Текст книги "Михалыч (сборник)"

Лампочки и звездочки

В школе был праздник елки. Праздник был в спортзале. Мы, младшие классы, сидели на длинных лавочках вдоль стен. А елка стояла в углу. Дед Мороз сказал речь голосом Борькиного папы:

– Да здравствует великий и могучий советский народ, покоритель космоса!

На нем был красный халат, расшитый ракетами и спутниками из картонного серебра. Самая большая ракета была пришита у него сквозь нижнюю переднюю пуговицу. На нас тоже были костюмы и маски. Я был заяц, а Танечка – снежинка. И оба – с октябрятскими звездочками. Которые с портретом Ленина, кучерявого мальчика-отличника. А на большинстве были маски в виде ракет с прорезями для глаз и дыхания. Типа иллюминаторы. Сами вырезали на прошлой неделе.

А потом Дед Мороз вдруг как заорет:

– Ну-ка, елочка, зажгись! – и велел и нам всем, и Снегурочке тоже кричать.

А сам подошел к стене. И начал давить всякие выключатели. Борькин папа работал электриком в нашей школе. Свет вверху погас. Елка красиво засияла. Хоть это и были обычные лампочки. Как у всех дома. Только выкрашенные красными и синими чернилами.

Танечка прошептала мне на ухо:

– Михалыч, хочешь поцеловать моего Ленина? А я твоего поцелую.

– Какого Ленина?

– Этого! – и показала на свою (снежинкину) грудь. – А я – этого, – и показала на мою (зайкину).

Я недолго думал. И согласился. Танечка была самая красивая Снежинка на нашей лавочке. И мы стали обмениваться поцелуями под елкин свет и песню «В лесу родилась ёлочка» из репродуктора. Подбежала Снегурочка и громко и взволнованно зашептала:

– Михалыч, что это вы здесь вытворяете! Я вот Мише… твоему папе… все скажу!

– А что?! Мы Ленина целуем!

– Какого Ленина?

– Вот этого! – сказали мы с Танечкой. И показали.

– А ну-ка, оба, марш в хоровод и больше так не делайте!

Мы пошли.

В машину Борькиного папы залезли все дети из нашего двора. А мне не хватило места. Я пошел пешком. И понес подарок, целлофановый пакет с конфетами. Целлофан был прозрачный, раскрашенный красным. Внутри виднелись знакомые конфеты. Такие, с полкарандаша размером. И каждая завернута в целлофан с красной раскраской. Летом нам с Борькой продавщица давала такие, если нам везло найти бутылку из-под лимонада. Так вот, та краска была сладкая. Я решил проверить – а не такая ли и эта? На пакете? Лизнул. Она была такая. И стал идти и лизать дальше. Только не замечал, что лицо сильно красилось.

Зима была теплая. А улица глиняная и волнистая. Так что повсюду были большие глубокие лужи, заполненные коричневой жижей. Я старательно обходил их своими кирзовыми сапогами. Но в конце пути таки не повезло. Упал. Успел поднять пакет над головой. Но сам весь стал коричневый и мокрый. «Надо же… – подумал, – Ну, ничего, пакет-то целый! А это помоем – бабушка поможет».

Увидев меня, бабушка стала сползать вниз по стене коридора. И то ли шептать, то ли кричать, взявшись за сердце:

– Боже мой, Михалыч, азохен вэй!

И упала совсем.

Выбежали соседи. Дядя Жора и тетя Варя. Только почему-то дядя был в тетиной ночнушке, а тетя – в дядиной пижаме. Раньше я такого не видел. Тетя Варя медсестра. А дядя Жора самогонщик. Оба очень хорошие. Они сделали бабушке укол. А надо мной начали смеяться. И тоже сползать вниз по стенке. Меня отнесли в ванную. На печь поставили тазы. Тетя Варя сказала:

– А давайте его не мыть, пока Миша не придет. Он скоро придет, и мы сделаем Мише весело!

А дядя Жора:

– Отличная идея! И выпьем.

– Вы это бросьте. И мойте. Мне за шиворот затекло. Сами бы плюхнулись – знали бы…

Бабушка пришла в себя:

– Выпивать и ржать все равно будете. Только над собой. Чего так вырядились?

– Это для новизны ощущений, Анна Михайловна!

