Текст книги "Михалыч (сборник)"

Тюрьма

В школу и обратно мы ходили вместе с Танечкой. По пути находилась городская тюрьма. Улица была сильно волнистая, а тюремный забор ровный. Мы с Танечкой остановились на возвышении и стали смотреть. В этом месте каменный забор был нам по плечи. А тюремная земля была плоская. И далеко внизу. Там узники играли в домино. Мы часто так смотрели. Но в этот раз и дядя Боря из нашего подъезда там тоже играл. Он подошел к забору:

– Привет, Михалыч! Купишь папирос?

– А за что вас, дядя Боря?

– Из-за женщин, Михалыч. Вырастешь – не повторяй моих ошибок.

И грустно посмотрел на Танечку. Почему-то. Дал денег и написал записку. Продавщица давала папиросы только по записке со взрослым почерком. Старшие мальчишки сами себе писали. Мы взяли деньги и пошли. В папиросном магазине был отдел канцтоваров. Танечка, как обычно, прилипла. И, как обычно, стала шептать:

– Ой, какая прелесть…

Обычно я терпеливо ждал. А тут вдруг сказал:

– Что – прелесть?

– Вот этот пенальчик. Давай купим! Ты посмотри, на нем птички и зайчики.

Я стал вздыхать и думать. А она:

– Мы скажем дяде Боре, что в канцтоварах папиросы перестали продавать!

– Это папиросный магазин. А пенал здесь случайно.

– Нет! Это папиросы здесь случайно!

Я купил. Танечка стала счастлива. На папиросы денег не осталось.

Я стал ходить по другой стороне улицы. Один. С Танечкой почему-то не хотелось. И чувствовал себя очень тревожно. И это случилось через день-два. Голова дяди Бори показалась над забором и крикнула:

– Михалыч, привет! Про папиросы забыл?

Его, видно, снизу подсадили товарищи. Я подошел, посмотрел в разные стороны и соврал:

– Папа забрал.

– Миша? Не может быть! А ты сказал, что это мне?

– Нет, – врать было очень противно.

– Так пойди и скажи!

…Я сказал. Папа сделался зол, как никогда. И скрутил мне ухо.

– Ты хоть понимаешь, что это воровство и растрата? За это взрослых в тюрьму сажают!

– Понимаю, пап.

Я еще позавчера сам понял, что повторил дяди Борину ошибку. И раньше, чем вырос. И понял, страдая… Через какое-то время спросил у бабушки, почему пленники не разбегаются:

– Почему сами не ходят за папиросами хотя бы?

– А смысл? Жены или начальники все равно сдадут их обратно. И за нарушение режима будет большой срок в другой тюрьме. С очень большим забором. А так они отмашут метлой за свои проделки пятнадцать суток и возьмутся за ум.

…Она искренне так считала. В смысле, что возьмутся за ум.

Война

Мы с папой ужинали, а бабушка смотрела. Она всегда смотрела. А папа спросил:

– Как денек прошел? Опять с Борькой чертей гоняли в трампарке?

– Не-а. Были в его мастерской. То есть, его папы. В подвале.

– И что там?

Я загорячился:

– Там – всё! Верстак, тиски, инструменты. Вольтметры и амперметры. Даже электромотор! Все это с работы. Списанное. А ты никогда ничего не приносишь!

Все во дворе, от детей до пенсионеров, понимали значение слова «списанное». Кроме папы.

– А что я принесу? Кусок рельсы? Я инженер-прокатчик. Забудь. И ешь, давай.

– Миша, ну, принеси уже ребенку хоть кусок рельсы. Кусок рельсы воспитает Михалыча настоящим мужчиной! – поддержала бабушка.

А папа задумался. Потом сказал:

– Мужчиной – это идея, мама. Завтра поедет со мной на работу. Покажу ему блюминг и рельсобалочный цех. Завтра у всех выходной, а у меня смена с утра.

Бабушка заохала.

Ни свет, ни заря приехали на «Азовсталь» в набитом трамвае. От проходной долго шли. Папа криком комментировал домны, мартены, дым и грохот. Вдруг я увидел огромную площадь, уставленную танками, пушками и прочей прелестью. И дернул его за рукав.

– Михалыч, это потом! Вот уже мой цех-блюминг!

