Текст книги "Мать и сын, и временщики"

9. Любовь лечит

Когда матушка его, семилетнего государя Ивана, улыбалась – а было это все реже и реже – ее бледное изможденное лицо делалось несравненно лучше, чище, восторженней, и все вокруг, в волнах ее улыбки расцветало весенними красками. Тогда Ивану так славно было купаться в волнах ее лучезарной улыбки – плыть и плыть, заплывая в неведомые безбрежные дали… Но как редки стали улыбки его обожаемой матушки… Словно идешь по мрачному, холодному, без птичьих голосов лесу, в ожидании хоть какого-нибудь весело журчащего ручья или озерца веселого в цветах и травах, но встречаются только затхлые одичалые болотца с густой стоялой водой и безжизненными водорослями, не годными в корм для лесных обитателей.

Матушка Ивана за последний год сильно подурнела: нездоровая бледность, черные круги под глазами, то лихорадочный блеск в глазах, то тусклость и безжизненность зрачков от бессилия что-либо поправить в дрянной жизни и от внутренней не проходящей боли. Но Иван хотел сохранить навсегда в своей памяти ее улыбку, чтобы ощущать себя счастливым и веселым, чтобы с ней противостоять плохому настроению, невеселым мыслям и прочим неприятностям.

Но сегодня матушка Елена снова была печальна, более того Ивану показалось, что глаза ее были на мокром месте. Иван подошел к ней, сидящей, обхватившей двумя руками в горестных мыслях голову, легко дотронулся рукой до ее плеча и спросил:

– Ты снова плакала сегодня, матушка?..

Она не ответила. Медленно опустила руки, подняла на сына глаза, полные невероятной тоски и горечи, посмотрела пристально на сына. Привстала, обняла Ивана за плечи и поцеловала в макушку.

Прошептала сверху в ухо сыну:

– Я не хочу, чтобы ты видел меня плачущей…

Иван покорно кивнул головой.

– Хорошо, матушка…

Она снова поцеловала его в макушку и еле слышно прошелестела одними бледными губами:

– Это не все… Больше всего я не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь плакал… Ты ведь не будешь плакать, сынок?..

– Не буду, матушка… – тихо сказал Иван. – Я сегодня в последний раз в жизни плакал во сне… Больше не буду…

– Тебе приснилось что-то страшное, сынок?..

– Нет, матушка, мне почудилось во сне, что ты мне больше никогда не улыбнешься. И мне стало так горько и одиноко, что я расплакался… В слезах проснулся – и сам этого испугался…

– Государям нельзя плакать по пустякам… – Елена строго посмотрела на сына. – На то они и государи, что должны сдерживаться…

– Государыням тоже негоже плакать… – Сказал серьезно Иван, опустив низко голову. – Государыням надо почаще улыбаться, чтобы веселей всем становилось на сердце…

Она ничего не ответила, только горько усмехнулась:

– Не до смеха мне сейчас, сынок… Тревожно на сердце… За всех нас, за тебя, в первую очередь… – Елена хотела сказать о тягостном предчувствии, ржавой иголкой вонзившимся в материнское сердце, но сдержалась и попыталась успокоить чем-то своего сына. – Полноте грустить и печалиться нам с тобой, сынок, развеять тоску надобно… Сегодня я пригласила к нам митрополита Даниила… Умные разговоры будем вести, речам мужа ученого внимать будем… Авось, развеемся…

Ивану так хотелось, чтобы матушка ему улыбнулась… И она тоже почувствовала это… Но ей почему-то не хотелось подарить сыну вымученную улыбку, словно перед придуманной невесть кем разлукой. И он это понял и сказал со всей пылкостью отважного юного сердца:

– Прости меня, матушка-голубушка, если чем тебя огорчил сдуру рассказами про сон не в руку… Государь не должен плакать… Я запомню твой урок, матушка… Плакать – не государево дело… Но и не дело государыни тоже…

– Правильно, сын, правильно… – сказала Елена и нежно пленительно улыбнулась сыну, как в далекой молодости, когда она дарила улыбку его отцу, государю Василию.

