Текст книги "Михалыч (сборник)"

Александр Блик
Михалыч

© А. М. Блик, 2019

От автора

Автор родился в Крыму в XX веке. Школу закончил в Мариуполе. Потом поступил в МИФИ, сделался физиком-экспериментатором и навсегда поселился в подмосковном Протвино. Успел даже поработать на здешнем ускорителе, пока он был крупнейшим в мире, и продолжает по сей день практически в одной и той же лаборатории. Хотя ускоритель давно не крупнейший, но хороший; и на всякое хорошее для фундаментальной и прикладной науки (и даже для медицины) еще способный.

Большинство рассказов и стихов этого сборника посвящено замечательным людям: коллегам, родственникам, друзьям, собутыльникам и прекрасным дамам. Автор стремился создать интересное чтение для всех, понимающих по-русски и имеющих минимальное чувство юмора. Хотя у самого с юмором и романтикой не очень… Он сих пор считает, что зубную пасту следует помещать прямо в рот, а не на щётку. Издержки профессии…

Автор бесконечно благодарен всем, кто его вдохновлял. И особенно молодому и очаровательному художнику Яре Митрофановой за обложку книги. Отзывы, замечания, предложения, если таковые возникнут, прошу направлять на [email protected]. Буду очень признателен.

Михалыч в детстве

Тайна знамени

В конце лета моему папе позвонили на работу из моей школы. На работу – потому что мало у кого телефоны тогда дома были. Да почти ни у кого. Звонила директор. Всем другим родителям завуч звонила, а папе – она. Это потому что у директрисы была к нему симпатия, а за лето она соскучилась.

– Это «Азовсталь»?

– Да.

– Это цех блюминг?

– Да.

– Это директор средней школы номер семь звонит!

– Я вас узнал, Раиса Адамовна. По нежному голосу. Здравствуйте!

Голос у директрисы был, как у легендарного комдива Чапаева. Но для папы она его подменяла на нежный. Как у Золушки.

– Миша… Михаил Александрович, в школе… на школу… надвинулись обстоятельства…

– Уж не Михалыч ли надвинул? Займусь им после смены, не сомневайтесь!

– Эх, Миша… Михаил Александрович… Твой Михалыч отличник. Но и ему бы не помешала женская рука с педагогическим образованием в домашних условиях!

Голос у директрисы стал обычным и привычным. Как у Чапаева перед кавалерийской атакой («Эскадро-о-он! К бою! Обнажить шашки!» Даже учителя съёживались).

– Раиса Адамовна, вы же знаете, у нас бабушка есть. И две комнаты, и соседи. Всё хорошо с педагогикой.

– Мама у тебя просто чудо, Миша. А вот сосед – самогонщик. Я знаю. Ему тоже педагогика не повредила бы, хоть и женатому.

Посетовав, директор сказала, чтобы я пришёл завтра в школу для участия в генеральной уборке перед началом учебного года. Остальным завуч сказала.

Мы пришли. Я и остальные. Их было немного, так как телефоны были мало у кого. Даже на работе. Из нашего 6-го «В» только я один и пришёл. Баба Катя, завхоз, дала тазик, тряпку и веник. И пока ставила задачу, выкурила две папиросы «Беломорканал». Она была маленькая, худая, коричневая, но не от летнего загара, а всегда. От старости, как я думал. Окурки раздавила на полу – «Подметёшь!» – и ушла.

Работы было много. Я перевернул на бок все парты, поставил учительский стул на стол и приступил. Уже заканчивал мыть. В очередной раз отжал и развернул на полу тряпку. И вдруг заметил, что это вовсе не тряпка, а знамя. Пионерское бархатное знамя с профилем Ленина и буквами. Коричневыми, без намёка на былое золото. И само знамя было коричневым. С закруглёнными обгорелыми углами, дырявое… Собственно, и не знамя уже вовсе… Или знамя?

