Текст книги "Михалыч (сборник)"

Сталинские соколы

Было утро в нашем дворе. Довольно жарко и малолюдно. За столиком для домино я играл в шахматы с Карлом Марксом. Доминошники обычно к вечеру собирались. А пока вот мы играли. Борька рядом сидел и подсказывал нам обоим. Карл Маркс был глухонемой мужчина в майке и босиком. Под этим именем и с шахматной доской подмышкой его знал весь город. В майке и босиком круглый год. Его сходство с Марксом было разительным. Даже не столько с Марксом, сколько с его изображениями. Благодаря бессловесности, малоподвижности и добрым немигающим глазам он продвигал вечное учение. А изображений для сравнения и вдалеке, и поблизости, и в магазинах, и повсюду было предостаточно. И в городе его любили.

Вышел дядя Боря, и они с Карлом начали играть на деньги. А мы с Борькой уселись прямо на стол, стали болтать ногами и смотреть по сторонам. Подошел управдом в пиджаке. Черный пиджак с наградными планками он носил, как Карл Маркс свою сиреневую майку, – круглый год. А еще хромал и ходил с клюшкой. Его побаивались дети и собаки. Потому что он был лысый, плотный, с глубокими жирными складками на шее. И легко пускал в ход свою клюшку. Вот и сейчас постучал ею по столу:

– Товарищи, все на собрание! На агитплощадку в 9.30! А вы, архаровцы, идите взрослых зовите. И своих, и соседей.

И пошел дальше обходить лавочки с бабушками у подъездов. И стучать по их лавочкам. Бабушки вспархивали, как птицы, и шли на агитплощадку.

Много насобиралось. Двор наш большой. А я привел свою бабушку из дому. И соседа дядю Жору, самогонщика. Агитплощадка была довольно приличная. Эстрада под навесом на возвышении и лавочки. На эстраде уже был стол с красной скатертью и с графином. И управдом. Он был такой быстрый, этот управдом, как будто их было два. Один еще сгонял жителей на собрание, а второй уже сидел с графином.

Позвенел стеклом и сказал:

– Повестка дня! Первое – лекция о международном положении. Второе – выступление нашего земляка писателя-фронтовика из Воркуты…

– А почему из Воркуты? Где Мариуполь и где Воркута! – это дядя Боря перебил.

– Реабилитация, Борис, реабилитация.

– В кино надо ходить…

– «Тишина», «Чистое небо»… – заобъясняли ему со всех сторон.

– В кино надо ходить, а не в тюрьму!..

– … И третье – разное! – закончил управдом.

– Давайте уже быстрее, а то у меня процесс, – сказал дядя Жора.

И кафедру на краю сцены занял лектор.

Большую часть международной лекции он описывал преимущества кукурузы:

– …Таким образом в течение всего нескольких лет американский кукурузный виски далеко обогнал своих конкурентов из Европы. Благодаря высокому качеству и дешевизне производства. И занял весь мировой рынок…

– А что такое мировой рынок? – спросил дядя Жора-самогонщик.

– В данном случае это суммарное число пьющих людей в мире.

– Тогда я ничего не понимаю насчет высокого качества и дешевизны! Вот, если того же Маркса взять… Или меня…

Председатель резко застучал по графину:

– Все обсуждения потом!

А мне было интересно. Я впервые слушал о шотландском, ирландском и американском виски в такой лекции. До этого – только у Джека Лондона. И бабушка Аня слушала с восхищением. Писатель-фронтовик летчик был. Он рассказывал, как летал через линию фронта к партизанам. Туда – патроны и еду, обратно – раненых. Как внизу по ночам горели сигнальные партизанские костры. И как возле них партизаны пели свои тихие и протяжные партизанские песни… Это было интереснее, чем про кукурузу. И даже немного было жалко, когда закончилось.

Все похлопали, а управдом сказал:

– В «разном» выступлю я сам! И прошу вас, товарищ писатель, не покидать трибуну. Я отсюда скажу. Я тоже летчик. И в 42-ом сбили меня за линией фронта. Но ничего. Приземлился на парашюте, и жив-здоров оказался у партизан. И целый месяц пел с ними возле костров вот эти самые ваши тихие и протяжные…

Голос управдома окреп:

– …вместо того, чтобы летать!.. И все потому, что один лаптежник[1]1
  Неубирающиеся шасси (сленг тех лет).