И сердце Ивана радостно забилось, ибо он, счастливый только от того, что ему улыбнулась любимая матушка, самое нежное существо для него на белом свете, вдруг осознал, насколько улыбка красит матушкино лицо, изменяет, оживляет его необыкновенно, прибавляет жизни, любви и нежности – с ума сойти…

В последнее время по Москве стали ходить слухи о серьезной болезни великой княгини Елены и о боярских заговорах против нее, вроде как Шуйские, Захарьины, Морозовы недовольны ей, и разбитая партия сторонников Бельских снова подымает голову против конюшего Овчины и правительницы. Только многие воеводы московские через ближних боярынь великой княгини передавали Елене Глинской добрые слова поддержки, а то не раз намекали ей: «Скажи, мол, нам, матушка-государыня, всего лишь одно словечко своим верноподданным, и все мы за тебя, как один человек, встанем и отстоим твое законное наследие с сыном-государем. Престол государыни с государем от боярских поползновений защитим – прикажи только!»

Но великая княгиня без панибратской улыбки, но и без жалостливых слез, как бы в шутку, прикладывала палец к губам, показывая глазами на все слышащие стены дворца, шептала своим доброжелателям:

– Тише, тише, воеводы… Если Господу Богу угодно, его подсказка или совет, как сохранить для юного государя престол, придет вовремя, не задержится… А теперь еще рано предпринимать какие действия в защиту престола… Нет у меня никаких прав подвергать вас опасностям после своих подозрений и опасений… Всему свое время… В любом случае мне дороги ваша поддержка и участие…

Но были и такие, кто пытался поссорить, оторвать ее от конюшего… С теми Елена была нарочито холодна, специально напускала на себя гордый неприступный вид, как бы надевая на себя невидимую броню, от коей отскакивают суетные слова и предложения, не доходя до нутра души, не задевая сердца… Кто-то уходил от великой княгини, задетый и оскорбленный ее нарочитой холодностью, а кто-то после предупреждений терпеливо ждал, затаивая в себе убеждение, что рано или поздно государыня вникнет в смысл слов их предупреждения насчет фаворита-конюшего, мол, без него легче будет охранять престол от гуляющей боярской крамолы и измены…

Чего же Елена медлила?.. Были же у нее какие-то темные слухи и сведения о созревающих заговорах против нее и конюшего… Только она как-то незаметно сдала в последнее время, чтобы сразу хвататься за идею заточения боярских заговорщиков, снова на какие-то знатные фамилии – тем более без полновесных доказательств измены – наводить опалу… Наверное, это была ее слабость, вопиющее бессилие, как следствие развивающейся болезни и недомогания, но ей так не хотелось снова влезать в дрязги и интриги, разбирательства…

Когда-то по ранней молодости ей легко было отводить угрозы престолу, намечающиеся удары из-за угла, только теперь, возможно, вследствие нездоровья и потери веселого легкомыслия, свойственного безмятежной юности и молодости, она все чаще и чаще предавалась своим думам наедине самой собой. Елена, действительно, предвидела какие-то новые большие страшные перемены, но ей не хватало решительности противостоять им в самом зародыше этих перемен. Она уже сжилась со своей незавидной долей нездоровья, обрушившейся на нее после вытравливания плода и совсем недавно, когда внутри ее вялым огнем изматывала чья-то ядовитая потрава. Она часто ездила в ближние монастыри, истово молилась больше за сына, нежели за себя. Ей почему-то казалось, что святые отцы все, что можно отмолили у Господа раньше, когда выпросили у него последнюю его милость – подарить им с государем Василием сына-государя… А прочие молитвы о поправке ее здоровья уже не доходят до Господа…