Блюминг катал туда-сюда огромные, раскаленные докрасна болванки-блюмсы. Короткие и толстые. И превращал их в длинные и худые своими роликами-обжималками. Потом в соседнем цехе из них катали рельсы для всей страны. Это все дядя Боря из нашего подъезда кричал мне в ухо. Из дыма временами появлялись чумазые, знакомые по папиной пивной, мужчины. Здоровались за руку: «Михалыч, молоток!» – и исчезали. Как привидения. Через какое-то время возник папа и крикнул:

– Скоро уже тебя на трамвай отведу! Или дядя Боря отведет!

– Можно я за воротами подожду? Возле танков?

– Можно, только с краю. Чтоб видно тебя было!

Я знал, что папа на войне стрелял по немецким танкам. А это были наши Т-34. Я стал изучать их внутри и снаружи. Время летело незаметно. Потом наткнулся на кучу минометных мин. Разного размера. Черных, продолговатых, с хищными стабилизаторами-хвостами. В точности, как бомба в журнале «Крокодил», которой Дядя Сэм размахивает.

Я взял самую маленькую. Сунул за пазуху под куртку. Нормально. Легкая. Только поддерживать надо, чтоб не торчала. Руку в карман, и всё. Удобно. А тут и дядя Боря появился. И повел на трамвай.

Трамвай был полупустой. А ближе к городу начал заполняться. Вошла старушка. Я встал и сказал:

– Садитесь, бабушка! – как учили октябрят.

А мина моя выпала и покатилась по проходу в сторону задней площадки. А все вскочили и побежали вперед. Кроме старушки. И один мужчина не побежал. Он поднял мину. Подбросил и поймал. И сказал:

– Товарищи, спокойно! Она пустая!

Все успокоились и стали наперебой обсуждать мою мину и войну. Бабушка партизанкой оказалась, как я и думал. Сказала, что мина немецкая. А мина походила по рукам и вернулась к первому мужчине. Он завернул ее в газету и отдал мне:

– Держи, Михалыч! Тебе выходить. Мише привет!

Он знал нас. По пивной, наверное.

Через день во дворе увидел Оксанку. Было холодно. С куклами и посудой она занимала всю лавочку:

– Привет, Михалыч. Давно тебя не видела. Ты где был?

– На войне.

Она на меня не смотрела. Одновременно разговаривала и с куклами, и со мной. Смотрела на свои кастрюли. Я спросил:

– А Борька где?

– На войне, где же еще? Пойдешь в домик папой?

– Интересно! Борька на войне, а я – папой?

Она подняла глаза и увидела мою немецкую мину.

– Ой! Михалыч, знаешь, Борька вовсе не папа. Он сосед. Заходи, буду кормить тебя! И с войны всегда буду ждать. Всегда-всегда!

Я зашел.

Истребитель танков

Первого сентября в школу привел меня папа. Школа была довольно далеко. Я бы и сам дошел. Но он, наверное, захотел получше запомнить, где она. Вот и привел. Привел и сказал:

– Во-о-он твоя учительница. Беги к ней, Михалыч. Знакомься там, не дрейфь!

Учительница помахала папе издалека. Он помахал ей и исчез. А я и не дрейфил. У меня была военная полевая сумка. Как мало у кого. И серая форма военного покроя. И фуражка с кокардой. Но это, как у всех. И учительницу эту я видел вчера на море с папой. Мы с Борькой ходили без спроса. Вовремя их заметили и спрятались за волнорез…

– Все в сборе! Михалыч, бери за руку Танечку, становись в строй. Все идем в класс!

Мы с Танечкой из одного детсада. И уже полжизни я ее водил, куда скажут. Только папа те полжизни бывал на пляже с воспитательницей…

В классе весь урок объясняла, как сидеть с прямой спиной и как поднимать руку, прежде, чем говорить. Потом раздала листочки и велела каждому написать, кто что может. Слова или буквы. Или нарисовать что-нибудь, если неграмотный. Я нарисовал Ленина. И задумался, что написать. Рядом Танечка выводила детсадовский набор «мама-папа» печатными. И овальных человечков. Девочки есть девочки, что с них взять…

А я написал «конь мира».

Прописью.

И сделался горд этой торжественно взрослой волнующей записью.

Зазвенел звонок.

– Это перемена! Я вам про нее говорила. Можно выйти в школьный двор и побегать. Только рядом со мной!

