Текст книги "Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Свой среди медведей"

– Да, – киваю я.

Моё ведро – полное! Мы чуть спускаемся по склону Борта, к ближайшей воде. Здесь, я разворачиваю “полевую лабораторию”.

– Игорь, дописывай составы! – прошу я, заглядывая на клочок бумаги, из пакетика с помётом, – Посмотри, там, помёт номер тридцать.

– Нашёл.

– Пиши. Состав: симплокарпус девяносто восемь процентов; гомогенат травы, скорее всего, крапива – два процента…

– Так… Бирка номер тридцать семь. Найди помёт.

– Нашёл.

– Так. Его состав: Симплокарпус – семьдесят процентов объёма, гомогенат травы, крапива семь процентов. Шерсть и косточки полёвок – три процента…

– Хм! Этот медведь мышкует?! – уточняет Игорь.

– Ну, да! – отзываюсь я, – Вот! Конкретное подтверждение!..

– Помёт номер сорок пять. Симплокарпус сорок процентов, соссюрея – тридцать, крапива пять… Игорь, глянь! Что это такое?

Брат встаёт и сделав шаг, заглядывает мне через плечо: “Аааа… Это лягушачья икра”.

– Что?! – я удивлённо поднимаю на него глаза.

– Саш, я ж тебе говорю: “Икра дальневосточной лягушки”! – объясняет мне Игорь, – В экскрементах лисиц, она – обычное дело. Ты не смотри, что сейчас это – комочек чёрных ядрышек! Брось его в воду – и через пару часов, оболочка каждой яйцеклетки набухнет, и ты увидишь самую обыкновенную кладку лягушки.

Я, с сомнением, рассматриваю комочек чёрной крупы…

– Нууу! Это – ещё что! – смеётся Игорь, – Ты бы – моё лицо, видел! В лаборатории… Под вечер, уходя с работы, я на ночь, как обычно, закладываю в стеклянные, лабораторные стаканы очередную порцию экскрементов и заливаю их водой, чтобы размачивались. Утром, гляжу, а один из моих стаканов – полный лягушачьей икры! Зима за окном, сугробы белые… Я, грешным делом, подумал, что надо мной подшутили Басарукин с Вороновым! Выложил кладку на лист фильтровальной бумаги… На утро, на бумаге – комочек чёрной крупы! Вечером, бросаю этот комочек в стакан с водой. Утром прихожу – стакан опять полный лягушачьей икры! Удивительная вещь!

– Даааа, – тяну я, – Век живи – век учись…

– А, хочешь более глобальную мысль? – задумывается брат, – Ты представь, как эта штука, живуча! В моём случае – лисица могла съесть кладку лягушки только весной. Правильно?

– Ну, – киваю я, – Лягушки квокчат только весной.

– Я же, приступил к анализу этого лисьего экскремента – в марте. Посчитай!

– Через… одиннадцать месяцев!

– Вот! Одиннадцать месяцев этот экскремент пролежал в сухом состоянии, в экспедиционных сборах! Вывод?

– Икра лягушки функционирует через год абсолютного высыхания, как свежая! – прищуриваюсь я.

– Вот!

– Удивительно…

Раздумывая о лягушачьей икре в медвежьем помёте, я пару минут верчу в руках свою авторучку…

На сегодня – всё! За сегодняшний день, мы обработали двадцать медвежьих помётов. Двадцать штук за один день! Это круто! Довольные, мы поворачиваем вдоль подножия Борта, обратно…

Вскоре, далеко впереди, мы замечаем чёрную точку. Игорь поднимает к глазам бинокль: “Медведь, Саш! Будем подкрадываться?”.

Оптика моего фоторужья увеличивает не хуже, чем восьмикратный бинокль. В моём кадре, посреди мари, заполненной жёлто-белой стеной соломы прошлогоднего тростника, пасётся крупный медведь. Чёрная фигура зверя контрастно выделяется на окружающем фоне.

– Конечно, давай!.. Опять, через лесок?

– Ага! Хорошо! – прикидывает Игорь, – Справа зайти попробуем.

– Стук-щёлк! – я делаю первый кадр, издалека и мы трогаемся вперёд…

Вот и колок пихтарника. Он, подковой выгнут в сторону Борта. Игорь остаётся на ближайшем конце “подковы”. Я оставляю ему своё ружьё и с фоторужьём наперевес, крадусь к дальнему окончанию этой подковы…

Прикрываясь густыми пихточками подроста, я всё ближе подбираюсь к зверю…

– А, что делается вокруг, на просторах проплешины?