«Ну и пусть лелеют в своих душах мечты о заговорах, приближении к престолу… Те же опальные Бельские… Боярские партии Шуйских, Захарьиных, Морозовых… Пусть добиваются своих целей интригами и крамолами… Только никто не бросит упрека юному государю, что его именем государством плохо управляет его мать, великая княгиня Елена, что Третий Рим рушится на глазах и хиреет не по дням, а по часам… Это сама великая княгиня с некоторых по хиреет и рушится, а Третий Рим стоит прочно… И враги его на западе и юге с востоком присмирели, и внутренних ересей, подтачивающих его фундамент, в нем больше не заводится… А боярские тщеславные устремления? Ну, что ж, в интригах против правительницы и конюшего, глядишь, трудами недремлющего последнего обломают себе зубы… Трепыхнутся – да увидят, что обманулись в своих планах свергнуть правительницу, и утихомирятся… А в смирении и замирении захотят покоя и благодати Божьей в Третьем Риме без лишних престольных потрясений и суеты сует… Нечего им спешить, как людей смешить, престол раскачивать… Вот, поправимся немного погодя…»

Всю неделю Елена Глинская никуда не выезжала, ссылаясь на нездоровье и непогоду; в сущности, она просто не хотела никому на глаза показываться. Завтра великая княгиня с сыном должны были во дворце принять митрополита, об этом были и думы Елены. А сегодня, оставшись одна, она долго сидела в задумчивости, закутавшись в теплый пуховой платок – ее немного знобило. Когда она неожиданно очнулась, то увидела перед собой конюшего Ивана.

– Ну, рассказывай, что случилось… По виду твоему вижу что-то важное… – сказала Елена и укоризненно покачала головой. – Опять выпил…

Боярин поглядел на Елену жалеющими глазами так, что она невольно отбросила все свои печальные думы от этого взгляда, и тихо спросил:

– Опять нездоровится…

– Немного… Не в этом дело… Расскажи, что там у тебя случилось…

– Расскажу, расскажу, только позволь мне сесть рядом с тобой… Устал я нынче – все на ногах и на ногах…

– Садись, милый… – проворковала нежным голосом Елена. – Кто же тебе мешает – садись рядом…

– Вот теперь другое дело… – бодро отозвался конюший. – В ногах, матушка, правды нет…

С этими словами Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский опустился в мягкое удобное кресло.

– Страшные дела делаются в казанской стороне… Вроде воевать надо – но как-то неспокойно на сердце… Много времени займет поход… Только сердце подсказывает нельзя мне покидать во главе московского войска столицу, великую княгиню с сыном-государем…

– Успеется… Еще навоюешься, Иван. Сейчас не время… С силами надо собраться, как бы крымчаки в спину не ударили…

– Вот и я о том думаю… Все у них готово, по слухам, даже турки готовы выступить… Нерядовой набег крымчаков замышляется, уж больно долго к нему готовятся Сапа-Гирей с Сафа-Гиреем… Недаром такое дерзкое письмо, оскорбительное по сути, хан написал в Москву… С угрозами, двусмысленными намеками… Возможно, скоро хан крымский поведет все имеющиеся в его распоряжении татарские силы, оставив в Тавриде лишь старых да малых… А к хану могут присоединиться турецкие войска с их мощными пушками и пищалями… А там на подмогу крымчакам выступят и мятежные ногаи, азовцы, астраханцы… Так ведь всю степь от Днестра до Дону на Москву поднять могут… Казанцы тоже поднимутся… И цели свои вероломные татары с турками могут в два счета изменить: не только пограбить Русь и в полон многих русских пленников взять, а перебить, уничтожить православное христианство…

Елена грустно и внимательно слушала конюшего, первого боярина-воеводу Руси, своего старого возлюбленного, которого она потихоньку, незаметно отдаляла от себя. А он возбужденно передавал ей свои мысли, все, о чем слышал, о чем думал и говорил в этот день в своей Думе с московскими боярами. В последнее время – так уж получалось – конюший приносил правительнице невеселые, тревожные новости. Только из его рассказов – без всякой утайки и недоговоренности – Елена Глинская могла составить верное понятие о положении дел в государстве, о внутренних сложностях и внешних угрозах. Она давно уверовала в необходимость подобных рассказов своего конюшего, потому что от многих ее наушников князь Иван передавал все вести и проблемы точно и подробно, и в то же время не нагромождал суть дела излишними своими советами, уговорами и легковесными замечаниями. Все, что он говорил и советовал, было дозировано, выверено, выстрадано его душой и сердцем.

