Текст книги "Мать и сын, и временщики"

Моисей пожевал губами, улыбнулся еле-еле каким-то своим старым мыслям и воспоминаниям.

– Когда-то на твоем месте сидел первый московский купец, боярин Григорий Мамон… Мы с ним тоже говорили, как вот сейчас с тобой, об отравлении супруги Ивана Великого, Марии Тверской… Чудное дело вышло – все пошли на то, и государь Иван, и латинские вельможи, и их духовенство, чтобы сосватать Софью Палеолог за Ивана-государя… Даже, говорят, сама Мария Тверская знала, что ее травят… Но молча пошла на это ради сына…

Хотел сказать боярин Семен Бельский, что история интересна тем, что многое в ней повторяется – насчет согласия в собственном отравлении великих княгинь, но вспомнил старинную русскую поговорку: «Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь». На секунду задумался – применима или нет эта поговорка к его заготовленному варианту скоропалительного отравления мышьяком великой княгини? Решил не говорить «гоп», пока сам не перепрыгнет свое препятствие и хмуро пробормотал новую пословицу, рожденную уже во времена правления Елены Глинской именем сына-государя:

– Жизнь человеческая – копейка…

– Как ты сказал, князь: жизнь – копейка?.. – оживился Моисей и блеснул тигриным желтоватым глазом. – Не слыхал еще такого сравнения. Любопытно. Первый раз от тебя такое слышу.

– Копейка, копейка… Это новая монетка Елены, взамен мечевой, легковесной или фальшивки… Жизнь – копейка, словом…

8. Терпение, любовь и грех

За три с лишним года, после падения Михаила Глинского, сложения полномочий регентского совета и отстранения от престола партии Бельских и Шуйских, когда у власти находилось правительство Ивана Овчины, восстановилась нормальная система управления во главе с Боярской Думой. Близость ее главы-конюшего с правительницей Еленой дало возможность употребить власть не только для проведения решительных мер во внутренней политике, в частности, осуществления денежной реформы, но и в упорядочении церковных земельных вопросов.

Правительство Овчины, сразу после компрометации Бельских, именем государя в 1535 году издало закон, ограничивающий права иосифлян, воспрещавший монастырям покупать и брать в заклад вотчинные земли служилых людей – без ведома и согласия на то правительства. Видный иосифлянин митрополит Даниил, давно державший сторону партии Бельских и старых земельных законов в пользу монастырей, ничего не мог поделать против проведения правительственных мер Овчины и Глинской в нестяжательском духе, направленных на сужение податного и судебного иммунитета православной церкви. Решительные новации правительницы Елены и конюшего Ивана в духе нестяжательской проповеди Нила Сорского, Вассиана Косого против вотчиновладения монастырей снова коснулись новгородских земель. Именно в новгородской епархии, где епископскую кафедру с 1526 года возглавлял Макарий, вроде как иосифлянин и противник нестяжательства власти, тихо, без лишнего шума и церковного возмущения отписали все пожни, принадлежащие местным церквям и монастырям, и заставили арендовать их у государства.

Именно в годы правления правительницы Елены и прочного удерживания власти правительством Телепневым влияние митрополита Даниила при дворе становится подчеркнуто минимальным – его беспринципность и услужливость не отзывается в сердцах правительницы и конюшего благодарностью, а воспринимается как само собой разумеющаяся обязанность высокопоставленного церковного служащего. Красноречивым свидетельством девальвации силы и мнения митрополита, как главы стяжательской партии иосифлян, стали резкие правительственные меры по ограничению вотчинных прав церкви и монастырей, а также по привлечению церковных средств на государственные нужды. Для осуществления правительственных анти-стяжательских мер требовалось идеологическое обоснование. Не случайно в то время, когда правительство Овчины прочно удерживало власть и положение правительницы Елены, управляющей Третьим Римом именем младенца-государя, было незыблемым, возникли послания к митрополиту Даниилу ведущего московского дипломата Федора Ивановича Карпова, получившего думный чин окольничего. Обращение дипломата к митрополиту с ненавязчивыми советами прибегнуть к нестяжательской «умной молитве», пересмотра участи осужденных церковным собором, таких, как Максим Грек, скреплялось сквозной мыслью о неправедном суде и беззаконии.

«За милосердие наместник и князь бывает любим своими подданными, а за приверженность к справедливости его боятся, ибо милость без правды есть малодушие, а правда без милости есть мучительство» – писал дипломат Карпов митрополиту. Однако на призыв к милости дипломата митрополит ответил призывом к «терпению».