Я при первом удобном моменте ускользнул за ворота. По улице ехал «опель-капитан». Мы с Борькой знали все марки машин. Наших, трофейных и американских. Улица была сильно волнистая. Вокруг ни души. «Опель» ехал медленно, то вверх, то вниз. Я подумал: «Это танк!» И залег. Как в кино. И подпустил поближе. И швырнул булыжник. И попал. Танк остановился. На борту была вмятина. Дверца открылась, и вышел майор-танкист. Мы с Борькой знали все знаки отличия. Майор сказал:

– Ну, пошли к директору, – и повел за ухо.

Потом остановился.

– Отец воевал?

– Да.

– Кем?

– Солдат. Истребитель танков.

Майор тяжело дышал. И долго думал. Потом сказал:

– Отца как зовут?.. Так вот, Михалыч, делаем так. Ты сам все расскажешь отцу. И получишь ремня. Сможешь?

– Смогу, товарищ майор! – я обрадовался, что не дошли до директора.

– А это передай ему, – и сунул мне за пазуху пачку «Казбека».

Дома с учетом опоздания на урок и несоответствия текста рисунку… приказ майора был немного перевыполнен. Путем частичного сложения. И частичного вычитания пачки папирос.

Мыльный человечек

В полуквартале от детского сада пивная. Папа взял пиво, а я сказал:

– У Таньки сегодня день рождения. Меня пригласили.

– Во-первых, не у Таньки! У Та-неч-ки. Во-вторых, Танечкина мама приглашала?

Я кивнул. Папа предложил глоток. Я отказался. И он правильно понял.

– Ну, пошли в книжный.

Я листал книжку и вздыхал.

– Что, не то?

– То. Только вот…. Мы всем дарим книжки. Все нам дарят книжки. А Та-неч-ка (подобрал слово), она женщина.

В универмаге купили мыльного человечка. Папа сказал, он такое дарил, было нормально. Кусочек мыла размером с небольшой огурец. Розового цвета и в форме человечка. С приятным сильным запахом. Точь-в-точь, как от нашей воспитательницы.

– Запакуем с книжкой и иди.

Посередине очень большой комнаты на очень большом ковре был фильмоскоп. Между ним и экраном сидели все дети. Танечкина мама читала вслух и крутила пленку. А мы с Танечкой сидели позади фильмоскопа. И позади ее мамы. И позади всех. Танечка прошептала:

– Мне очень нравится твой мыльный человечек!

И поцеловала. Я смутился и подумал: «Хорошо, что темно». А она:

– Я никогда не буду его смыливать. Я буду его нюхать!

И опять поцеловала. Я еще подумал и тоже поцеловал. И так несколько раз. Потом мы расползлись по разные стороны от фильмоскопа. Мало ли… свет зажгут.

Ленин

Наша учительница была не художник. Поэтому на уроках рисования всегда объявляла свободную тему. А сама не рисовала никогда. Объявляла, а потом вязала. Или смотрела в окно. Вот и сейчас, не успела объявить, как все девочки принялись за принцесс. А мальчики – за танки и корабли в профиль. А я – за Ленина. Привычно. Уже три урока подряд получал за него «5». А до этого за танки только «3». Максимум «4». Только начал дугу-лысину, как учительница подошла и зашептала:

– Михалыч, Ленина не рисуй! Твой Ленин похож на Тараса Бульбу!

– Почему на бульбу? Он похож на Ленина. Вы же в прошлый раз «5» поставили!

Я расстроился. Она почувствовала и попыталась успокоить:

– Ленина разрешено рисовать только членам Союза художников.

– А я кто?

– Ты моряк-танкист! Вот и рисуй корабль. Я тебе «5» поставлю.

– Я октябренок!

Она не отходила. Я вздохнул. Перелистнул альбом и через весь лист провел синюю волнистую линию. А выше – длинную серую трапецию. Учительница успокоилась и отошла. Я пристроил танковые башни на корме и на носу. С красными выстрелами. Потом подумал и написал на борту «Ленин». Потом еще подумал. И нарисовал большой флаг на мачте. А на нем Ленина. Чтоб на «5» с плюсом.

По дороге домой папа объяснил про Ленина и союз художников. Слегка наподдал и добавил:

– И дома Буденного не называй «Буденный». При посторонних.