Сидя на корточках, я задумался над судьбами знамен. Вспомнил китайскую делегацию, которую мы с Танечкой и со всей школой встречали с этим знаменем под гром барабанов и клёкот горнов… Вспомнил Танечку. Всё лето не виделись. То я в лагере, то она где-то по своим музыкально-фортепианным делам. Она из нашего класса, из нашего подъезда, из нашего детсада. Дочка папиного друга. Вспомнил и обрадовался, что каникулы заканчиваются, и мы скоро увидимся. И померимся ростом. Как всегда после лета. Я уже соскучился по ней.

Прошедшей весной некоторые девочки обогнали меня.

А она нет. Хоть бы и сейчас не обогнала. И хоть бы тоже соскучилась…

– Михалыч, ну, ты и молодец! Один справляешься.

Передай Мише… Михаилу Александровичу…

Я чуть не упал на знамя от внезапного военного голоса. И вскочил с корточек. А директриса запнулась, уставившись на знамя. И вытянула и шею, и губы трубочкой: вперёд и вниз. И долго молчала.

– Это кто-нибудь видел? Кроме тебя?

– Никто.

– А где ты это взял? Сам нашёл? Где?

– Почему – нашёл? Баба Катя дала, завхоз.

– Катя? Какая она тебе баба? Ей тридцать пять. Как Мише или мне.

Мы вышли в коридор. Там баба Катя (Катя…?) красила белой краской здоровенный бюст Ленина на дубовой, заляпанной белилами, подставке. Я осмотрел завхоза внимательно и перестал считать её старой. Навсегда перестал.

– Екатерина Ивановна! Пройдёмте с нами в шестой «В».

Екатерина Ивановна, не вынимая папиросы изо рта, выпустила дым в сторону от носа скульптуры.

– Иду, иду, Раиса Адамовна!

Мы втроём стояли вокруг учительского стола, накрытого мокрым и обгорелым знаменем. Завхоз говорила:

– Ну, Раиса Адамовна, помните тот маленький пожар в пионерской комнате?.. Забыла, в каком году. Не так и давно… А-а, воскресенье было! Китайцы как раз тогда уже уехали. Я сама потушила. Вам доложила. Как положено. Забыли, что ли?

– Помню. Всё было оформлено под протокол. Списано. И новое куплено.

– Списано-то списано. Но оно же удобное такое для всяких дел… Полезное. Я и…

– Катя, я до сих пор за тот пожар на твои папиросы думаю. Бросай курить! Мало, что знамёна сгорели, а теперь вот – снова политическое дело.

– Рая, где я и где пионерская комната? Там проводка замкнула, небось. Спешу и падаю под знамёнами курить! Надо же, такое на меня думаете. Обидно!

Завхоз в школе жила. На первом этаже под закрытым крашеной фанерой широким лестничным маршем. Многие бывали там. Там интересно и довольно уютно. Патефон помню, книги, коврики с оленями и, конечно, запасы папирос.

Женщины долго обсуждали знамя и всё такое. Вспомнили про меня.

– Ты, это, Михалыч… В общем, ни-ко-му! Это теперь наша строгая тайна. Тайна только нас троих. И тайна знамени!

Директриса погладила по голове, как маленького. А завхоз сказала:

– И Мише передай, пусть почаще узнаёт на улице. И здоровается. С танкистом моим они пацанами бегали. До войны ещё. Нету танкиста, он знает…

С этих пор и до самого выпускного мы изредка собирались, чтобы послушать патефон под Катиной лестницей. Танечка тоже приходила. Про знамя она не знала. Тайна.

Вышивание крестиком

Мама научила меня вышивать крестиком по канве. Она и сама сильно любила. Вот и я сильно полюбил. Наследственность. Поднаторев на цветочках (фон она делала мне сама), я принялся за серьёзную и долгую работу «Памятник погибшим кораблям в Севастополе». И вышивал почти круглосуточно. Не считая школы и обеда. Даже в туалете вышивал.

Папа вздыхал и морщился, пока не придумал, что это лучше, чем целыми днями шляться с Борькой по трамвайному парку. Или ему придумали. Впрочем, неважно. К тому же, он крымский. И тема крымская. И мужская. Военная… Бабушка как-то сказала:

– Михалыч, тебе надо съездить в поликлинику. Насчет ангины. Это важно.