«Все же он блестящий глава Боярской Думы, – с уважением подумала Елена о своем собеседнике, – такого главы правительства не знал, боюсь даже покойный супруг-государь…»

Она задавала вопросы, получала исчерпывающие ответы… Долго так тихо и сосредоточенно беседовали они, зная, что никто ни в праве нарушить их разговоры. Так было заведено с самого первого дня, когда правительница Елена в обход многих и многих знатных боярских имен и фамилий назначила конюшим своего фаворита… Сколько с тех пор было переговорено, обдумано, выстрадано… Столько решений государственного управления принято государыней, правящей твердой рукой Третьим Римом именем сына-государя…

– Ты выглядишь уже получше, чем… – сказал конюший и оборвался на полуслове, смутился от того, что хотел произнести заведомую ложь…

Елена устало махнула рукой.

– Не надо комплиментов сомнительного свойства… – посмотрела пристально на конюшего и сказала. – Знаешь, что… Если хочешь меня хоть чем-то немного утешить, милый, спой мне, как ты раньше пел для меня… На душе легче становилось… Потихоньку, нежнее спой, как-то громко и весело нынче петь не годится… Для души спой – мне это нужно…

Конюший удивился – петь сейчас? Хотел было решительно отказаться. Но потом отчаянно махнул рукой. Не стал слишком долго раздумывать, удобно или неудобно петь главе правительства… Он ведь и раньше пел не правительнице Елене, а своей нежной красивой возлюбленной…

Иван запел старинную грустную русскую песню. Самую свою любимую, которую давно не пел. И с первых же слов забыл все свои хлопоты дневные, про все окружающие заботы – прикипел душой к незатейливой песенной гармонии. Елена, оперлась головою на руки и, не отрываясь, смотрела на Ивана, жадно слушая и грустя невесть о чем – о стремительно ускользающем времени их любви, что ли? И взгрустнула великая княгиня… И снова слезы накатились на глаза…

– Снова плакать хочется почему-то… – выдохнула и оттерла слезинки на бледных щеках.

Ивану было неудобно и за грусть песни, и за слезы на глазах любимой.

– Ты же просила грустную песню… – Он совсем потерял голову, вздумав нелепо извиняться. – Вот я на свою голову выбрал самую любимую, самую грустную песенку…

– Спой еще что-нибудь… Берет за душу слово русское… Если б ты только знал, как берет…

– Знаю…

– Слова песен на других иноземных языках не всегда до души доходят… Где-то на подступах к ней застревают… А здесь…

– Хорошо… Конечно, спою… Иных песен на иноземных языках не выучил… Теперь уж не выучиться… А наши русские, действительно, душевные песни… Точно, княгинюшка, горлица моя?

– Точно, князь светлый… Спой еще…

– Конечно, спою…

Она все так же жадно слушала его, оперевшись головой на руки, закрыв глаза, полностью отдаваясь мелодии и словам незатейливым… Снова слезы затемнили светлые глаза ее и покатились по бледным щекам…

«Как быстро летит время, сколько кануло, сколько минуло…» – думала Елена, вглядываясь сквозь слезы на поющего возлюбленного. Она все же любила его искренно и нежно; и вот в слезах, как в тумане этот милый образ бледнеет и расплывается – и его уже не соберешь воедино… Все исчезает все исчезло… Прощай, возлюбленный…»

Она уснула в слезах. И боярин не стал ее теребить, будить – оставил ее одну в глубокой ночи и бесшумно удалился… «Сон и любовь лечат… Авось, вылечат…» – подумал напоследок Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Он думал о своей любви к великой княгини и матери сына-государя Ивана.