Задетый за живое равнодушно-циничным призывом Даниила к «терпению» государственный муж развертывает выстраданную им программу справедливого устройства общества. Задаваясь вопросом – «что является опорой дела народного, царства, владычества – правда или «терпение», Карпов дает ответ: «Дело народное в городах и царствах погибнет из-за долгого и излишнего терпения; долготерпение без правды и закона общественного в людях доброе разрушает и дело народное в ничто обращает, дурные нравы в царствах сеет…»

Государственный муж Карпов тонко иронизирует над призывам митрополита к «терпению», подразумевая под ним практику и последствия субъективного правления, опирающегося не на закон, а на прихоти властителя суда – у дипломата понятие «грозы как устрашения государского» уже не атрибут власти, а атрибут закона. В послании Федора Карпова иосифлянину митрополиту рассуждения насчет того, что существование власти оправдано соблюдением правды в государстве, служением общественному благу, смыкаются, опираются на протест Нила Сорского, Вассиана Косого, Максима Грека против монастырских стяжаний и преследований за убеждения и мысли о пределе и гармонии власти церковной и светской. Развитие русской политической мысли, отраженной в посланиях дипломата Карпова к митрополита Даниилу, должно было так или иначе найти выход в реальной политической практике. Но как, каким образом?.. Со злым человеческим или государственным умыслом, ради зла или без зла вовсе?..

Елена Глинская всегда в делах больших и малых наставляла своего возлюбленного, главу правительства Ивана Овчину:

– Только без зла вопиющего твори дела государственные… Только без лишней крови… И так ее уже предостаточно пролилось… У меня-то хоть какие-то оправдания есть за кровь пролитую, жертвы бессмысленные… Ради сына-государя иду на них… Если я их пощажу, то оно сына не пощадят…

– А у меня есть только одно оправдание… – отвечал конюший Иван. – Я все делаю ради любви к тебе… Господь простит… Бог сам есть любовь… Вот, я даже своего ученого советника Федора Карпова настропалил с митрополитом Даниилом переписку завести о правде и милости… Ибо правда без милости есть мучительство… И любовь без милости – тоже мучительство… Ты, великая княгиня, уже больше мучишь в любви, чем милуешь…

– Странные речи слышу от тебя, Иван… Будто мы не повязаны тобой одной веревочкой судьбы…

– Как веревочке не виться… – тяжело вздохнул Овчина. – Я о другом сейчас… Под тяжестью дел и хлопот… – Он тяжело посмотрел на Елену и та вздрогнула от его сурового взгляда, в котором только что было столько нежности и любви. – …Под тяжестью преступления ради престола твоего сына многое в жизни пересматривается и отметается…

– Так и нашу любовь скоро можно, как сор какой, вымести из дворца… – Елена нахмурилась и спросила с горьким вызовом. – Так что ли, Иван?

Конюший закрыл глаза и с мучением души выдохнул:

– Не знаю, милая, не знаю… Мне часто страшно за тебя, за нас с тобой… Неподъемную ношу любви мы взвалили на себя… Она нас раздавит, даже если мы отстоим престол, сохраним для твоего сына…

– Ты так часто подчеркиваешь – для твоего сына… А если бы Иван был наш сын? Что тогда?..

Овчина прошелестел одними побелевшими губами:

– Иногда мне кажется, что наш сын с тобой – глухонемой Юрий…

Елена поглядела на него ненавидящими глазами, но ничего не сказала сразу. Долго молчали. Долго молчали. Наконец, она не выдержала гробового молчания и спросила любовника:

– Почему ты так зло сказал про Юрия?..

– Потому что ты одна приняла решение убить своего третьего сына во чреве твоем… нашего сына…

У Елены от злости сузились зрачки и тоже побелели губы, когда она с ненавистью прошипела:

– Если бы я родила третьего сына, ты бы первый встал в ряды заговорщиков против маленького Ивана на престоле… Уверена… И любовь свою ко мне использовал во вред Ивану… И свое влияние на меня тоже бы использовал против государя-младенца… И я могла бы не устоять… Я баба слабая… Могла бы слабинку дать… Дядя был прав… Роди я незаконного младенца от тебя, меня бы давно убили… Гораздо раньше, чем ты думаешь… И не рассуждали бы, убивая о высокой и низкой любви… Смерти на любовь наплевать…