– А Борька посторонний?

– При Борьке можно.

Буденный – серая рыбка в нашем аквариуме. С длинными усами. Он потом на «Сталина» тоже отзывался, когда сыпали корм. Но так его только Борька называл.

Девочки есть девочки

Ко мне подошел Борька и сказал:

– Застегни.

Это не была «дедовщина». Такого и слова не было. Просто все швейные фабрики страны шили для всех мальчиков короткие штаны с бретельками, которые пристегивались сзади. И только сзади. Это была политика для воспитания взаимовыручки у бойцов с детства. Поэтому и слова такого не было. Я застегнул.

Поблизости под деревом на траве был кусок старого одеяла. На нем Оксанка. И пара кукол, алюминиевые кастрюли, тряпочки. И косичка без бантика.

– Борька, пойдешь в домик папой?

Ко мне даже не обратилась. Борька на год старше. Солиднее. Я вздохнул. Девочки есть девочки. Домик – их любимая игра. Роль папы проще некуда. Посылают в магазин, и нужно притащить пару горстей шелковицы. Ходишь на работу, приходишь, тебя кормят. Этой же шелковицей, обзывая ее «борщ». Если заскандалишь, переобзовут «котлетой» и подадут во второй раз. Входит в сценарий. А большую часть времени девочка сидит одна, заворачивает-разворачивает кукол, беспрерывно говорит за них и за себя: «Вот придет папа, он тебе задаст!» и все такое. Даже, когда никакого папы нет. Ни на работе, ни в магазине. Девочки есть девочки.

Борька отказался в домик и сказал мне:

– Пошли к тебе!

Мы пошли. Бабушка спала. Дверь в квартиру не запиралась. В прихожей он сразу нашел калошу и сказал:

– Это катер. Пошли в ванную!

В калошу посадили разные игрушечные существа и долго играли в морской десант. Потом со двора раздалось:

– Тряпье! Тряпье! Берем тряпье! Тряпье берем!

Выглянули в окно. Там приехал старьевщик на телеге и кричал. Борька сказал:

– Меняю вот этот катер на вот это! – и показал на старый бабушкин халат.

– Но это же наша калоша!

– Калоша ваша, а катер придумал я!

Я вздохнул и согласился. Авторское право. Борька прихватил еще и нашу тряпку для вытирания ног из-под двери. И побежал вниз. И по пути еще набрал тряпок от других дверей. За весь этот хлам он получил от старьевщика целое состояние: глиняный свисток, надувной шар с пищалкой и «уйди-уйди». Такой цветастый мячик на резнике, если кто не в курсе. И целый вечер свистел и пищал в большой компании таких же обладателей.

На следующий день я вышел и увидел Оксанку. Под тем же деревом на траве. Куклы, посуда, ягоды шелковицы, тряпочки. Только одеяла не было. А «уйди-уйди» было…

– Михалыч, пойдешь в домик папой?

– А одеяло где?

– Борьке подарила. Вчера.

– Вот и жди своего Борьку!

Я пошел под другие деревья в другие домики. Сразу в три. Потом, правда, и к Оксанке присоединился.

Что с них взять? Девочки есть девочки.

Плохое слово

Воспитательница сидела с детьми в тени, а я вертелся поодаль, поближе к выходу. Сейчас папа придет, мы издалека помашем и уйдем. Такой был план.

Папа пришел, я стал махать. А она сказала:

– Подойдите. Присядьте.

Воспитательница была красивая, а от папы пахло заводской копотью и хозяйственным мылом. Она сказала очень тихо, чтоб дети не слышали:

– Ваш сказал плохое слово.

Он нахмурился и задал, как стало ясно потом, абсолютно бестактный вопрос:

– А какое? – и наставил на нее свое ухо. Близко к ее носу.

Одновременно очень сильно сдавил мое.

Воспитательница отпрянула, но успела прошептать – какое…

В полуквартале от садика пивной ларек. Папа предложил мне пару глотков, потрогал за распухшее ухо, извинился:

– Понимаешь, Михалыч, я должен был отреагировать.

– Понимаю, пап.

…Нынче это слово вовсе не считается плохим…

Плохое слово-2

В раннем детстве я не сквернословил. Но как-то бабушка гипотетически сказала:

– Если ты, допустим, скажешь плохое слово, Бог тебя накажет.