10. О зле, благе и оправдании Господа

На следующий день великая княгиня вставала рано, распорядилась насчет званого обеда. После очистительных слез и освежающего сна она чувствовала себя намного лучше, чем прежде…

Приехавший в Кремль митрополит по-прежнему был обкурен серой для придания страдальческой бледности полному лицу. Благословляя старую мамку государя Ивана Аграфену Челяднину, придворных бояр и дьяков, боярынь из близкого круга правительницы, Даниил сурово и надменно совал им в губы пухлую, ухоженную поросшую рыжим волосом руку, так не похожую на схимничью длань в узловатых костяшках. Когда к его жирным пальцам приложилась горячими губами боярыня Елена Бельская-Челяднина, он вздрогнул и невольно побледнел и отдернул свою руку, словно его укусила ядовитыми зубами змея подколодная. Вытерев со лба испарину, оглядев паству безумным дурным глазом, словно удостоверившись, что жив еще после ядовитого укуса кремлевской невзрачной боярыни, подумал в сполохах помутившегося сознания: «все они змеи ядовитые такие незаметные, пока не укусят ядовитыми зубками». Наконец, пошатываясь, с полузакрытыми глазами, непроизвольно натянув, нахлобучив на себя клобук, закрыв пол-лица, содрогнувшийся от иудина поцелуя в руку боярыни Елены, митрополит Даниил грузно сел на стул с высокой спинкой.

Воцарилось глубокое молчание. Все обратили внимание, что великая княгиня Елена с сыном не подошли к митрополичьей руке, под благословенье Даниила… Стояли невдалеке, опустив голову, храня какой-то никому не ведомый чин и обычай, и об их гордое, достойное спокойствие разбивались возникавшие время от времени людские волны прибоя – шепотка, случайных звуков, шарканья ног…

Впрочем до того, как сел митрополит, стройный легкий юный государь подошел к трону и воссел на него, не облокачиваясь, с прямой спиной, погрузившись в звенящую в ушах дремоту огромной палаты… Потом незаметно для многих, словно бесплотная тень, водрузилась на свой трон и великая княгиня Елена…

Долго благолепно молчали в палате, потупив глаза и покорно сложив руки. То был покой раздумий предмолитвенных, ничем не возмущаемый, никем не отнимаемый – поскольку его возмутить и отнять у русского православного человека невозможно… В полумраке палаты сильно пахло ладаном и воском. Словно запах напоминал душе православной, которую невозможно искусить мирской суетой и мировыми новшествами с потрясениями, о неведомой для постороннего глаза, глубоко запрятанной для чужаков истинной вере. А чего суетиться в миру и хлопотать о бренном теле, когда есть душа, которой запах ладана и воска близок и понятен – надо только верить, и уже от одного этого состояния души быть безмерно спокойными и счастливыми…

Елена давно не видела митрополита в своем нездоровье, знала с чужих слов, какое тревожное время настало и для него в боярском ропоте на своего духовного вождя – с поводом и без повода. Митрополит в ответ посылал во дворец свои нравоучительные богословские труды и петиционные обращения к власти по поводу бедствий и свирепствующих беззаконий, творящихся повсеместно. Елена все это читала, отдавала бумаги митрополита конюшему.