Я оборачиваюсь и гляжу через пустырь влево, на противоположный конец колка. Там, Игорь, утвердительно кивает мне, головой. Значит, всё хорошо. Я зыркаю глазами вокруг – почти в направлении медведя, от моей оконечности подковы колка, уходит ряд одиночных, молоденьких ёлочек, чуть выше человеческого роста. Прижимаясь к пышному ковру зелёного мха на земле, я ползу вдоль этого ряда молоденьких ёлочек, закрываясь еловыми лапами…

Всё! Последняя ёлочка! Я осторожно выглядываю из-под её мохнатой ветки: крупный медведь спокойно пасётся шагах в тридцати, прямо передо мной! Однако, полутораметровая стена прошлогоднего тростника частой сеткой закрывает медвежью тушу! Изредка переступив с ноги на ногу, медведь пасётся на траве. Он всё щиплет, щиплет и щиплет…

Наша семья, на Сахалине, всегда держала коров. Вы обращали внимание на то, как корова щиплет траву? Круговыми движениями языка, она набирает полный рот травы, сжимает губы и делает резкий и короткий рывок мордой, под себя. Глотает. И снова, орудуя языком, набирает полный рот травы.

– Хм! – думаю я, глядя на пасущегося медведя, – Он – как корова! Так же резко и коротко дёргает рылом под себя, когда набирает полный рот травы.

Я делаю пару кадров пасущегося медведя, сквозь жёлтый тростник. А, дальше? Дальше – делать нечего! Я просто лежу за крайней ёлочкой и жду, долго наблюдаю за медведем через объектив своего фоторужья. А медведь – всё щиплет траву! Высокая, жёлто-белая стена соломин тростника полностью закрывает то переднюю часть его туловища, то заднюю…

– Вот, блин! – матерюсь я про себя, лёжа на зелёном ковре мха, – Как трудно фотографировать!.. Вот бы, сейчас, высунул ствол! Бах! И убил! А, чтобы сфотографировать – ждёшь-ждёшь! Полдня! То – солнце не оттуда светит, то – ветка половину морды закрывает! То тучка освещение закрыла… Не понос – так золотуха!

Широкий и призёмистый как копёшка сена, медведь снова переступает с ноги на ногу, разворачиваясь ко мне левым боком. У него бурая, с жёлтыми подпалинами по бокам, шерсть. “Неряшливость оперения” говорит о том, что медведь вовсю линяет.

– Что же делать? – мучаюсь я, за ёлочкой.

Я озираюсь по сторонам: у моих ног начинается канавка полуметровой глубины, с водичкой по днищу. Канава протянулась поперёк всей мари.

– Можно выдвинуться по ней! – просчитываю я.

Я сползаю в канаву. Согнувшись в три погибели, я осторожно, стараясь не булькнуть водой, полуползу по канаве, параллельно медведю…

Шагов через двадцать, жёлтая стена прошлогоднего тростника, закрывающая от меня медведя, прерывается широким разрывом! Теперь мне нужно только подождать, когда медведь выйдет на этот разрыв! Я устраиваю фоторужьё объективом на бруствер канавы и замираю…

Шаг за шагом, чуть приближаясь ко мне, пасущийся медведь продвигается вперёд, к просвету. Ещё пару минут ожидания – и он будет стоять передо мной во всей красе!

– Так близко! – в моих глазах горит азарт, – Какой будет кадр!

Я, заранее, визжу от счастья…

Вдруг! Кроны пихт нашего колка тронула рябь ветерка… Ещё мгновение назад ни о чём не подозревающий медведь, в диком страхе, рвёт из-под себя землю! Не щадя себя, он прыжками ломит прочь, сквозь тростник мари!

– Бу-бух! Бу-бух! Бу-бух! Бу-бух! – лесную тишину прерывает стон тяжёлых, чавкающих ударов широких медвежьих лап, по влажной дернине болотистой мари.

– Бу-бух… Бу-бух… – стон медвежьих прыжков постепенно затихает вдали…

Я оглядываюсь влево – на краю подковы колка, напротив меня, с зелёного ковра мха поднимается на ноги Игорь. Забросив на каждое плечо по ружью, он открыто направляется ко мне. Поднимаюсь, со своего бруствера и я…

– Блин! – я смотрю на вновь неподвижно замершие лапы пихт, – Налетел, крутанул – и нет его! Сделал своё дело – и удалился!

– Да-аа! – отзывается подходящий брат, – Ждали – ждали! И – на тебе, лихо! Откуда, только, этот порыв взялся?!