Уж и не знаю, зачем сказала.

Уточняю:

– А как накажет?

– Как-нибудь. Молнией или языка лишит. Ему виднее.

…Вышел во двор, решил проверить. Каждый ребенок экспериментатор, особенно, если жара, и вокруг ни души. Ну, таких же, как ты, некрупных…

Вернулся в прохладный подъезд, расположился под лестницей на первом этаже. Сказал. Обхватил голову руками и стал ждать. Ничего. Видно, не слышит Бог… Сказал погромче – опять ничего. Крикнул так, что эхо пошло по пролетам! Вышел дядя Боря, надрал уши и за шиворот отволок к бабушке.

– Принимайте оратора!

… Сколько живу – не люблю плохие слова.

Селедка с картошкой

В первом классе я влюбился. Однажды холодным утром мою любовь подняли и спросили:

– Леночка, расскажешь заданное стихотворение?

Мы замерли, у нее такой голос… Словом, не я один был в нее влюблен. И голос сказал:

– Я забыла…

– А что ты ела на завтрак, ты не забыла?

– Нет. Селедку с картошкой.

Я был поражен, ведь ел на завтрак то же самое! Толкнул соседа по парте.

– А ты что ел?

– Селедку с картошкой.

Обернулся назад.

– А вы что ели?

Обе девочки синхронно и громко прошептали:

– Селедку с картошкой, – и обернулись спросить у других…

Пошла волна. Город наш у моря, селедки навалом, картошку многие выращивали…

Пистолет

В большом «Детском мире» лежал на полу мальчик лет пяти. Он дрыгал ногами и кричал:

– Купи, купи, купи!! – и всякое такое…

Ну, знаете, бывает… Дети есть дети. Люди собрались вокруг и смотрели. И мы с папой смотрели. Папа мальчика, лохматый и красный, присел рядом на корточки. Сложил ладони рупором и что-то громко зашептал. Мальчик затих, слушал и смотрел секунд пять. Потом снова зажмурился, набрал полную грудь воздуха и ка-а-а-ак рявкнет:

– Это не дерьмо! Это пистолет!

И стал орать дальше…

Я тогда посмотрел, пистолет, и правда, дурацкий. Розовый и непрочный.

Дать бы им ремня: мальчику за плохие слова и директору пистолетной фабрики… А, может, и папе этому лохматому…

– Михалыч, я б тебе за такое…

– Я знаю, пап.

Михалыч

Шведская кровать

Зима была тёплая, к тому же заканчивалась. А дома было и вовсе жарко из-за отопления. Поэтому Михалыч сидел за компьютером почти голый. Читал почту и завтракал. Позвонили в дверь. Михалыч крикнул «открыто!» Пришла Лиза, их лаборантка и многодетная мать.

– Привет, Михалыч! Я часы перепутала на час. У Маши родительское собрание, школа рядом, перекантуюсь у тебя. Не против?

Она раздевалась, пока говорила. Потом вошла в комнату.

– Какая жарища у тебя! – и совсем разделась.

Ну, почти совсем.

И села на подлокотник к Михалычу. Михалыч посмотрел на часы в мониторе и сказал:

– Ты в профиль вылитая леди Винтер! Давай сделаем, будто я д’Артаньян.

– Не успеем, Михалыч. Давай, пусть д’Артаньян скачет и сражается до пятницы. И с нетерпением ждёт.

– Мадам, у нас больше получаса, мадам…

– Месье, мы оба знаем ваш стиль и ваш темп. А Его Преосвященство не выносит меня взъерошенную и рассеянную.

– Какое ещё «преосвященство»? Тогда отсядь! Не соблазняй и не отвлекай. Иди, вон, полежи.

В комнате, кроме компьютерного стола и кресла, был ещё только один предмет мебели – двуспальная кровать светлого дерева. Лиза сказала:

– Наконец-то распаковал мой подарок! Я тебе это бельё ещё на День артиллерии подарила. Шведское, между прочим… А почему одеяло просто лежит поверх пододеяльника?

– Не вставилось оно. Да и какая разница? – Михалыч развернул кресло к ней.

