вот видишь, узор:
 
 
луг мозаики перед тобою,
птицы гимны поют на заре,
рдяно-розовые, голубые,
и корзины плодов в сентябре.
Геометрия тонкой беседы,
каждый звук словно солнечный блик,
и живая попытка бессмертья —
ясный сон полустершихся букв.
 

* * *

 
Там, где город был когда-то у источника,
ниша есть пустая под скалой.
Там, когда вот эта жизнь закончится,
я хотел бы встретиться с тобой —
с тем, кто знает, как молиться правильно,
свой среди своих, чужим – чужой,
дом сложил, как тронул небо пальцами,
чтобы жить всю жизнь со всей семьей.
Ты нашел покой, как камень место
в кладке дома, хоть его сожгут.
Свято-пусто, снова свято, пусто,
тень от облака или подземный свет.
Пусть летят стрижи весной и осенью
мимо, как всегда, но сотни лет
здесь они своих птенцов выводят
на цветущей солнечной скале.
В сизо-черном мареве оливы
ты сидишь на камне у ручья.
Скоро я вернусь в cвой сад счастливый.
Мы – одно. Но я лишь тень себя.