Делать нечего. Мы стоим и молчим, смиряясь с неудачей…

– Ну, что? – наконец, соображаю я, – Пошли, посмотрим, что он ел?

– Пошли, – кивает Игорь, – Медведь – крупный. Что-то, он мне показался таким огромным! Прямо, глыба!

– И мне – тоже! – соглашаюсь я, – Как копна!.. Широоокий!

Мы, по ходу, делимся впечатлениями, пока бредём на марь…

Но здесь – кроме парных, рваных дыр в дернине от медвежьих лап, ничего не видно!

– Смотри, как прорывал! – замечает Игорь, – Это, он – в прыжках.

– Ага, – соглашаюсь я, – Тяжёлый, как слон!

– Я не вижу покопок! – я внимательно изучаю дернину, – Да и не растёт, здесь, ничего! Ни лизихитона, ни симплокарпуса…

Густая щётка молодых всходов тростника, тридцатисантиметровым зелёным ковром, покрывает всё вокруг.

– Хм! Выходит, медведь пасся на молодых ростках тростника! – я растерянно стою посреди тростниковых зарослей, – Как корова!.. Вот, так новость! Получается, что, помимо уже выявленных мной кормов, крупные медведи пасутся на траве, типа вейника и тростника. Пока эта трава – молодая и сочная.

– Получается, что так! – дёргает плечом, Игорь.

Я задумчиво качаю головой: “Вот, ещё новость, в медвежьих делах!.. Ну, ладно. Нужно дальше идти”.

– Ну, – кивает Игорь, – Нам ещё, нужно к дуплу заглянуть.

Уже в наступающих сумерках, мы выкручиваем к дереву с дуплом рыбных филинов. Две недели назад, четырнадцатого апреля, здесь было два яйца. Из одного из них уже вылуплялся птенец. Нам очень интересно узнать, как обстоят дела у них, сейчас…

Вот, что такое – опыт. Экзотика превращается просто в работу. Без лишней суеты, взмахом руки перед дуплом, я поднимаю самку филина с гнезда. Мощно и равномерно взмахивая крыльями, она уходит в сторону зубчатой кромки вершин пихтарника. Я быстро заглядываю в дупло. И вижу там только одного птенца! От второго – нет и следа.

– Но, ведь, яиц-то было два! – удивляюсь я.

Филинёнок уже довольно крупный. Он покрыт длинными волосинами очень редкого, белого пуха. Птенец сидит. И напоминает мне куклу-неваляшку: большая, круглая голова сидит на ещё более круглом и большом туловище, а вернее, животе. Ноги и крылья у него какие-то, до омерзения, кривые и маленькие, недоразвитые.

Я торопливо спускаюсь с дерева, и мы быстро отходим прочь. Я, вполголоса делюсь с братом увиденным, стараясь не упустить ни одной мелочи.

– Вот же, чёрт! – огорчается и он, – Один! А, яиц в кладке было два!.. В идеале нужно подумать над тем, чтобы изымать из дупла первого птенца, в момент его вылупления. И выкармливать его отдельно.

– Нет, – вздыхаю я, – Там, столько трудностей наворачивается! Выросшие птенцы покидают дупло, но родительская пара филинов, потом – ещё целый год кормит птенцов и обучает их добывать себе пищу. Это ничем не заменить! Выращенный людьми птенец в дикой природе не выживет!

– А, жаль! – покачивает головой, брат.

Вечером, на кордоне, меня отрывает от печки, зашедший с улицы Игорь: “Саш! Вальдшнеп тянет! Иди, послушай!”. Игорь – опытный охотник и уж этих птиц он знает. Я всё бросаю и бодро выбегаю на высокое крыльцо Саратовского кордона:

– Цик!.. Цик!.. Цик!..

Прямо над поляной кордона, в густых сумерках вечера, тянет вальдшнеп!

– Цик!.. Хор! Хор!..

Птица идёт медленно и низко, прямо над кронами пихтарника, в десятке метров над коньком крыши нашего домика! В полной тишине вечера, я вслушиваюсь в её мерное, редкое циканье. Между циканьями слышно характерное для вальдшнепов, тихое, парное “хорканье”.

– Цик!.. Цик!..

– Хор! Хор!

Я слушаю вальдшнепа и улыбаюсь: “Ох! Первая тяга вальдшнепов! Сейчас в дневничок запишу, для Летописи”.

– Ну!.. Сегодня – двадцать седьмое апреля! – улыбается, стоящий рядом, Игорь.