[Закрыть] на кукурузнике прилетал два раза в неделю, а меня обратно не брал! Говорил, перегруз будет.

Пока я не дал ему немецкие трофейные часы. Две штуки, между прочим! Вот и покажите, какие на вас часы, товарищ писатель!

Писатель побагровел:

– На мне «Победа»! Я бы попросил вас, товарищ управдом!

Но управдом подошел и убедился:

– «Победа» так «Победа»… Да и тот полысоватее был… Извини, друг. Я ж потом в СМЕРШ попал. И все такое…

Бабушка слушала с замиранием и бормотала:

– Вот они, вот они – наши сталинские соколы! Какие молодцы!

Без тени иронии. А я задумался. Все-таки, это взятка была. И раненого можно было лишнего взять. А с другой стороны… Надо будет с папой обсудить при случае. Или с Борькой. И посмотрел на Борьку. Тот уже сидел на спинке лавочки и напряженно смотрел куда-то вдаль. Я отследил направление его взгляда, который был прикован к нашему подъезду. Из которого вышла Танечка с бидоном. И стояла на пороге. Он смотрел на нее. А она на облака.

Интерес

В хлебном продавщица дала мне хлеб и сказала:

– Интересный мужчина твой папа, Михалыч! – и тут же проявила свой интерес практически: – А в какую он сегодня смену?

Я не успел ответить, потому что она повернулась спиной, чтобы взять хлеб следующему покупателю. А с папой мы разделились: я в хлебный, он в молочный, встреча на улице.

На улице папы еще не было. Я чихнул от солнца и задумался над значением выражения «интересный мужчина». Интересный – кому? Той, кто им интересуется, или той, к которой этот мужчина проявляет интерес? Тут таки есть тонкость… Вот, допустим, тетя Рая в молочном… В дверях молочного папа и тетя Рая глазами проявляли интерес друг на друга:

– Миша, так у меня перерыв сегодня почти два часа. Ты как? – и заметила меня. – Интересный мужчина твой папа! Привет, Михалыч!

– Хорошо, Раечка, хорошо, – папа подмигнул.

И она подмигнула. И он взял меня за руку. Я успел сказать «здравствуйте», и мы пошли. А папа подытожил:

– Интересная женщина! Как тебе, Михалыч?

И, не дожидаясь моего «ничего, хорошая», продолжил:

– Сейчас с бабушкой поедете в музыкалку. А у меня дела.

– Почему с бабушкой? Я сам пойду!

Мне сильно не нравилось быть в сопровождении взрослых. Он знал.

– Извини, Михалыч. Там конец учебного года. Просили прийти.

Бабушка уже сидела во дворе на лавочке. С большим пакетом на коленях, от которого вкусно пахло пирогом с рыбой. И сидели другие бабушки. И управдом с ними. В пиджаке с орденскими планками. И он сказал:

– Интересная у тебя бабушка, Михалыч. Только на лавочке редко сидит. Вот и сейчас, только разинтересничались, уже уходит, – и вздохнул, улыбаясь.

Был май. Акация цвела над всеми бабушками и управдомом. На остановке стали ждать трамвай. А я сказал:

– Бабуля, ты езжай, а я пешком пойду. Тут две остановки.

Мне не хотелось выслушивать про свои музыкальные недостатки. И бабуля всегда, как с маленьким… И пирог этот тащит… Она поняла, улыбнулась и помахала. Учитель поздоровался и воскликнул:

– Какая интересная женщина твоя бабушка, Михалыч! Я правильно запомнил? Анна Михайловна?

Я интуитивно понял его интерес и кивнул. Хотя его слова с бабушкиным пирогом во рту были нечеткими. Тяжелый аккордеон с трудом надевался. Учитель помог – и сразу к делу.

– Что тут у нас? Застольная из «Травиаты». Актуально! Сначала правой рукой отдельно, потом басовую партию левой рукой отдельно, потом вместе. Давай!