Откуда ей было знать, что конюший хитроумно втянул митрополита в переписку с его дьяком-дипломатом Федором Карповым, умницей, эрудитом и полиглотом, великолепно знающим латынь, греческий, татарский и прочие языки, тонко разбирающимся в античной философии и литературе, древних богословских трудах. Дипломат переписывался с псковским ученым монахом Филофеем, подвигнувшем государя Василия на строительство Третьего Рима, с опальным философом Максимом Греком. С молчаливого согласия Елены Глинской и наущения конюшего Овчины дипломат Карпов о своих философских взглядах и религиозных предпочтениях сообщал не кому иному, как непосредственно митрополиту Даниилу. Пропахший серой митрополит не сразу смекнул, почему к нему обращается дипломат Федор с посланиями, в которых затрагиваются острейшие философские, правовые и нравственные вопросы русского православного государства. Потом только митрополит смекнул, ведь с ним, предстоятелем русской церкви не дипломат Федор, а глава правительства с правительницей советуются насчет закона и беззакония, правды с милостью и без милости, благе и зле на русских просторах…

После обеда во дворце митрополит Даниил готов был предаться доверительным беседам с правительницей, конюшим и автором посланий к нему Федором Ивановичем Карповым, но неожиданно для него он оказался с глазу на глаз с великой княгиней Еленой и юным государем Иваном.

Даже Иван с удивлением обнаружил, что глаза митрополита пылали от внутреннего страха, тряслось румяное потное лицо, с которого слетел за время службы и званого обеда слой накуренной серы. Тряслась борода, и тряслись жирные мокрые лиловые руки. Он словно ожидал чего-то страшного и непоправимого…

Он напрягся всей жирной спиной, словно ожидая удара наотмашь словом правды, к которому заранее приготовился внутренне – сразу же после подхода утром «под благословение» к его руке боярыни Елены Бельской с выпученными, как у рака, злыми-презлыми глазами… Только удара наотмашь не было ни утром, ни в обед, ни даже сейчас, когда они остались втроем наедине… Митрополит, мать и сын…

Разговорились не сразу среди свитков государственных грамот и книг в особой государевой палате, где судьбы Третьего Рима определяются надолго…

– …Ужасаюсь лику смерти, что мне во снах в последнее время ядовитую, смрадную бездну разверзает пред очами… – спокойно сказала Елена, глядя в упор в глаза митрополита. – …Словно кто-то темный и злой, издеваясь над моей душой, шепчет в смрадной тьме: «Читай свои грехи, вспомни грехи свои и близких своих!..» А я в ответ шепчу: «А у меня самый близкий человек – мой сын, кроткий и безгрешный Иван-государь… Любовь его к матери все сотворенные грехи покроет…» И тьма смертельная, разверзнутая пред очами, рассеивается, и свет любви брызжет в душу… Я просыпаюсь и думаю только об одном: любовь сильнее смерти, пусть смерть и всесильна…

Даниил трясущейся рукой снова вытирает холодный пот со лба и ждет удара наотмашь… Но удара нет, великая княгиня не смотрит на него, а нежно улыбается жалкой смиренной улыбкой сыну…

– Матушка, почему тебе такие страшные сны снятся в последнее время?.. Я бы такого страха не выдержал… Вообще, от сна бы отказался…

Даниил, наконец, совладал с собой – тряска рук и лица прекратились само собой. Тяжко вздохнув, он сказал, обратившись глазами к Ивану:

– Нельзя, государь, сна лишать себя… Покоя душе не будет без сна здорового и крепкого…

Елена, словно не заметив слов Даниила, продолжила свою прерванную мысль о любви материнской, сыновей, просто любви, что сильнее смерти, применительно к православной церкви.

– …Недавно я перечитала выбранные места из Нового Завета… И вновь, уже не во сне, а наяву, была потрясена идеей превосходства любви над смертью, над безлюбой обыденностью, ядовитыми мерзостями жизни…

Под пронизывающим взглядом Елены Даниил поник и весь сжался. Пробормотал невнятно:

– Велика мудрость евангельская…

– Никакие яды смертельные любовь, прописанную в евангелие, не тронут, не подточат ее живые силы… – спокойно продолжила Елена. – …А потрясена я была тем, что в Новом Завете идея всепобеждающей божеской любви переносится на Христа и Церковь…

– Весьма любопытно… – буркнул Даниил и еле слышно спросил. – Как?.. Каким образом?..

– Как это? – засветился в блаженной недоуменной улыбке Иван.