Саратовский кордон. Двадцать восьмое апреля. Утро. Мы выходим из-под хвойника, в котором стоит Саратовский кордон, на открытое место и с надпойменной террасы, рассматриваем в бинокли склоны Борта…

И почти сразу, отыскиваем чёрную точку медведя на сером фоне склона.

– Медведь, – говорит Игорь, – Пасётся.

– Ага. Вижу.

Зверь пасётся, чуть приподнявшись от подножия склона, на площадях будущего высокотравья.

– Наверняка, копает симплокарпус! – заявляю я.

– Как бы к нему подобраться? – прищуривается брат.

– Можно пройти по Перевальному! – предлагаю я, – И оттуда, сбоку, подняться по склону Борта.

– Ну! Стороной! – подхватывает идею, Игорь, – Подняться выше него… Снизу не подойдёшь! Там, всюду – открытые просторы.

Мы шагаем через речную долину, к Перевальному…

Вот мы и на склоне! Осторожно поднявшись выше середины склона, мы движемся вдоль Борта. Не забываем о работе – все встречаемые помёты медведей я укладываю в полиэтиленовые пакетики и забираю с собой. Потом, у какого-нибудь ручья, я их проанализирую.

К месту, где пасся медведь, мы спускаемся уже сверху…

Здесь – всё уже тихо. Никого нет. Только, чернеют свежие покопки.

– Да! – крякаю я, – Жаль… Ну, что? Давай, дальше по склону Борта работать?

– Конечно, – соглашается брат.

Мы, снова немного расходимся, шагов на двадцать друг от друга…

Всё! У меня – полное ведро помётов! Мы спускаемся по склону, к первой воде…

Я промываю в ведре медвежьи помёты. Игорь сидит рядом, с моим дневничком в руках. Я смотрю на этикетку: “Помёт номер пятьдесят два. Медвежонка. Давность три дня”.

– Нашёл.

– Пиши состав: соссюрея пятьдесят пять процентов объёма, симплокарпус – сорок, гомогенат травы пять процентов… Это что?

Игорь заглядывает мне через плечо: “Соболиный экскремент… Где ты его взял?”.

– Вот и я – так думаю… В помёте взял. Странно это!

– Ага!

– Я не мог! Вместе с медвежьим помётом, захватить с земли ещё и экскремент соболя! – оправдываюсь я, – Я, так грязно, не работаю!

– Значит, медвежонок его съел.

– Тогда, сразу встаёт вопрос: “Зачем медведь ест экскременты соболя?”.

– В качестве витаминной добавки? – выдвигает версию, Игорь.

Я обдумываю его предположение…

– Просто, других вариантов я, вообще, не вижу! – разводит руками, брат.

– Только, это! – соглашаюсь я, – Ничего другого, нам, не остаётся.

Моя работа с помётами продолжается…

Минут через пятнадцать, у нас – опять новость:

– Помёт номер пятьдесят девять! – я смотрю на этикетку.

– Нашёл! – говорит Игорь, – Давность один день. Большой медведь.

– Ага. Так. Пиши состав: симплокарпус – девяносто процентов объёма, соссюрея пять процентов, гомогенат травы пять… опять, экскремент соболя!

– Где? – Игорь отрывается от дневничка.

– Вот! – я демонстрирую ему миниатюрную, заострённую с обоих концов, “колбаску” из мышиной шерсти и косточек.

– Ну! – утвердительно кивает Игорь, специалист по соболиным экскрементам, – Это он.

– И он – заметь! Не снаружи лежит! Он был внутри помёта!

– Значит, он его – таки, съел! – разводит руками, Игорь.

– Второй случай – это уже закономерность. Теперь, уже точно – медведи зачем-то едят экскременты соболя.

Часов в пятнадцать, под завершение рабочего дня мы, незаметно, с работой, забираемся под самую вершину Борта. Сваливая прямо вниз по склону, посередине обширной проплешины, на крутом травяном склоне, мы чуть не наступаем в узкую нору!

– О! – восклицает Игорь, – Лисья нора!

– Думаешь, лисья? – сомневаюсь я, – Великовата она, для лисьей.

– Да? – озадачивается Игорь, – Вообще-то, да. Отвал породы – вон, какой! Думаешь, берлога?

– Ну… – пожимаю я плечом, – А что, может быть, другое?

Берлога… Если берлога – тогда, это моя работа.

– Вот, блин! – оглядывается кругом, Игорь, – Как сделал! На голом месте! Мы уже сто раз проходили здесь, совсем рядом! Пока в неё не наступишь – не заметишь!