Он стал дирижировать куском пирога. И иногда откусывать. Все прошлые занятия учитель дирижировал пирожками с ливером. За которыми он посылал меня в начале каждого урока на улицу к тетеньке с тележкой. Таких вкусных и дешевых пирожков в буфете ДК «Азовсталь» не было. А тетенька располагалась не близко. Поэтому я с удовольствием ходил. И сокращал урок минут на десять. Урок всегда был для меня трудным. Потому что дома был «вельтмайстер», четвертушка. А здесь – «Украина», половинка. Половинка больше и тяжелее. Сползает с колен и давит подбородок. И клавиши жесткие…

Я бы давно бросил эту музыку, если бы не Танечка со второго этажа. С Танечкой мы иногда играли у нее дома вдвоем. Я правой рукой мелодию, а она аккомпанемент на пианино. Танго «Брызги шампанского» или фокстрот «По набережной». Взрослым нравилось. И никогда не задумывался, интересная она или нет, эта Танечка…

– Михалыч, опять ты… как-то неуверенно двумя руками. Ну, ладно. Дома еще порепетируешь.

Пирог закончился. Урок тоже. Учитель посмотрел на часы:

– Анне Михайловне привет! Какая она все-таки у тебя…

– Интересная?

– Конечно, чтоб я так жил!

Лошадь

Каникулы закончились. Все стали ходить в школу. А лошадь, которая привозила молоко в наш двор, перестала это делать. Вместо нее появился грузовичок «ЗИС-5». Полуторка. Вот и сейчас мы с Танечкой остановились возле служебного входа в магазин среди пустых ящиков и бочек. И стали смотреть на полуторку и на грузчиков с тяжёлыми бидонами. Я сказал:

– Хочешь, возьми мой сахар. Лошадь, наверное, теперь уже совсем не придет. А тебе в школе пригодится.

– Михалыч, у меня в портфеле уже восемь прошлых сахаров. Четыре моих и четыре твоих. Давай грузчикам отдадим.

– Грузчики не едят сахар. Они едят селедку. По ним видно и слышно, – сказал я и добавил, – теперь у тебя будет десять сахаров, и ты сможешь завести собственную лошадь.

– Михалыч, это идея. Я подумаю.

И мы пошли в школу. Было грустно.

На следующее утро я догнал Танечку уже за воротами двора. Она шла и вела себя необычно. В левой руке несла портфель. А правая, зажатая в кулак и прямая, была отставлена вниз и назад. Она шла и говорила через плечо:

– Потерпи, потерпи, Симка, скоро придем.

Я поддержал:

– Дочку в школу ведешь?

– Михалыч, не видишь, я вверх говорю? Это моя теперь лошадь.

– А-а-а, вижу, – я чуть не забыл имя магазинной лошади. Симка.

Я понарошку дал Симке сахар и пошел с другой стороны.

Возле школы Танечка велела лошади попастись и не скучать до конца уроков. И так каждый день.

Бабушка сказала сходить за молоком, дала бидон и деньги. На запертой двери Симкиного магазина была записка «Переучет. Ревизия». И я вспомнил, что мне надо к Борьке по делу… Мы с Борькой стояли у него дома на балконе и смотрели вниз. Там Танечка пришла из музыкалки и, как обычно, привязывала лошадь к дереву. Борька сказал:

– Клевая у Таньки лошадь! Вот вырасту – и женюсь на ней.

Я не стал шутить насчет того, на ком он женится. На Танечке или на лошади. И серьёзно возразил:

– А с чего это ты взял, что она согласится? Может, она на мне женится?

– Михалыч, а ты сможешь прокормить и её, и лошадь, и детей? Вот ты кем станешь? Ты говорил – танкистом. А танкисты сколько получают? Нисколько! Они забесплатно воюют. А я – шахтёром! Шахтёры получают больше всех в Советском Союзе. Лошадь будет моя!

– Хоть ты, Борька, старше, мы одинакового роста. А пока ты расти будешь, лошадь до неба вырастет – никакой шахтер не прокормит!