– Не видишь, я занят? Никуда я не поеду!

Она знала мой твердый характер.

– Михалыч, бери с собой и поехали!

В трамвае я принялся за небо. Там больше всего ниток одного цвета.

Подошел мужчина и сказал:

– Извиняюсь, мадам. Это у вас девочка или мальчик?

– Я вас умоляю, молодой человек! Или вы когда-нибудь видели девочку в штанах? И потом – девочка вышивала бы цветы!

Мужчина смутился. В те времена, и правда, никакие девочки никогда не ходили в штанах. Весь трамвай стал подходить и удивляться на мои штаны, на мой возраст и на вышивку. Кондуктор громко сказала:

– Граждане пассажиры! Разойдитесь по местам, не мешайте!

Лучше бы она сказала водителю более плавно тормозить и трогаться. А то игла не попадает. Все разошлись. И стали беспрерывно гудеть про мое поведение. В трамвае было принято всем разговаривать со всеми обо всем. Если б не было меня, то о базаре и футболе. Трамвай есть трамвай. А первый мужчина таки сказал водителю насчет тормозов и иголки.

В поликлинике врач долго смотрела карточку. А потом улыбнулась мне на «вы»:

– Михалыч, отложите на момент ваши пяльца. И откройте, пожалуйста, ваши гланды.

Врач была красивая и смуглая. А до пляжного сезона было далеко…

Я открыл. Все взрослые были мне неинтересны. Даже бабушка и папа только по надобности. Все. Кроме молодых и красивых женщин. Как мама. Или как наша учительница. Или как эта доктор.

Тарталетка

Бабушка, папа и папина симпатия тётя Лена заметили, что у меня появился новый кляссер для марок. И догадались, кто его подарил, – мама, которая теперь с нами не жила. И соседи догадались, и тётя Варя-медсестра, и дядя Жора-самогонщик. Но ничего мне не сказали. Только посовещались на кухне в субботу, пока капал самогон. И подарили спиннинг с катушкой.

– Такой хотел? Мы же видели, как ты на Борькин смотришь…

Дядя Жора улыбался и смотрел то на меня, то на свой стакан на просвет. Спиннинг был почти как сокровище. Мало кто из рыбаков имел. Все перемётами та-ранку и судаков ловили. А на удочку с причала только бычок шёл. А что бычок? На рынке два рубля ведро. Ну, три, если крупные.

– Спасибо! Завтра же наловлю, вот увидите!

И поставил будильник на 3 утра, а лег спать в 7 вечера.

И пошел по трамвайным путям в порт. По дороге накопал червей на Белой Даче саперной лопатой. Пришел и расположился. Там был длинный бетонный мол. И много людей в полумраке и в абсолютной тишине. Если не считать негромкого плеска волн и тихих вздохов огромных кораблей у причалов. У меня не было никакой сноровки со спиннингом. Поэтому первый раз я забросил совсем криво и запутал лески соседям. Они повозмущались шёпотом, но незло. Помогли распутать и забросить, как надо. Дальше пошло гладко, пока не вытащил довольно крупного сазана. Соседские снасти опять спутались. Но никто не ругался. Они понимали, что такой улов редкость. И я понимал. Поэтому ощутил, как бьётся сердце. И потом ещё трёх выловил.

– Ну, ты даёшь, Михалыч. Кормилец, чтоб я так жил!

Все восхищались моим уловом. А я сказал с важностью:

– Ну, всё. Я спать пошел. Бабуля, разбудишь через час. У меня встреча.

Папа был на работе. На заводе «Азовсталь» в первую смену.

Встреча с мамой была в театральном сквере.

– От тебя так интересно рыбой пахнет, Михалыч (вообще-то я набрызгался папиным Шипром…)

– У меня теперь спиннинг, мам.

– Спиннинг? О-о-о… – мама задумалась. И придумала.