…А я Танечку вспоминал. Пока они на меня, всего одетого, лили воду.

А на следующий день Борькин папа подарил нам две лампочки – красную и синюю.

Мотор «МК-16»

В первый день каникул я проснулся рано. По привычке. И подслушал случайно про свое письмо Деду Морозу:

– Миша, ну купи уже ребенку этот мотор! – это бабушкин голос.

– Какой ребенок, мама? Жених уже, скоро девять! И в никакого Мороза не верит. Мотор стоит дороже ботинок, а у Михалыча ноги растут.

– Не знаю… Я верила лет до пятнадцати.

– Так ты при царе жила! И просила только мужа, военного. Сущий пустяк для Деда!.. И пустяк нашему Михалычу уши надрать. Смотри, он пишет «мотор» через «а».

– Это «о». Тут не палочка, а хвостик соединительный. Михалыч грамотный.

Я грамотный. Там, и вправду, хвостик.

Мотор был нужен для деревянной кордовой модели самолета. Я давно высмотрел. Марки «МК-16». Работает на бензине, 12 тысяч оборотов в минуту. Прелесть, как сказала бы Танечка.

Заглянул под кровать. Самолет был там еще с лета. Сел за стол и написал:

«Дорогой Дед Мороз! Я передумал насчет мотора. Присылай, пожалуйста, ботинки. Без них никак». И сунул письмо под елку.

На праздник елки меня пригласили к Танечке. Было много детей, в основном, небольших. И Танечкина мама отозвала меня в сторону и сказала:

– Михалыч, ты уже большой. И грамотный. Дед Мороз будет наш папа, а Снегурочка – наша Таня. Пусть дети думают, что они настоящие. А ты помалкивай, не подавай вида.

Дело серьёзное. Я кивнул.

И вот они пришли. И папу не узнать за бородой и усами. И Танечку за бальной маской на глазах. И в костюмах, которые красивее, чем были вчера на школьном утреннике. И Танечка была гораздо более настоящая Снегурочка, чем наша учительница. И по размеру, и по красоте (тут у папы было мнение другое, вчера он весь вечер периодически бормотал: «Классная у вас Снегурочка в школе!»)

…Все обрадовались. Стали кричать «Ну-ка, ёлочка, зажгись!» и получать пакеты с конфетами. Раздавала Снегурочка. Моя очередь была последней, и она сказала:

– С Новым годом, Михалыч! Желаю тебе успехов в учебе и исполнения всех желаний!

И поцеловала. До этого она никого не поцеловала, кроме своего младшего брата. Я потер щеку и сказал громко, чтоб все слышали:

– Спасибо, Снегурочка! Ты очень добрая. И настоящая!

Дома под елкой был мотор «МК-16». 12 тысяч оборотов в минуту. И ботинки тоже были. Все-таки не совсем ясно, есть этот Дед или нет его… Я сделался счастлив навсегда. И только позже заметил, что на какое-то время наше семейное ежедневное меню значительно упростилось.

Новенькая

После обеда, уже в спальне, воспитательница сказала мне:

– Михалыч, там новенькая, – и показала самую далекую койку у стены, следующую за моей и за последней тумбочкой. – В ряду девочек все занято, вот нянечка и уложила возле тебя. Попросилась спать без обеда, чтоб мама поскорее пришла. Ревет. Иди, бери шефство. Успокой.

Я подошел. От новенькой торчал только коричневый хвост, перехваченный аптечной резинкой. Вся же новенькая рыдала под простыней.

– Ты чего? Вот поспим, и твоя мама придет.

– Я не из-за мамы.

– Голодная?

– Нет. Я дома обедала. Я не хочу в ряду с мальчиками.

Подошла Танечка из ряда напротив:

– А, может, это мальчик? Ведь мы не знаем имя. И не видим. Это невидимый мальчик!

Я молча показал на хвостик и поднял брови на Танечку. Новенькая затихла. А Танечка согласилась:

– Да, это девочка. Девочка, иди на мое место, а я сюда! Вообще-то, Михалыч моя пара.

Новенькая, не открываясь, недовольно засопела. А я сказал Танечке:

– Ты иди. Видишь, она уже не плачет.

Все улеглись и начали спать. Через какое-то время за моей спиной опять раздались всхлипы. Я повернулся и посмотрел. Новенькая лежала в правильной позе. На правом боку, ладонь под щекой. С красным носом.