Я укладываю своё ружьё на крутом, травяном склоне и заглядываю в жерло входа. Там – абсолютная чернота…

– Этой берлоге уже несколько лет! – замечаю я, – Отвал выброшенной породы уже порос травой и покрылся прелыми, прошлогодними стеблями высокотравья.

– Ага, – кивает Игорь, – Земля, на входе, подёрнута зелёным мхом.

Однако, вовнутрь, буквально день – два назад, заползал медведь! На красной, мягкой почве входа, прямо перед моим носом, красуется поволок от медвежьего тела, с узкими “колеями” от его коленок и локтей.

– Эгей! – кричу я, под землю, – Есть кто, живой?!

Там – всё, по-прежнему, тихо. Я разворачиваюсь и шагаю за длинным прутом высокотравья.

– Всё – как обычно! – с тоской, думаю я, – Как всегда! Всё отработано! Ни о чём, даже, задумываться не надо…

В ближайших пяти метрах, я нахожу прочный прут прошлогодней какалии, больше двух метров длинной. Тонким концом вперёд, я загоняю этот прут в нору берлоги.

– Мало! – говорю я, – Как и следовало ожидать.

Я засовываю в нору ещё и руку, по плечо. И изучаю, концом прута, все неровности подземелья…

– Вроде, пусто.

– Признаков того, что медведь может быть там – нет никаких! – успокаивает меня Игорь.

– Да? Это, хорошо здесь, на земле говорить, – бурчу я, в ответ.

Я сбрасываю с себя “доспехи”. Сунув в карман ручку с дневничком и рулетку, я осторожно засовываю в нору голову. Нора входа довольно узкая – всего пятьдесят восемь сантиметров в ширину и пятьдесят три в высоту. В ней не очень-то размахнёшься, даже плечи толком не расправить. Я вытягиваю вперёд руки и шаря прутом какалии далеко впереди себя, всё больше вползаю в нору…

Нора входа заметно расширяется, и вверх и в стороны…

Темнота – полная! Только вытянувшись в полный рост, я чувствую, что пол, под кончиками пальцев, резко обрывается вниз.

– Ого! – прикидываю я, – На десяток сантиметров! Это камера!

Неприятный холодок точит душу. Я осторожно вожу концом прута из стороны в сторону… Внутри всё пусто. Бугор медвежьего тела я уже давно нащупал бы! Но, всё-равно, каждая берлога, для меня – это испытание моих нервов. Теоретически, внутри никого нет, а практически?! Вот поэтому, практически, мне страстно хочется превратиться в маленькую мышку и юркнуть в сторону от входа…

Я втискиваюсь в камеру, прижимаясь к её правой стенке. Наконец, мимо меня проникает узкое пятнышко далёкого, серого света. Привыкшие к полнейшей темноте, мои глаза хорошо видят и при таком освещении.

– Дома никого нет… – как и в прошлых берлогах, я опускаю лицо на, по-прежнему вытянутые вперёд, руки и делаю глубокий выдох, – Фуууууу…

Усмехаясь, я прислушиваюсь к своему неровному дыханию: “А сердечко-то – прыгает! Вот тебе и “практически”!”. Мои глаза тем временем, с любопытством обшаривают полумрак берложной камеры. В этой берлоге спальная камера уходит вправо от входной норы. И она – вполне приличная, размерами! Я поворачиваюсь лицом к выходу: “Ого! Какая длинная, здесь, нора входа!”.

– Игорь! – кричу я в неё, как в трубу, – Заползай, обмерить!

Свет гаснет – значит, брат меня услышал…

Мы сидим по обе стороны от входной норы. Я рисую схемку медвежьего жилища, в своём дневничке.

– На! Держи конец рулетки и записывай!.. Так. Спальная камера… сто двадцать на… сто двадцать.

– Хм! Круглая!

– Ну… Высота камеры… девяносто. Подстилки нет, чисто. Нора входа, перед камерой имеет в высоту… восемьдесят сантиметров и в ширину… сто три сантиметра.

– Саш, смотри! – Игорь трогает пальцами плотную, исполосованную медвежьими когтями, стенку камеры, – Корябки от когтей – свежие!

Я киваю головой: “Ага! Я тоже, первым делом, их посмотрел. Это – перед нами, молодой медведик заползал. Пробовал расширить спальную камеру. Смотри, что интересно… Видишь? Он усердно скрёб только дальнюю стенку камеры и совсем не тронул её боковые стенки и потолок. Он пытался дальше в толщу сопки врубиться”.