Уходя от правительницы, усладив ее ласками опытного любовника, Овчина уже в дверях горько промолвил:

– Что-то выхолостили мы сами в наших доверительных отношениях… И все у нас уже не так как раньше… – И уже совсем еле слышно. – Когда ты еще обладала даром чадородия и материнства… Ты живешь только Иваном… Посвятила только ему всю жизнь, а меня из нее вычеркнула… Сделав из меня рабочий инструмент государевой политики и наслаждения… И вся любовь…

Елена расслышала только обрывок фразы после слово «материнство» про Ивана. Хотела спросить с нескрываемой горечью – «Ты считаешь меня плохой матерью по отношению к несчастному Юрию?», но только бессильно в прощании махнула рукой.

После ухода долго не могла уснуть и вспомнила, что давно не была у своего духовника, отца Питирима. Она захотела покаяться в своих грехах тайной любви, убийстве их с Иваном ребенка, в других – в заточении дяди Михаила в темнице, где его ее любовник быстро уморил голодом… Она вдруг устрашилась того, что долго таилась, не обращалась к своему духовнику, как свершителю таинства покаяния… Конечно. Елена знала, духовнику под страхом потери духовного сана запрещается открывать грехи исповедующегося или укорять его за эти грехи, но ее вдруг пронзила мысль: «А если он вдруг расскажет все митрополиту или еще кому? Ведь это будет не только мое уничтожение, но и сына-государя…»

Елена знала, что есть исключения из этого правила «тайны исповеди». Вот если бы она на исповеди объявила о злом умысле против государя, своего сына, не высказав при этом отречения от такого злого умысла, тогда духовник мог бы и открыть ее грех. «А вдруг сама любовная связь с конюшим, наш убитый ребенок могут быть восприняты духовником, как преступление против государя-сына?» – подумала Елена, и в ее душу повеяло сначала холодком опасения, а потом и ледяным потоком жуткого страха…

«Или не каяться в грехах тайной любви, чтобы не было вреда сыну-государю, да и возлюбленному тоже?.. – Елену колотил непреодолимый страх за ее близких и любимых, ведь их так мало. Почему-то она неожиданно подумало о своем несчастном глухонемом Юрии, который Всевышним поставлен перед глазами матери, чтобы напоминать ей о ее грехах не прощаемых. – Знаю, что запрещается исповедовать несколько человек разом, взрослых с и детьми. Если бы я сейчас или позже пришла с Юрием – зримым доказательством моего греха, о чем бы духовник стал спрашивать, что бы я или Юрий стали говорить – словами и жестами?.. Ведь при исповеди глухонемых, по своему говорящих на неизвестном духовнику языке жестов, святому отцу дозволено обращаться для ознакомления с нравственным состоянием исповедующегося к его родственникам… Как страшно каяться и показывать на сына, как на свидетельство и Божье доказательство свершившихся грехов – в прошлом, настоящем… А вдруг не будет мне прощения и грехи мои будут названы не простительными?.. А ведь эти грехи могут быть отнесены к смертным, в случае нераскаяния моего, бегства от духовника… И за эти смертные грехи буду лишена благодати Божьей…»

Долго не могла уснуть Елена размышляя уже не о человеческом терпении, а терпении Божьем к грехам верующих христиан… Но доколе Его терпение возможно?.. Спасет ли от суда Его любовь, за которую Елена цеплялась, как за соломинку утопающий?.. Что она знает о тайном неведомом смысле любви?.. Ведь она всегда считала, что это влечение одушевленных существ – ее и его – друг к другу для божественного соединения друг с другом ради взаимного восполнения жизни… А с тех пор, как она лишилась после вытравливания плода их любви с Иваном дара чадородия и материнства – что стало уже со смыслом ее любви?.. Любовь ли это?.. Может, уже давно не любовь, а пытка? Попытка спастись, когда спасение что при жизни, что после смерти уже заказано?..