– Ты чего опять?

– Пусть верхняя тумбочка будет моя, а нижняя твоя!

– Хорошо, хорошо! Спи уже!

Тумбочка, выкрашенная белым, имела две дверцы с переводными картинками. На верхней – белка, на нижней – слон. Я вздохнул. Девочки есть девочки. Все вопросы решают плачем. И стал спать.

После полдника воспитательница сказала:

– Все построились парами, идем в сад.

Танечка подбежала ко мне. Но новенькая уже держала меня за руку, смотрела вверх и говорила:

– Дождя, кажется, не будет. Ласточки высоко. Правда, Михалыч?

Танечка помрачнела, развернулась и убежала. А новенькая спросила:

– Ты умеешь лазать по деревьям? Научишь меня? Я же мальчик теперь.

Сад был внутри детского сада. Абрикосы, яблоки. Дальше за забором – частные владения. И собака. Собака лаяла на новенькую. Я не обращал внимания и учил:

– Я полезу по ветке. Потом повисну. Ветка согнется. Ты сорвешь яблоко. Я спрыгну вниз. Потом ты полезешь и повиснешь. Поняла?

И вот она полезла. А собака лаяла. Она долезла до середины. А собака протиснулась в дыру. И мгновенно оказалась рядом. И подпрыгнула. И укусила за попу….

Начался переполох. Приехали скорая помощь и милиция. Вся зазаборная семья оказалась у нас, и наперебой и громко все измеряли дыру в заборе. И девочку, и собаку увезли.

Прошло много дней. Мы опять ходили в строю с Танечкой. Она забыла про все. А я нет. И вот новенькая опять появилась. Опять в спальне после обеда на той же раскладушке:

– Михалыч, привет! Молодец, не занял мою белочку. Помнил меня?

Я кивнул. Танечка не подошла. Все стали спать. В середине сна воспитательница ушла, а новенькая зашептала:

– Михалыч, ты умеешь считать до сорока?

– Умею, – я повернулся к ней.

Она рассказала, что ей делают уколы в живот. Очень больно. Всего будет сорок.

– Будешь считать мне каждый день, чтоб я знала, сколько осталось. Считай! – и задрала пижаму.

Я не мог отказать. А Танечка все слышала. По пути домой, как обычно, зашли с папой в пивную. Он сдул пену и предложил глоток:

– Что-то ты мрачный сегодня, Михалыч. Проблемы?

– Разберусь, пап. Пей сам.

Интернат

Бабушка заболела, и меня сдали в интернат. Я знал заранее, что сдадут. Потому что подслушал, как на кухне папа обсуждал с соседями:

– Я его даже отвезти не смогу, смена у меня.

– Миша, не переживай, мы с Жориком отвезём. Всё записано: пятерочкой до конечной, а там через поле по тропинке, я помню, – сказала тётя Варя, медсестра.

– Кукурузы наберем, подсолнухов. Придёшь со смены, как раз наварим. И напиток будет готов! – это дядя Жора, самогонщик, вставил.

– Жорик! Давай лучше думать не за напиток, а за то, как Михалыча лучше подготовить, чтобы без травмы души.

Они стали думать. А я нисколько не переживал. Среди дворовых было немало интернатских. От них знал, что там нормально. На выходные – домой. Форма лучше, чем моя школьная. Моя серая пехотная, а там тёмно-синяя морская. Китель с золотыми пуговицами. Плюс каждый день компот.

В интернате, и вправду, оказалось нормально. Только учеба двойная: утром и вечером. Утром, как в школе. А вечером уроки на завтра. Хочешь не хочешь, а сделаешь. Поэтому почти весь класс были отличники. И я быстро стал отличником. Учительниц было две: дневная темноволосая и вечерняя блондинка. И та, и другая нередко в подходящий момент гладили меня по голове и говорили насчет положительных свойств моего папы:

– У тебя есть, с кого брать пример. Передай Мише… Михаилу Александровичу…

Я не передавал. Потому что видел пару раз, как они гуляли с ним среди подсолнухов и сами передавали.

Как-то на рисовании дневная сказала:

– Хватит нам уже принцесс и космолётов! – и долго рассказывала про реализм – главную манеру рисования в нашей стране. – А теперь все нарисуем что-то реалистическое. Времени осталось мало, поэтому простое. Кружку с ложкой или трусы с майкой.