– Да, она и так – вон, какая глубокая! – Игорь смотрит в сторону далёкого окошка серого света, – Зачем, ему – ещё глубже?

– Ну, чёрт его знает! – пожимаю я плечами, – Ты, сейчас, конец рулетки держи на порожке камеры, а я – вылезу наружу. Так, мы длину входной норы замерим.

– Ага.

По одному, мы выползаем из берлоги, наружу.

– Длина входной норы – сто девяносто три сантиметра, – говорю я Игорю и тот, с ручкой в руке, склоняется над схемкой берлоги.

Отряхиваясь от крошек сухой глины, брат оборачивается к отверстию входа: “Вот, блин! Если бы сам там не был – ни за что бы не подумал, что там, под землёй, такое большое помещение!”.

– Ну, – киваю я, – Так и должно быть. Ты поставь себя на место этого медведика! Ты – тоже постарался бы сделать вход, как можно узким. Чтобы с трудом самому протиснуться вовнутрь. Берлога – это медвежья крепость.

За сегодняшний день, в моём активе – пятнадцать медвежьих помётов. Это здорово!..

Мы – на кордоне. Опять бытовая суета…

В шесть часов вечера разразилась гроза! Самая настоящая! Это необычное природное явление для Кунашира. Здесь, такое бывает – раз в году!

Сначала – всё, разом потемнело.

– Саш! – зовёт меня с улицы Игорь, – Что-то, всё темно стало! Иди, посмотри!

Я бодро выхожу на крыльцо Саратовского кордона, и мы с интересом взираем на короткие всполохи молний на западе, где-то за гребнями хребта Докучаева…

Потом, с той стороны стали доноситься отдалённые, глухие раскаты грома…

Постепенно, гроза пришла и к нам, на восточную сторону острова! Яркие мечи молний полосуют тёмное небо!

– Грог!!! Грог-г-г-г!!! – их сопровождают мощнейшие удары грома.

И в довершение всего – по лесной поляне кордона полощет дождь.

– Ух, ты! Настоящий ливень!!! – веселится Игорь.

– У-уххх! Как, всё это, здорово! – как всегда, когда бушует настоящая непогода, у меня приподнятое настроение.

Я, то и дело, отвлекаюсь от домашних дел, чтобы глянуть за окно Саратовского кордона…

Весь следующий день, по крыше Саратовского кордона монотонно шумит спорый, мелкий дождик. Лес весь набряк водой! Я стою перед оконцем и смотрю на огромную ель, что растёт прямо напротив нашего домика – как капли воды, непрерывной вереницей, стекают с повисшей вниз хвои её широких лап…

Поздно вечером, перед тем, как задуть фитиль керосиновой лампы, я вписываю в свой полевой дневничок всего шесть слов: “Стирка. Отдых. Планирование. Заунывное пение совки”.

Саратовский кордон. Утро. Сегодня тридцатое апреля! За окном по-прежнему льёт дождь. Шальной ветер с востока, сильно раскачивает всё ещё голые ветки берёзы, стоящей на углу кордона…

После полудня, мы выбираемся на устьевую яму Саратовской, наловить кунджи на вечер. Кругом стоит туман, пасмурно. У ног каждого из нас лежит аккуратно уложенная кольцами, длинная леска. Берёшь леску, на метр отступив от широкой и тяжёлой блесны на её конце. Раскручиваешь блесну над головой и отпускаешь – блесна летит далеко над гладью воды, леска снимается кольцами, следом. Теперь, поддергивая, пальцами начинаешь вытягивать леску обратно…

Кунджи, в речке, много. Она среднего размера, сантиметров сорок длиной. Рыбины хватают блесну почти в каждый заброс, и мы – то я, то Игорь, то и дело вытаскиваем очередную, туго упирающуюся в воде рыбину, на берег…

Постепенно распогоживается. Я выбираюсь из домика и на полянке кордона провожу дополнительный анализ медвежьих помётов – на наличие костей. Я промываю помёты в ведре с водой… Результат превосходит все ожидания! Из восьми помётов, только два не имеют косточек мышевидных грызунов! Я, этому, несказанно рад. Игорь – удивлён.

– Вот, блин! – восторгается он, – В шести помётах из восьми – и лапки, и косточки, и хвостики! Медведи мышкуют!.. Саш! Такая встречаемость мышиных останков показывает, что мыши, для медведей – обычный корм!

– Ну! – радуюсь я, – А, без моего анализа – никто из зоологов и заподозрить не может, что Кунаширские медведи так по мышкам встревают!