– Пойдём в ресторан. Будешь сопровождать меня, как даму, и осваивать этикет первого взрослого свидания.

Зал был огромный. С лепниной, тяжёлыми портьерами и ковровыми дорожками. Мы притормозили, и мама шепнула:

– Вон, у окна свободный стол. Держись от меня слева на полшага впереди. Подойдем. Отодвинешь стул для меня. Подождёшь, пока я сяду. Сам сядешь напротив.

Принесли меню. Я подал его маме, а сам стал разворачивать крахмальную салфетку.

– Салфетку не трогай, пока не принесут еду.

Я заказал рыбный паштет, суп и судака в польском соусе. Согласовали, и я заказал.

– Пока ждем, нужно разговаривать, Михалыч.

– А о чем?

– Если свидание первое, то о погоде, общих знакомых или об этой вот посуде. И спину держи прямо. Жестикулируй сдержанно. Смотри в глаза.

Глаза её были весёлые, и обучение шло легко.

– А как о посуде говорят?

– Можно потрогать ногтем вот так, – она пощелкала подставочную тарелку и пустой бокал, – и сказать: «О, саксонский фарфор! О, чешское стекло!» Или «О, это не саксонский фарфор. Но тоже приличный!» Потом начинай мне пересказывать книжку про фарфор и стекло. Помнишь, тебе дарили такую? А я буду складывать ладошки: «Как интересно, Михалыч. Вы такой знаток, просто прелесть! Не то, что ваш друг Борис».

Мама шевелила ресницами и тихонько смеялась. Я даже не сразу понял, что «ваш друг Борис» – это мой друг Борька.

Принесли паштет, разложенный по маленьким золотистым тарталеткам. Я вспомнил про салфетку и начал прилаживать её себе на грудь.

– Ни в коем случае, только на колени. А из тарталетки ешь только содержимое, саму её не ешь. Не положено.

– Но она вкусная! – я успел откусить. – И довольно красивая по форме!

– Вот этим и воспитывается сдержанность, Михалыч. Кстати, как поживает твоя симпатия Танечка?..

Было и про «не наклонять тарелку с остатками супа», и про «не расставлять широко локти». И про всякое такое. Но больше всего мне запомнилось про сдержанность и тарталетку, которую нельзя.

Колыбельная

Бабушка сидела в кресле и вязала. Я сидел напротив с аккордеоном. На табуретке. Играл застольную песню из оперы «Травиата». Она слушала и вязала.

– Бабуля, может, ну её, эту застольную! Я уже выучил. Давай сыграю тебе «Шар голубой» и пойду. Борька ждёт. Уже свистит со двора.

– Нет уж, Михалыч. Играй «Травиату». У тебя по отдельности, левая рука – хорошо, правая – хорошо. А обе вместе – плохо! Вот Миша придёт с работы, сыграешь ему и пойдешь к своему свистуну Борьке.

Я поиграл ещё. Потом сказал:

– Сидят слоны и вяжут…

– Это я-то слон, что ли? – бабушка обиделась. Она была небольшая и худая.

– Нет, бабуля. Это твоя подруга Домна Михайловна слон, а ты изящная…

– Не смей такое говорить, Михалыч. Мал ещё, не понимаешь. Домна – роскошная представительная женщина!

– Роскошная так роскошная. Согласен. А про слонов я анекдот в лагере слышал. Абстрактный.

– Абстрактный, упаси бог, не политический?

– Нет. Это про животных. Рассказать?..

– Тебе лишь бы не играть…

– Так вот… Сидят слоны и вяжут. А над ними пролетают три с половиной зелёных крокодила. Половинка тормознула и спрашивает: «Слоны, вы чего это вяжете?» А слоны отвечают: «Скоро зима!»

Бабушка перестала вязать.

– И что? Всё? И что смешного?

– Так он абстрактный. Половинка летает, слоны сидят…

– А что абстрактного? Зима реально скоро. И зим у человека в жизни не так много. От силы сто. Или около того. Слоны и крокодилы живут примерно столько же. Если повезёт. Впрочем, и человек, если повезёт… Вон, дедушка твой и до половины крокодила не дотянул. Крым сдал, пить стал и помер. Мише и шести не было.