Я вспомнил, что кружку уже рисовали на прошлой неделе. И приступил к майке. Все тоже вспомнили. И быстро нарисовали. Учительница подошла, погладила меня и прошептала:

– Молодец Михалыч, прекрасные трусы, очень жизненно.

На рисунке они с майкой, прищепленные, висели на верёвке. Учительница громко добавила:

– Ну, всё, закончили!

И опять мне шёпотом:

– Михалыч, иди собери работы.

Я собирал. Иногда ждал, пока дорисуют. Все мальчики нарисовали плоские черные трусы и плоскую синюю майку. Такие нам выдавали. А все девочки – синие трусы, а майки разноцветные. Тоже плоские. Только одна девочка по имени Оля нарисовала объёмную тумбочку. Нашу. Из спальни. А на ней стопку глаженого белья с яблоком сверху. Все многомерное и с перспективой, и с тенью. И только простым карандашом. Я был поражён и задержался возле её парты. И успел понюхать её макушку с хвостиком. Она пахла яблоками.

Вечерняя учительница всех, кто раньше времени справлялся с уроками, отпускала во двор. А остальным помогала справиться. Раньше всех всегда уходила Оля. А теперь и я стал стараться закончить побыстрее, чтоб выйти с ней. Иногда даже обгонял. Всё по-честному. Учительница проверяла. Во дворе я учил её играть в футбол, а она меня – прыгать через скакалку. Оглушительно свистеть с пальцами на подвёрнутом языке я её тоже научил. А насчёт рисунка спросил:

– Как ты так умеешь? Научишь меня?

– Я в художку хожу. А научить несложно. Для начала попробуй готовые картинки срисовывать. Не обязательно один в один. Главное, чтобы картинка тебе нравилась. И все время думай, что у тебя лучше получится. И повторяй, пока не получится хоть в чём-то, но лучше. Выбрасывай и повторяй, выбрасывай и повторяй!

Ночью я вышел из спальни и устроился на широком подоконнике в большом коридоре. И выбрасывал, и повторял атомный ледокол «Ленин». Он взламывал ледяные торосы. И стал в конце концов лучше, чем его отпечаток на обложке моей тетради в клеточку. На моём последнем рисунке льдины были просто зверские.

Во дворе Оля одобрила:

– Ну, ты почти Айвазовский, Михалыч! Вот тут и тут штриховочку загусти…

– Оля, а почему классная всегда мою мазню всем показывает, как пример? Ясно же, кто чемпион по рисованию. Ты…

– А потому что у неё симпатия к твоему папе!

– К папе? В каком смысле?

Она заулыбалась, опустила ресницы и зашатала своим коричневым хвостиком.

– В таком же, как и у тебя ко мне!

– Нет у меня никакой симпатии!

– Нет? А кто мне, когда дежурит в столовой, полный компот чернослива накладывает?

– Я и себе полный груш накладываю!

Целые груши и чернослив в компоте были редко. В основном, яблоки несладкие.

– А кто всегда от мяча отпрыгивает, когда я пенальти пробиваю?

Она свистнула в четыре пальца:

– Прошу в ворота, сэр!

Через год я заметил, что постепенно дневная учительница перестала приводить меня в пример и трогать за голову. А вечерняя перед сном, если находила под моей кроватью фуражку с хлебом из столовой, перестала добавлять туда печенье из своего кармана…

И как-то в воскресенье папа спросил:

– И что, как там твоя симпатия? Как Олечка?

– Нет у меня никакой симпатии! Чего это ты вдруг?

– Я не вдруг. Олечкина мама такая интересная!.. Так что держи марку.

– И ты держи!

Мы держали…

Лагерная пыль

Папа предложил мне в лагерь. Прошлым летом я уже был, и под конец смены мне даже понравилось. Папа говорил:

– А чего тут шляться? Двор пустой. Танечка к бабушке завтра уедет. Борька тебе надоел, сам говорил. Езжай, Михалыч!

– Езжай, Михалыч! – поддержал дядя Жора. – Я тебе кукурузы с собой наварю.

Мы сидели на кухне втроем и ели кукурузу. Брали из ведра на печке. Только они еще и самогон пили. И были без маек.