Блестяще образованная Елена Глинская из старинных фолиантов на разных европейских языках о любви знала о типах и разновидностях любви человеческой. Из обоюдности отношений детей и родителей, мужчины и женщины вытекают три вида любви. Есть любовь, которая более дает, нежели получает, или «нисходящая любовь» – родительская, матери и отца к детям… Есть любовь., которая более получает, нежели дает, или «восходящая любовь» – детей к родителям. Есть любовь, в которой дары получать и отдавать уравновешены: это любовь супругов или любовников. Только близкие отношения любовников, вне освященного церковью брака, – это грех… И вдвойне, и втройне грех, если целью этих отношений является не совсем не деторождение, а все остальное, «низкое и суетное», осуждаемое христианской моралью…

Мучаясь вопросом – идти или не идти к духовнику, каяться или смолчать о своих любовных грехах Елена размышляла о постоянно углубляющимся и расширяющимся значением любви. Сыновняя и дочерняя привязанность, распространяемая на умерших предков многих ушедших поколений… А затем осознание взаимосвязанности с причинами бытия, с Провидением, единым Отца Небесным, имя которому тоже любовь. «Бог есть Любовь!» – отсюда исток и корень религиозного развития человечества, христианства, как панацеи от зла и пороков… Только и к дочерней любви Елены примешивалась горечь и жестокость собственного предательства дяди Михаила Глинского, который сделал для нее в жизни не меньше, а может, даже больше, чем родители…

А как велика святая родительская любовь, думала Елена, или чистая бескорыстная забота старших о младших, попечение, защита слабых сильными… Так святая любовь, перерастая родовой быт, создает Отечество и державы, организуя страны и народы, государства и нации… А у нее забота о сыне, государе-младенце совпадает с заботой о Москве – Третьем Риме, который начал строить ее муж, а царствовать дано будет, если Господь даст, сыну Ивану… И снова горечь и жестокость измены памяти мужа… Если уже с ним, государем Василием, их династический брак монахи и бояре называли блудом, то что можно ожидать от злых языков насчет ее греховной связи с любовником конюшим?.. А ведь от этой греховной связи возник новый двойной и тройной грех – убийство их с Иваном Овчиной ребенка, за которое ей никогда не будет прощения… И покаяние никогда принято не будет… Потому и ужас дьявольский душу холодит за ее, Еленину, судьбу на этом и ином свете…

И вот любовь мужчины и женщины… Любила ли она государя Василия? Конечно, да? Но ведь еще сильнее привязалась – душой и телом! – к любовнику. Именно эта греховная любовь, с точки зрения монахов и бояр, завистников-ненавистников знатных, когда-то, сразу после смерти первого мужа, стала для Елены наисильнейшим выражением личного самоутверждения в роли правительницы, правящей огромным государством именем сына…

Но, сделав своего возлюбленного, потрясающего воеводу-любовника Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского конюшим, главой московского правительства, она пожертвовала ради будущего светлого Третьего Рима, царства в нем своего сына-первенца своим ребенком, возможно, третьим сыном… Обрекла его на убийство, стала сама убийцей, лишившись за то дара чадородия и материнства… И за этот грех расплата Божья всегда перед глазами Елены стоит – глухонемой беспамятный сын Юрий… Она расплачивается за глухоту и немоту Юрия, как паршивая девка-блудница… И уже сама путается в страшных видениях, от кого зачала и родила его, вроде должна была от законного мужа, а выходит от греха с любовником… Отсюда и самоотрицания себя, своей греховной плотской любви с конюшим-любовником…

Потому и прав Иван Овчина – своей тонкой душой и чутким сердцем осознает, что рвется их любовь, рвется их счастье любящих, в никуда отлетает их пыль любовной страсти. Любви их надобно бы расцветать с каждым годом, а она увядает, чахнет на корню, – и сил жизненных не хватает у возлюбленных защитить ее, спасти от печали и горя, которые вот-вот нагрянуть могут…

Как было бы чудно, если бы их любовь, Елены Прекрасной и Ивана Воеводы расцвела на Руси вместе с расцветом их Русского государства, и всеми их подданными с каждым годом их правления все более и более понималась и принималась, как совершенная полнота жизненной взаимности и простого человеческого счастья… И на их примере влюбленной великой княгини и влюбленного главы правительства любовь их стала бы считаться высшим символом идеального отношения между личным началом и общественным, государственным целым!