Я знал, что красные перешли Сиваш и взяли Крым. И не хотел опять выслушивать.

– Бабуля, ты вяжи.

А сам стал играть колыбельную, смотреть на неё и шептать в такт:

– Спи, спи, спи, спи…

Бабушка пару раз клюнула носом. И таки уснула. Я тихонько водрузил «вельтмайстер» на табуретку и на цыпочках прокрался в коридор. Только натянул свои драные китайские кеды, как заклацал замок. И появился папа.

– Михалыч, погоди. Сейчас перекусим и вместе пойдём. Раечка ждёт. Тётя Рая. Ну, ты к Борьке, а я к ней в молочный. Кстати, как она тебе?

По вопросу я сразу догадался, что папа навеселе. Бабушка еще раньше догадалась.

– Миша, тебя покачивает. Дама будет недовольна. Марш в ванную!

Она как будто из воздуха в коридоре возникла. Папа попросил нас отойти. И сделал «ласточку».

– Кого покачивает!?

И чуть не свалился. И послушно пошёл за бабушкой в ванную.

Папа сидел в кресле и слушал контрольный прогон застольной песни из «Травиаты». Я с тоской двигал мехами и безнадёжно сбивался. Папа морщился и поглядывал на часы. Бабушка прошептала прямо мне в ухо:

– Михалыч, давай колыбельную! Усыпишь – отпущу во двор.

Я усыпил.

Сонечка и Анечка

Я любил исследовать начинку будильника. А ещё раскалывать молотком гальку, чтоб рассмотреть форму и цвет скола. А здесь в больнице ничего этого не было. Был инфекционный бокс, а в нём я и две девочки. Вот и играл с ними, во что скажут. Они школьницы, а я лишь недавно в детский сад поступил. Слушался их. Играли они со мной беспрерывно. Я уставал и не всегда успевал следить за переменами их ролей, которых было всего три: учительница, врач и мама.

– Михалыч, родить тебя в трудное время было непростым решением, а ты огорчаешь меня, – Соня бубнила взрослым интеллигентным голосом с безразличным лицом, кому-то явно подражая. Аня подхватывала:

– И в букваре третий день не можем сдвинуться с «мамы» и «рамы»!

Я честно скулил:

– Уста-а-ал…

А они тут же:

– Больной, почему не спим? Сестра, уколите его пенициллином! И почитайте на ночь.

Они и укладывали, и укалывали, и читали. Постепенно и меня научили сносно читать. В конце срока уже выходили гулять. К боксу прилегал асфальтовый пятачок и лавочка. И вот как-то вышли, а на асфальте написано «Ангины дуры!» Соня и Аня меня заставили прочитать вслух. И пришли в сильное возбуждение.

– Это скарлатина написала! Михалыч, мы этого так не оставим. Ищи мел!

Пока они стирали подошвами, я нашел. Мы обогнули выступ, отделяющий соседний бокс. И Аня написала на их асфальте «Скарлатины кретины!»

Мама забрала меня из больницы навсегда. Соня и Аня поцеловали напоследок и ушли к скарлатинам прыгать в классики. В центре города мама сказала:

– Давай, Михалыч, в гастроном зайдём. Там дают кое-что. С детьми без очереди.

Развернула чистый платок. Там была соска-пустышка. Вставила соску в мой рот, а меня взяла на руки. Я был в курсе, уже делали так.

Возле прилавка я вытащил соску изо рта и указал пальцем на стену:

– Ба-ка-ле-я, – и ещё, – со-ки-во-ды!

Позади колыхалась очередь. После «гас-тро-но-мии» бабушка рядом возмутилась:

– Вот те раз! Уже со школьниками на руках без очереди лезут. А если я своему деду вставлю соску и приду тут всё покупать? Или он мне вставит соску и возьмёт на руки?

– Он не школьник. Ему два года, – мама немного сбросила.