Мы стали бороться. А мой алюминиевый бидон упал вниз с грохотом. Лошадь испугалась. А мы боролись дальше. Вдруг я увидел внизу папу, поднимающего бидон. Слез с Борьки и побежал домой. Наши квартиры напротив. Только и услышал за спиной Борькин вопль:

– Ты куда! Мы недоборолись!

Я знал, папа поднимался быстро через одну-две ступеньки. Он всегда так скакал. И я успел сказать бабушке, что молока нет и что деньги – вот. А что «Переучет. Ревизия» сказал уже им обоим. Бабушка посмотрела на папу и на мятый бидон и сказала:

– Миша, я ничего не понимаю! Я Михалыча посылала…

– Мама, а что понимать? Ревизия в молочном. Заведующую посадят. Персонал поменяется. Как прошлым летом в овощном.

– Позапрошлым, Миша! Зима на носу.

– Вот именно, мама. Мне – лишь бы кассирша Раечка осталась.

А я подумал: «Надо же, Раечка… Симки-то нету уже навсегда».

Тиха! Идут зонятиr!

Папа сказал:

– Михалыч, я по делу. А ты тут бабушку слушай. Если что.

– Пап, я с тобой!

– Я в молочный, к Раечке. М-м-м-м… к тете Рае! Тебе-то зачем?

– А мне по пути. К Танечке!

– А-а-а, ну, пошли! Заметил, Михалыч? У нас с тобой похожие идеи возникают.

И разулыбался.

В подъезде папа в три прыжка вниз с третьего оказался на втором этаже:

– Вот и Танечка! Звонить? Или сам?

– Пап, а у тебя случайно нет какого-нибудь дела к Танечкиному папе?

– Дрейфишь, что ли? Ты же почти школьник уже!

– Нет, конечно. Но сам посуди, это к Борьке я могу позвонить «А Боря выйдет?» А Танечка… она женщина. Этикет. И все такое. Сам учил! Тебе-то к тете Рае по делу. А мне просто повидаться. Нужна причина!

Папа чесал нос секунд пять. Потом позвонил. Я спрыгнул, как он. Через пролет в один прыжок с перилами. И встал рядом.

– А-а-а, ребята, проходите! Моя как раз отошла ненадолго! – это папа ее.

Танечка не вышла. Раздавались довольно противные звуки пианино. На двери в комнату приклеена записка:

«Тиха! Идут зонятиR!» Я прочитал и вздохнул. Девочки есть девочки… На кухне дядя Коля разлил в стаканы «Портвейн таврический». Судя по надписи на бутылке.

– Ну, Миша, давай. За Михалыча!

– Коля, пить не будем. Наша смена с утра. А там, похоже, четвертый колодец запороли. Переохладили. Придется нам пораньше. Надо расчухивать!

И пошло-поехало. Про блюмсы, рельсы, балки, двутавры…

Появилась Танечка, сделала книксен.

– Позвольте, господа, а кто мое объявление отлепил и сбросил на пол?..

Все мы вышли в коридор. Танечка подняла объявление и махнула им вопросительно:

– Вот!

Мой папа серьёзно спросил:

– Мадемуазель, а как именно оно было приклеено?

– Вот так! – она плюнула на обратную сторону бумаги и прихлопнула ее к двери. И еще сверху побила ладошками.

– Видите ли, миледи, – начал речь папа, – как инженер, могу утверждать, что такая конструкция продержится максимум полчаса. Это легко доказать…

Танечка зашла и вышла с будильником. Протянула папе.

– Доказывайте, сэр. Только прошу не шуметь.

Папа и дядя Коля уселись в коридоре на пол со стаканами и будильником. Облокотились на стенку и стали смотреть то на будильник, то на объявление.

А мне она сказала:

– Михалыч, заходи. Будешь разучивать со мной гамму ре минор!

И мы стали разучивать. И немножко шептаться про свои дела. Потом в коридоре заклацал замок. И раздался голос Танечкиной мамы:

– Мальчики? Миша? Коля? Что здесь происходит?!

…И папа ушел.

К вечеру я вернулся. И за ужином сказал:

– Пап, помнишь, мы насчет музыкалки говорили? А я отказывался?

– Ну?

– Так я согласен.

– На аккордеоне согласен?

Бабушка вмешалась.