А этот лагерь оказался совсем не похож на прошлогодний. Вся территория – пыль с песком, чахлые кустики и деревца. На единственном травяном холме – флагшток для линеек и построений. Семь выгоревших армейских палаток. Столовая, кухня, вожатская и четыре пионерских. Даже забор – простая железная проволока на железных столбиках. И море вдалеке. Вниз по глине минут пять хода.

На открытии директор сказал:

– Все будет в следующем году. А пока так. Лагерь хоть и суровый, но для мальчиков полезный.

Таки да. Здесь были только мальчики. А весь персонал, кроме директора, девочки. То есть, женщины. После линейки все разошлись. А я уселся под флагштоком. Стал смотреть на море. И начал ждать конца смены в этом суровом лагере.

Потом обошел все столбики с проволокой и сел на лавочку у ворот.

Ворота, как и почти всё здесь, были из железа. Видно, художник их делал. Много железных букв, больших и маленьких, сваренных между собой. «Миру – мир!», «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!», «Стой, заглуши мотор!». И вверху «Пионерлагерь «Ветерок». Ветер и пыль здесь не стихали, это да.

Еще было много двуногих железных стендов с пионерами-героями, спасением на водах, распорядками и расписаниями. Родительский день – воскресенье. Я вспомнил Борьку, кукурузу, Танечку. И стало грустно.

Но бабушка приезжала через день. Я пролезал под проволоку, сидел с ней и ел гречневую кашу из банки. А она причитала:

– Ну, и попали мы, Михалыч!

А я думала «Донбасс МеталлургМонтажСтрой» – солидная организация!

– Ничего, дотерплю, бабуля. Ты только кукурузу вози, а не кашу. И виноград!

Приехал папа и привез кукурузу. И еще всякого. И на следующий день он опять появился. Неожиданно. Утром. Я сидел под флагштоком после завтрака. А они подошли вдвоем с нашей вожатой. Заулыбались:

– Михалыч, привет!

– Кукурузу привез?..

Они перестали улыбаться. И почему-то смутились, и переглянулись:

– Михалыч, ты, это… завтра привезу… а пока… это… На, вот.

И снял с руки часы. И дал мне. А вожатая сказала:

– Вот, будешь знать, когда обед!

– На обед горн трубит, – напомнил я, – и весь распорядок трубит. Но за часы спасибо. Приеду – верну.

– И за добавкой приходи на кухню, – она опять улыбалась.

– Спасибо, приду.

В обед я съел суп и решил сходить за добавкой. Встал, отодвинул стул. Посмотрел строго на других пионеров. И плюнул в свой компот. Чтоб не выпили. Тут все так делали. Лагерь у нас суровый. На кухне весь персонал ел котлеты. На каждом столе посередине было блюдо с горкой котлет. И компот в кастрюлях. Я поискал глазами свою вожатую. Не нашел. И сказал завхозу:

– А можно мне котлету? Как добавку?

Завхоз бекнула, ее грудь подпрыгнула. И появилось котлетное облако, и доплыло до меня, и в нем послышались слова:

– Извини, Михалыч. Котлету нельзя. Калькуляция. Ты же за супом пришел?

Я вернулся с супом. Компот был целый.

В лагере были две скорострельные пушки, снятые с торпедных катеров. Специально для военного воспитания и военных игр. После ужина пионеры лазали по ним, сталкивали друг друга, издавали звуки выстрелов и стоны раненых. И я обычно лазал и издавал. Но в тот день не стал. А ушел от всех. Сел под флагом и стал наблюдать за заходом солнца. Оно заходило в море довольно быстро. Я засек по папиным часам: от касания воды до исчезновения прошло почти ровно четыре минуты.

После отбоя думал над этим: «Интересно! Значит, расстояние, равное своему размеру, оно проходит за четыре минуты… А за сколько времени оно проходит все небо от рассвета до заката? За половину суток… за 12 часов… И сколько размеров Солнца укладывается на этом пути?»

Долго не мог уснуть. Считал и пересчитывал: «За четыре минуты – один размер. За час – 15 размеров. За 12 часов – 180. За полный оборот Земли – 24 часа. Солнце проходит по небу путь в 360 своих размеров!»