– В два года не читают!

– Три с половиной, – некстати уточнил я.

– А он и не читает. Он просто помнит.

На улице я сказал:

– Мама, я не помню. Я читаю. Меня Соня и Аня научили.

Дома собрались гости. Ели, пили и шумели.

– Ну, давай, Миша, за ваш новый шкаф!

Это потому что родители шкаф купили, пока я в больнице был.

– Ну, давай, Миша, за Михалыча, за его здоровье!

Это потому что я выздоровел, пока они шкаф покупали.

Потом гости ушли. Шкаф был светлого дерева. С зеркалом. Мама с папой обнимались перед зеркалом и разговаривали насчёт того, какое счастье этот шкаф. Я тоже испытывал счастье от шкафа. И особенно от них, обнимающихся. А потом они сказали:

– А давай и Михалычу тоже счастье сделаем! Михалыч, какая у тебя мечта?

– Я устал мечтать. И спать хочу.

И не признался в том, что мечтаю побыстрее вырасти и жениться. На Сонечке. Или на Анечке. А пока просто уснуть, чтобы они скорей приснились.

…Такие красивые. И мои любимые имена.

Кляссер

Мама вышла замуж и поселилась в большой квартире. В самом центре, с видом на городской театр. Я какое-то время жил тоже там. Было интересно. Особенно, когда оставался один. Включал огромный американский приемник и слушал последние известия. А когда все были дома, заводили только пластинки. Немецкие трофейные. Или оперу «Князь Игорь»: «О, дайте, дайте мне свободу!..»

И я заскучал. Прежде всего, по дворовым друзьям. И по Танечке. И в нашей коммуналке было намного веселее, чем одному на огромном балконе. Даже и с цейсовским биноклем.

И вот приехала бабушка Аня, поселилась с папой, и они забрали меня. И снова я стал для всех вокруг «Михалыч».

– Михалыч! – это дядя Жора и папа позвали меня на кухню. И спросили: – А кто тебе больше нравится – тетя Рая или тетя Лена?

Они каждую пятницу пили самогон и подолгу расспрашивали в этом духе друг друга. И дядя Боря из нашего подъезда часто к ним присоединялся. Сейчас он в тюрьме. А так – и его расспрашивали… А тут решили спросить у меня. Я догадался о смысле вопроса. И сказал:

– Мама. Она более стройная.

Папа помрачнел. Вошла бабушка и поставила миску жареных бычков:

– Мальчики, вы ешьте, ешьте! И Михалыча накормите, – и дальше, – Миша, Жорик прав. В твоем положении невест надо не на себя прикидывать, а на Михалыча. Чтоб ему нравилась. А он ей.

А я сказал:

– Давайте уже, кормите скорее! Мне к Борьке надо.

С этого дня все женщины, знакомые с папой, стали проявлять ко мне внимание. Чаще всего так: гладили по голове и говорили «молодец, Михалыч!» безo всякой причины. И совали что-нибудь в карман. И тетя Рая из молочного, и тетя Вера из овощного, и наша классная. И даже директор школы Раиса Адамовна. Конфеты или монеты. Конфеты я отдавал Танечке. А на вырученные от головы деньги купил кучу китайских марок. Продавщица в канцтоварах тоже погладила, дала бесплатно еще десяток и большой цветастый конверт.

Я стал филателистом.

Мы сидели с мамой в театральном сквере на лавочке. Был ноябрь и холодно. Мама сказала:

– Сегодня День артиллерии. Давай тебе подарим что-нибудь.

День артиллерии – папин любимый праздник. И дяди Жоры соседа, и дяди Бори из тюрьмы, и дяди Коли, Танечкиного папы…

– Мама, мне нужен кляссер для марок. Как у Борьки. Только он дорогой!

Она встала. Положила ладонь на мою голову. На ней был серый английский плащ, схваченный в талии широким поясом. Очень элегантный. А талия в охвате… была заметно меньше моей головы.

– Ну, пошли за кляссером? – и ослепительно улыбнулась.