– Миша! Это же такая тяжесть – аккордеон. И такие деньги! Может, флейту?

– Ничего, мама. Я давно четвертушку присмотрел в комиссионке. «Вельтмайстер»!

– Пап, и еще. Видишь, я из пюре сделал Фудзияму. А сверху сметана. И укроп. Таня научила!

– Раечка… тетя Рая… такое умеет. Еще лук по кругу кольцами. Маринованный.

Фикусы и пальмы

Прозвенел звонок. Школьный буфет стал быстро пустеть. А мы с Танечкой и Борька немного замешкались и выходили последними. Борька запихнул остаток пирожка себе в рот и промычал неразборчиво, но с гордостью:

– Ну, все. У меня немецкий!

У нас-то иностранный будет только через год. А он уже сейчас во дворе на войне мог разведчиком быть. И проникать к немцам.

Вдоль всего коридора стояли фикусы и пальмы в больших кадках на подставках. Каждая кадка была окружена белой накрахмаленной занавеской. Через пять растений от нас Борька задержался и стал вытирать руки такой занавеской. А через восемь растений от нас к нему приближалась директор. Он ее не видел. Мы спрятались за фикус и замерли. Директор подошла к Борьке сзади. Взяла его затылок, надавила и воткнула носом в землю. Подержала секунду и сказала:

– Голубчик, родителей сегодня ко мне!

Борька даже не ойкнул. И с таким земляным лицом пошел в свой класс. Мы с Танечкой ускользнули на цыпочках и побежали вниз по лестнице в свой.

Через день мы шли в школу всей компанией и с Борькиной мамой. Она несла большую стопку накрахмаленных и отутюженных занавесок, завернутую в газеты. Директор встретила внизу:

– Прекрасно, товарищи! Вовремя. Как раз завтра у нас будет китайская делегация! – и взяла занавески.

Мама сказала:

– Раиса Адамовна, а можно было таки не втыкать Бореньку в землю? Он очень ранимый мальчик!

– Ваш ранимый мальчик третьего дня на школьном дворе таскал пионерку за галстук и кричал «ферфлюхтен русиш швайн!» Хотите, чтобы мы и с этим разобрались?

– Нет, не хотим! Боренька, как же так? Наш папа до Берлина дошел…

Я вмешался:

– Он был наш русский разведчик! Немцы принимали его за своего. А пионерку он потом спас!

– Вот, видите, – сказала директор, – все родители всегда говорят: «Мой мальчик такой чувствительный, моя девочка такая ранимая». А Миша… Михаил Александрович… что говорит? Он говорит: «Этот Михалыч – тот еще фрукт, с ним надо построже!» И выращивает правильно! Кстати, пусть Миша… Михаил Александрович… позвонит мне сегодня вечером. Не забудь сказать! – и положила ладонь мне на макушку.

Я съежился.

В ноябре еще не очень холодно. Но деревья в основном голые. На тротуарах стояли наши фикусы и пальмы вдоль всей улицы. И мы стояли. Вся школа. И махали китайскими флажками. Играл оркестр. Танечка сказала:

– Мальчики, а давайте китайский выучим!

Я насупился. Надо же… замуж она, что ли, за китайца собралась?..

Низовка

Мы с папой приехали в азовстальский пансионат на выходные. Порыбачить. А наутро пришли на пляж к лодкам. Людей на песке и в воде было много. А все лодки лежали на берегу. В море – ни одной.

– Низовка, – сказал лодочный хозяин, – запрет на выход судам.

– Да мы отойдем чуть-чуть, и на якорь. Порыбачим до обеда.

– Да! Мы чуть-чуть! – сказал сзади меня знакомый голос.

Я обернулся. Это была моя бывшая воспитательница детсада. Загорелая. И улыбалась.

– Привет, Михалыч! – и вставила мою голову себе подмышку.

Это было лишнее. Все-таки детсад закончился два года назад. Но отстраняться не стал. Чтоб не обидеть. Хозяин лодок немного помрачнел.

– О, и дети, и женщины… Ладно, Миша… Тебе я доверяю. Возьмешь мою спасательную.