Встал раньше горна, все записал в тетрадку. И еле дождался вечера. Взял часы, тетрадку и уселся на травяной холм. А на горизонте оказались тучи. Надо мной развевался флаг. Измерения сорвались. Вспомнил дядю Жору. Как он плакал на кухне после взрыва его аппарата. Но он потом починил. И я таки дождался. В последний вечер туч не было. И все подтвердилось. Путь Солнца вокруг Земли равен тремстам шестидесяти видимым солнечным диаметрам! «Вот это да! Обязательно папе расскажу. И Танечке», – я крепко заснул.

В школе начали проходить углы, градусы и транспортир. Я поднял руку:

– А почему полный угол 360 градусов? Не 100, не 1000, а 360?

Учительница задумалась:

– Странный вопрос… В самом деле… Надо уточнить… На следующем уроке…

Танечка не выдержала:

– Это Михалыч открыл!

Дневной спектакль

У Борьки наступил переходный возраст. Вчера он признался мне, что влюбился в Танечку. Которая соседская. И всегда играет на пианино. Интеллигентная и улыбчивая. А сегодня Борька повис на перилах своего балкона снаружи. Прошлым летом он не влюблялся и не повисал. Значит, возраст любви наступил-таки вчера. И вот он висит на третьем этаже. Танечка смотрит на его пятки со второго. Я смотрю снизу, со двора. А его мама кричит из дверного проема:

– Ах, ты, господи! Да не приближаюсь я, не приближаюсь!

Борька что-то тихо отвечает, потому что между мамиными криками есть перерывы.

– Согласна я, согласна! Боренька, залезай уже обратно, все обсудим! Хорошо, три рубля, без обсуждения! Хорошо, сколько скажешь, только залезай!

Борька залез, они с мамой скрылись. А Таня помахала мне.

– Михалыч, привет! Борька меня в театр пригласил.

– А почему он висел?

– Потому что сначала пригласил, а потом оказалось, что билеты дорогие.

– Ну и шли бы в кино. Там десять копеек. «Спортивные страсти». Мультфильмы.

– Какие спортивные, Михалыч? Видел, как он нешуточно висел?

И ушла. Пианино заиграло.

Надо же… И что в ней такого, чтоб так рисковать?

Дома я спросил:

– Бабуль, а если бы я повис с балкона снаружи, ты дала бы мне три рубля?

– Какие три рубля, Михалыч? Три рубля у нас до получки осталось!

– А если я разобьюсь?

– И разобьешься. И папа придет с работы. И добавит. Ешь уже!

А мы с Оксанкой ходили в театр бесплатно. Ее мама там билетершей работает.

Вот и сейчас пришли с ней к последнему акту дневного спектакля «Рассвет любви». К последнему, потому что видели эту вещь уже два раза.

Оксанкина мама встречает у черного хода, ведет в свою каптерку. Дает нам по букету. Цветы она выращивает под окном, Оксанка на первом этаже живет. А цветы – специально для артистов. И дает нам каждый раз. Она добрая и любит свой театр.

И мы пробираемся в последний ряд партера. Садимся. Спектакль про бригаду верхолазов и про любовь. На сцене больничная койка. На ней лежит бригадир, весь забинтованный. Он свалился с высоты в конце второго акта (тут я Борьку вспомнил). На краешке сидит артистка, ест яблоко, плачет и держит за руку (тут я Танечку вспомнил. И стало интересно). Появился второй верхолаз. Принес еще яблоки. Подошел к артистке и положил ей руку на плечо. Я посмотрел на Оксанку. И подумал: «Она красивая в темноте. Красивее Танечки». И положил свою руку на ее плечи. Оксанка прошептала:

– Михалыч, ты чего? – и понюхала цветы. – Смотри на сцену! Сейчас самое главное!

И мы стали смотреть. Артистка плакала. А верхолазы отказывались от нее, каждый в пользу другого. И еще бригадир говорил про план, который они непременно выполнят на 120 %. Наконец второй верхолаз ушел. Артистка упала на грудь бригадира. И упал занавес.

Зажегся свет. Актеры вышли на поклон. И мы с Оксанкой побежали вручать цветы. Она – артистке. А я решил в этот раз второму верхолазу. Все-таки женщина бригадиру досталась. Хоть и раненному…

– Оксанка, а если бы я пригласил тебя в театр без мамы, ты бы пошла?

– Конечно, Михалыч! Там буфет такой красивый… – и добавила, – но дорого всё.