– Да, Саш! – соглашается Игорь, – Твой анализ – великое дело! Такого, ещё никто не делал!

– Ага! – киваю я, – Так кропотливо, как я, питание медведей – ещё никто не изучал…

Вечереет. Сегодня – последний день месяца. Пора, мне, подвести итоги. Засев с дневником и калькулятором за стол, я углубляюсь в подсчёты. Всего у нас, за апрель – семьдесят девять помётов…

Через час, я знакомлю брата с результатами нашего месячного труда: “Вот! Апрельский рацион бурого медведя!”. Игорь углубляется в изучение…

– Хм! Вот теперь – всё проясняется! – вскоре удовлетворённо хмыкает он, – Так… Месяц разделён на две половины. В первую половину апреля – двадцать три помёта… Медведи питаются почти одним лизихитоном. Смотри! Он составляет практически пятьдесят процентов!

– Ага! – соглашаюсь я, – Помимо лизихитона, в начале апреля, важными кормами являются белокопытник (одиннадцать процентов) и листья осоки.

– Хм! Осока – почти одиннадцать процентов!

– Ну!.. А, когда нет ещё даже проталин – то медведи едят стебли хвоща! Почти пять процентов объёма!

– Ну!.. А, вот, вторая половина месяца! Пятьдесят шесть помётов… Медведи переходят на симплокарпус – почти шестьдесят процентов! А, питание соссюреей проявляется только в конце апреля! Четырнадцать процентов… Саш! Вот бы так, в конце каждого месяца, выдавать на гора рацион медведя! Да, на протяжении всего года! Вот, это было бы – класс!

– В этом и состоит моя идея! – довольный, я улыбаюсь в ответ, мне тоже нравится математическая конкретность цифр.

– Саш! – тормошит меня брат, – Костей рыбы и мышей – что-то, мало получилось!

– Увы! – я развожу руками, – Осенние кости кеты, да остатки мышей занимают такой маленький объём, среди массы растительной пищи! Но, ты на частоту встреч, посмотри! В первой половине апреля, осенние кости кеты встречаются в каждом втором помёте! Это говорит о чём-то?

– Ха! Конечно!

– Или, вот! – я тычу пальцем в графу таблицы, – Во второй половине апреля, остатки мышей встречаются в каждом четвёртом помёте медведей!

– Ну. Вижу! Вот где она, массовость потребления… – кивает Игорь, снова углубившись в таблицу…

Так, за нашими разговорами, наступает темнота ночи, ветреной и насквозь мокрой…

Саратовский кордон. Вот и май на дворе! Третьего мая, мы, своей парой, снова обследуем склоны Саратовского борта. Тепло! Стоит солнечный и тихий день. Кругом цветёт и благоухает весна!!! Поднявшись со стороны Перевального, чуть выше середины склона Борта, мы в очередной раз просматриваем проплешины и ольховники, протянувшиеся под нами, вдоль его подножий. Сюда, обычно, выходят кормиться медведи.

– Саш! Медведь! Пасётся в ольховнике, – Игорь протягивает мне бинокль, – На, посмотри. Вон, в закоулке.

Я приникаю к биноклю…

Чёрный, взрослый медведь бродит по ольховнику чуть впереди и гораздо ниже нас. Он кормится…

– Ладно. Пусть пасётся, – прошу я брата, – Не хочется сейчас к нему сваливать – мы только наверх выгребли.

– Ага, – соглашается тот, – Ну, его.

Поглядывая сверху на чёрное пятнышко между колками пихтарника, мы продолжаем работать дальше, вдоль склона Борта. Крутя петли по склону, мы ищем медвежьи лёжки, помёты, поеди, покопки…

Прочесав весь склон Борта, от Перевального до Углового, в самом его окончании мы натыкаемся на райский медвежий уголок! Самый дальний уголок Борта – это участок спелого хвойника. Редко стоящие, толстенные стволы вековых елей и пихт, лесная подстилка из хвои…

Этот массив леса окаймляет самые дальние закоулки пустырей будущего высокотравья. Здесь – масса медвежьих лёжек и свежих помётов! Я не успеваю обмерить и описать очередную лёжку, как Игорь уже отыскивает новую. Совсем рядом! И новую, и новую…

Мне, уже давно, некуда складывать медвежьи помёты! Наконец, мы видим ручеёк, который журчит невдалеке, ниже нас по склону.

– Вода! – радуюсь я, – Какая удача!