Я посмотрел на папу с гордостью. Волосы на его ногах шевелились. А на груди нет. Потому что низовка. Низовой ветер от берега к воде. Воспитательница тоже посмотрела на волосы с гордостью. Надо же… Откуда она тут?..

И мы пошли к лодке. И поплыли. Лодку нес ветер. Папа только подправлял веслами. Море было ровное и ворсистое, как ковер. С тонким слоем мельчайших брызг сверху. Грузила, крючки, морские черви – это все я умел и очень любил. Им тоже нравилось.

Папа учил воспитательницу подсекать. Наматывал ей леску на палец, правильно устанавливал ее руку и туловище. Как меня в давние времена.

Больше всех наловил я. Десять бычков и три таранки. А они тратили много времени на учебу. И еще папе пришлось отсоединять крючок от бантика на ее плавках. Воспитательница посмотрела на дальний другой берег залива:

– Во-он – Мыс Исполнения Желаний. Я там никогда не была!

Я посмотрел, куда она. Мы с папой там были не раз. Только это был Змеиный Мыс. Ничего особенного. Ужей там много.

– Леночка…. Елена Петровна, я обратно не выгребу. Низовка.

– Миша… Михаил Александрович, вместе выгребем. Это же с полкилометра. Я умею!

И оба уставились на меня вопросительно. Я подумал: «Надо же… Могли бы и тут еще штук двадцать поймать». Но улыбнулся им. И стали сниматься с якоря. Там все-таки рыбы больше.

Лодку донесло за пять минут. У мыса еще полчаса порыбачили. Пристали к берегу. А Елена Петровна вскрикнула, не выходя из лодки:

– Ой! Смотрите, змея!

– Это уж, – сказал я, – видите, желтые пятна.

– А вот еще! Она без пятен!

– Это гадюка. Они не кусаются, если не наступать.

А папа добавил:

– А в воде вообще не кусаются. Это же Змеиный Мыс. Официальное название. Они тут живут.

– Пусть они тут живут, хоть бы даже официально! А я хочу обратно! И скоро обед.

Через десять минут стало ясно, что не выгребем. Бросили якорь. А я сказал:

– Может, ну его, обед? Пристанем обратно. У нас рыба. Там на горе кукуруза. Костер разведем. Как в прошлом году, пап?

Папа покрутил пальцем у виска и показал своим носом на воспитательницу. Та сидела, закрыв глаза, и немножко дрожала. А он спрыгнул в воду и взялся за якорный канат. Я вытащил якорь, закрепил весла. Папа потащил. А я пересел с носа на среднюю банку к Елене Петровне. И обнял ее за плечи, чтоб не дрожала. А папа тащил и тащил. А она дрожала и дрожала. А Мыс Желаний (Змеиный), не быстро, но удалялся. И наконец, сработал, именно, как Мыс Желаний. Низовка стихла. И дрожь стихла у Елены Петровны. Она прошептала:

– Я на него смотрела. На мыс, Михалыч…

– Я тоже, Елена Петровна. Все будет хорошо.

Хорошо, что море здесь мелкое. В самых глубоких местах папе по плечи. Папа сел на весла и так разогнал лодку, что она выскочила далеко на песок в точности на свою «спасательную» стоянку. Коричневый хозяин сверкал зубами:

– Молодец, Миша, не подвел! А то я уже переживал за тебя в бинокль.

Вечером собрались у нас. Елена Петровна жарила рыбу. Мы с папой играли в шахматы. Потом после ужина она ушла на свою половину. Ее крылечко было с обратной стороны. А мы с ним потом еще долго играли, пока не уснули.

В автобусе мы сидели на одном сидении. Я у окна. Рядом Елена Петровна. И обнимала меня, как маленького. Дальше папа. И обнимал ее, как маленькую. И она говорила со мной, как с маленьким:

– Михалыч, мне так понравился ваш Змеиный Мыс, такие милые змейки. А ты не представляешь, сколько ежиков мы видели в траве возле нашего домика ночью! Они так шуршали, так шуршали под окнами! Правда, Миша… Михаил Александрович?

Надо же… Какие ежики? Мы же уснули после шахмат.

Нервы у нее. У бабушки было такое.