– Ну, ты даёшь, Михалыч! Что значит «какая разница»? Совсем уже с мезонами своими…

– Я-то как раз абсолютно конструктивен. Иди сюда. Смотри. У пододеяльника два слоя? Два! – и напечатал на мониторе: «О + П + П = П + О + П». – Коммутативный закон. От перестановки слагаемых… «О» означает одеяло. «П» означает один слой пододеяльника.

– Не согласна, Михалыч. Вот, допустим, мы с тобой слагаемые…

– Похоже, мы только по пятницам слагаемые, – пробурчал Михалыч.

– И если тебя приставить к компьютеру, а меня к постели… И наоборот, меня к компьютеру, а тебя к постели – выйдут совершенно разные результаты! Смотри!

Она потянула молнию, и на пододеяльнике образовалась необходимая щель.

– Ничего себе! Откуда я знал, что там замок? – немного подумал и добавил, – да, и сейчас одеяло не влезет. Дырка очень маленькая. Туда даже ты не влезешь. Несмотря на красоту и миниатюрность. Как мадам Буонасье.

– Ты говорил – леди Винтер.

– Тем более, Винтер. И поправилась за зиму. Особенно в верхней части!

Девушка наклонилась к постели, быстро вставила всю свою верхнюю часть в пододеяльник, оперлась на локти и сказала оттуда:

– Сам ты поправился, Михалыч! Видишь теперь?

– Просто потрясающе! Детка, ты просто…

В дверь позвонили. Вся Лиза занырнула в пододеяльник. Михалыч закрыл за ней молнию. Поводил сверху ладонями.

– Ты настолько спортивная и привлекательная, что тебя совсем не видно в этом шведском белье. Лежи тихо. Пойду открою.

Лиза отползла к стене и замерла внутри.

– Привет, Семёныч! Проходи, не раздевайся.

Семёныч прошёл.

– Это ты одевайся, Михалыч. Пойдём контакты прозванивать. Надо, чтобы кто-то кричал цифры с дальнего конца. Договорился с Лизкой, а она отпросилась на школьное собрание очередное. Хуже нет, многодетная мать в напарницах.

– Ты иди, Семёныч. Она придет скоро.

– Придёт? Что, звонила тебе?

Семёныч присел на край кровати.

– Давно не был у тебя. Кровать новая. Шикарная! Большущая, прямо шведско-семейная какая-то. Можно полежать попробовать?

Семёныч прилёг. Лиза ойкнула.

– Хорошая! Скрипит только. Почём брал?

– Дорого. Она реально шведская. Не функционально, а по стране-производителю.

Семёныч снова сел.

– Михалыч, вот ты учёный с мировым именем… – Михалыч подумал, что Лиза слышит, и приосанился. – А теперь с этой кроватью хочешь стать ловеласом с мировым именем. Местного секс-рейтинга тебе уже мало.

– Какого рейтинга? Семёныч, давай, иди, чини контакты! Видишь, я занят!

– А это не я. Это бабы в отделе про твой рейтинг. И про твои кин-дза-дза с Лизкой.

Дальше Михалыч стал тщательно подбирать слова.

– Во-первых, не бабы, а дамы, Семёныч. А во-вторых, Елизавета Георгиевна. Полная тёзка английской королевы. Может, слыхал, Елизавета II и папа её Георг VI? Нет? Вот и топай. А я, может быть, жениться собираюсь.

Лиза ойкнула. Семёныч встал.

– Это на… королеве, что ли?

– А хоть бы и так, – Михалыч спасал ближайшую пятницу изо всех сил.

– Ну-ну. А представь, её мальчик вырастет… и поколотит тебя. Со мной такое было.

– И ещё будет! Он вырастет и тебя, дурака, поколотит! – это Михалыч ясно расслышал страстный шёпот пододеяльника…

В прихожей Семёныч спросил:

– Так ты не шутил-таки про королеву? Мне, что, теперь «Ваше Величество» шуметь ей в микрофон на работе?

Михалыч расстегнул молнию. Появилась раскрасневшаяся верхняя часть Лизы. Ничуть не располневшая. Даже похудевшая. «C 75». И обняла его.

– Ты настоящий мушкетёр, Михалыч!

И привлекла к себе.

– Детка, а собрание?

– Ну его, собрание. Мои дети отличники. Их никогда не ругают. И очень воспитанные. Ты не думай…

– А я и не думаю, детка. И ты про рейтинг не думай. Сплетни это.