Я тут же разворачиваю свою “полевую лабораторию”. Игорь пристраивается чуть выше меня – с той точки обзор лучше, всё-таки мы – не в городском парке отдыхаем. В его руке – дневничок и авторучка. Он записывает то, что я ему диктую…

Через несколько рейсов в медвежий угол, за помётами и обратно, мы сворачиваемся. Световой день, даже весной, имеет свои пределы.

– Всё. Хватит, – устало говорю я, – В глазах рябит.

– Ага! – соглашается со мной, Игорь, – Вернёмся сюда завтра.

– Сколько, за сегодняшний день, помётов обработали? – устало интересуюсь я.

Игорь листает дневничок: “Двадцать два!”.

– Понятно, – киваю я, – Двадцать два помёта – это хорошо.

Довольные рабочим днём и порядком уставшие, мы, уже не таясь, шагаем по голым ещё пустошам вдоль подножия Борта, в сторону Перевального, домой.

– Хррумм! Хрруумм!

– Ххрруум! Хрррумм! – под ногами громко трещат прошлогодние трубки какалии.

Очередной раз взглянув вверх и вправо, на середину уходящего ввысь из-под наших ног, бесконечного склона Борта, Игорь останавливается: “Саш! Глянь в бинокль, вон на тот валун! Вроде, когда сюда шли – его не было!”. Просторы ровного, травяного склона Борта в этом месте лишь кое-где прикрыты сеткой редкого ольховника. На этом участке нет ни малейшего, выступающего наружу, камня. А здесь, вдруг – валун! Я поднимаю к глазам бинокль…

– Ну, конечно! Это медведь!

– Что он делает? – интересуется Игорь.

В ответ, я пожимаю плечами, не отрываясь от бинокля: “Ничего… Сидит на заднице, столбиком и без малейшего трепета, нас разглядывает! Мы же – трещим на всю округу! Вот и привлекли внимание. На, бери бинокль. У меня, на фоторужье – телевик. Я его и так, крупным планом, видеть буду”.

Молодой, однотонно-бурый, поджарый медведь, сидя спиной к огромному склону, словно в амфитеатре, сверху обозревает округу…

– Стук-щёлк! Стук-щёлк! – я делаю несколько снимков.

Игорь опускает бинокль: “Что делать будем?”. Я отрицательно качаю головой: “Если попробовать подойти сверху – это нужно свежие силы иметь! Чтобы такой круг к вершине Борта рвануть. А, если снизу, по голым просторам подходить, в лоб – вообще глупо. Подпустит, насколько захочет, потом плюнет на нас, со своей высоты, да прочь поплетётся”.

– Ну, – соглашается с моими доводами, Игорь.

– Свистни ему! – прошу я брата, – В качестве валуна на склоне, он мне уже достаточно попозировал.

– Сви-иииись!!! – Игорь свистит, громко и протяжно.

В ответ, вздохнув, медведь чешет за ухом, задней лапой…

– Дааа! – говорю я, – Полное презрение!

Наконец, оторвав свою задницу от земли, медведь поворачивается к нам боком.

– Красивый! – говорю я, – Высокий на ногах, поджарый.

– Ну! – соглашается брат, – Прямо, изящный. Может быть, самочка?

В объектив, мне видно крупным планом, как медведь задумчиво стоит, расслабленно опустив вниз голову. Его, полная лени поза, говорит всем: “И чем бы заняться?! Ума не приложу! И спать не хочется, и сидеть – уже надоело. Как скучно жить…”.

Вялотекущий ход грустных мыслей медведя, вдруг прерывает полёвка! Она неожиданно выскакивает из норки, совсем рядом с медвежьими лапами. В следующее мгновение наш медведь затопотал, заплясал на месте!!! Открыв рты, мы с удивлением взираем на этот дикий танец. Как мячик, медведь скачет, отталкиваясь всеми четырьмя лапами, сразу! Чудом вывернувшаяся из-под его когтистых лап, мышка юркает под толстую и широкую как кровать, горизонтально лежащую здесь же, каменную плиту.

Стремительно орудуя передними лапами, медведь, не мешкая заглубляется в землю, следом! Только почва, быстрыми фонтанчиками взлетает выше его, уже торчащей вертикально вверх рядом с глыбой, задницы!

– Вот, это, даааа! – восхищённо тянет Игорь в бинокль, я вижу эту сценку в видоискатель фоторужья…

Стремительно сменив позицию, медведь заскакивает на каменную плиту, сверху. Плюхнувшись на неё животом, он азартно шурудит в выкопанной им норе, левой передней лапой…