Уже засыпая, правительница Елена вспомнила, что в пророческих книгах Ветхого Завета отношение между Богом и избранной народностью изображается преимущественно как союз супружеский. А отступление народа от своего Бога – уже расценивается не иначе, как блуд. Подумала горько Елена; «Богу – Богово, а кесарю-кесарево… Мой брак первый обозван блудом, и любовь нашу с Иваном люди блудом зовут тоже… И духовник мой никогда не узнает о моем убийстве третьего сына… И быть мне проклятой всеми, начиная от Соломонии… И не знать мне покаяния и прощения от людей и Господа… За что?.. Один только свет есть в окошке в разнесчастной жизни моей – это сынок смышленый, святыми отцами отмоленный… Это мой последний светлый лучик в темной жизни моей – сродни смерти раньше времени…»

Елена все же пошла к духовнику, но, конечно же, не было никакой речи о ее покаянии в собственных проступках и грехах. Она пожаловалась на ухудшение здоровья с некоторых пор и спросила:

– Не связано ли все это с отрицательной оценкой подданных государя моим неудовлетворительным правлением?

– Что ты матушка, что ты… – запричитал священник. – Твои подданные счастливы при твоем правлении… Одна твоя счастливая копейка чего стоит… Она одна перевесила все зло от лихих денег… Спаси тебя, Господи, только за это… А ведь есть еще украшение столицы, возведение крепостей во многих русских землях…

Священник, захлебываясь, пересчитывал все блага и добрые дела, сделанные великой княгиней во время ее недолгого правления… После них, по его словам, и зло позабыто, и злые слухи рассеялись, и все плохое и глухое улетучилось, освободив место для счастья… Елена слушала в пол-уха, потом и вовсе перестала улавливать смысл в восхвалении ее порядков – ее добрая «копейка» все зло перевесила…

«А ведь чуть не покаялась перед ним в грехе прелюбодеяния и грехе детоубийства… – подумала Елена и похолодела, представив на мгновенье, что вдруг ее духовник по инстанции донес это до митрополита, а тот дальше, неизвестно куда, ее врагам и недругам в Отечестве и вне его. – …И все, конец… И зло с личиной добра победило бы, закравшись в сердца ее подданных, смутив их грехом и ересью… И порицаемые всеми ложь, блуд, измена и прочие безобразия, подходящие под понятие зла, змей подколодной, укрывшись на груди православных подданных, укололи, оскорбили своими жалами их сердца и души…»

Духовник все продолжал утешать великую княгиню словами, что ее подданные любят ее за творимое ей добро… А сама правительница в своих мыслях перескочила легко от добра ко злу: «В каком-то смысле Зло означает страдания живых людей и в душах их могут возникнуть смуты и кощунственные нарушения нравственного миропорядка… И вечный мировой вопрос о преобладании на белом свете добра или зла решится настроем души человека на зло или добро – и оттого быть в мире пессимистам и оптимистам, счастливым и несчастливым, влюбленным и ненавистникам…»

Она выразила желание свое и сына-государя встретиться с митрополитом Даниилом и поговорить в свободном философском диспуте о Божьей благодати и мудрости при управлении государством, о перетекании добра во зло и зла в добро, о том, возможно ли, и каким способом, согласовать существование зла с целесообразным мировым и русским государственным порядком…

Она недаром передала просьбу о встрече с митрополитом через духовника, а не через личные властные каналы, через того же конюшего Овчину… Недаром…

В конце концов, через того же конюшего Елена Глинская знала о духовной переписки дипломата Карпова и митрополита Даниила, о жестком, немного даже брезгливом совете духовного пастыря все «перетерпеть», ибо только в православном русском терпении вся мудрость и благодать…

А как чудно и тонко написал умница дипломат: «…князь бывает любим своими подданными, а за приверженность к справедливости его боятся, ибо милость без правды есть малодушие, а правда без милости есть мучительство». А митрополит талдычит об одном терпении. И мудрец находится на общий посыл митрополичий: «Долготерпение без правды и закона общественного в людях доброе разрушает и дело народное в ничто обращает, дурные нравы в царствах сеет…»

– Все ли можно вытерпеть? Все ли надо терпеть? – выпалила на прощание Елена духовнику прямо в лицо. – Может, безгласное, недеятельное терпение – тоже грех тяжкий?

Тот от удивления открыл рот. Так уж получилось, что в этот день за великой княгиней у него должна была исповедаться Елена Бельская-Челяднина. И он боялся, что встретит ее с таким же открытым от удивления ртом и испуганными от случившегося с ним душевного потрясения глазами…

«Безгласное, недеятельное терпение – благо или?..» Мучимый этим вопросом духовник встретил придворную боярыню Елену, супругу опального Дмитрия Федоровича, чтобы испугаться уже не терпению, а мировому злу в человеческом обличии…