– О всепобеждающей любви Христа и Церкви можно говорить бесконечно… Завершение истории любви изображается как брак «Агнца» с Его невестой – просветленной и торжествующей церковью «Нового Иерусалима»…

– Тонкое наблюдение и размышление… Я сначала не уловил твою мысль, великая княгиня, пребывая в сильном душевном волнении… – Даниил тяжело вздохнул и продолжил. – В согласии с брачной идеей жертвенного «Агнца» и церковью «Нового Иерусалима все земные представители Христа, епископы, отцы святые ставятся в такое же отношение к местным общинам, – отсюда и появилось образное выражение «вдовствующая церковь».

Елена снова мягко и нежно улыбнулась, обратив свою материнскую улыбку сыну, и сказала после слов понятливого митрополита:

– Таким образом, если любовь божественна и всепобеждающа, идеальное начало общественных и государственных отношений, по глубинной сути христианства, есть совсем не власть властвующих, и не «долготерпение» их подданных от правления государей, «власть имущих, а любовь и еще раз любовь – во всех ее проявлениях, от семьи до внутригосударственных и межгосударственных отношений…

– Вот это да, любовь, а не власть!.. – восторженно выдохнул юный государь Иван, смотрящий влюбленными глазами на матушку.

– …Сидящим на государственном и духовном престоле властителям свою власть надо соизмерять с любовью… Может, вообще, власть заменить любовью… – сказала Елена, как бы отдаваясь своим думам. – Ведь с властью, как таковой, правитель не связывает понятия жалости, благоговения, стыда… А управлять своим государством, своими подданными настоящий государь, как впрочем и пастырь, восседающий на духовном престоле обязан с любовью: с жалостью и строгостью любви родительской, с благоговением любви сыновней и вытекающей из нее религиозной, с чувством совестливости и стыда… Нельзя быть безжалостным… Надо править на государевом и духовном престоле – с жалостью…

– С жалостью… – повторил Иван.

Митрополит ничего не ответил, только весь покраснел и сжался. Скукожился на корню, как фрукт перезрелый и никому не нужный.

Елена завела разговор о добре и зле… Как, коим образом согласиться или согласовать существование зла с благами природы и человеческого мира?..

Явно ради юного государя вспоминали правительница и митрополит философские труды древних мыслителей, Платона, Аристотеля и многие других различные школ и направлений.

– Самое понимание блага субъективно… – наставлял государя митрополит. – Потому и стремления людей весьма различны… Тем не менее, каждое благо есть цель, для достижения которой подразумевается человеческое стремление, деятельность, предприятия человека… Несмотря на субъективное понимание, блага человеческие в обобщении можно представить в виде трех категорий. Во-первых, материальные блага, достижение которых доставляет человеку чувственное наслаждение, удовольствие. Во вторых, духовные блага, доставляющее духовное наслаждение, удовлетворение разумным стремлениям человека – понимание красоты и истины. В-третьих, спокойствие духа, рождающееся от сознания выполнения обязанности – добродетель…

Великая княгиня, воспользовавшись паузой митрополита Даниила, добавила:

– Мне кажется наивысшее благо или благополучие нравственного человека, от простолюдина до государя, заключается в достижении всех указанных благ, к которым стремится человек в жизни… И цели человеческой может соответствовать самая высокая деятельность политическая, возможная только в государстве… Возможно, поэтому древними мыслителями государство и рассматривалось как средство для достижения человеческих целей… Я долго не решалась тебе Иван, рассказать о государственно-духовной идее Москвы – Третьего Рима, которой увлекся твой отец-государь… Великая проповедь Христа о всепрощающей христианской любви и о любви к ближнему в корне изменяет представление о благе… Благом уже представляется не только следование собственным интересам и выгодам, но и доставление выгоды другому… Государство расцветает яркими красками каждого счастливого подданного твоего, сын-государь… – Елена погладила Ивана по голове. – Постарайся запомнить это… Господствовавшее «эго» должно быть отодвинуто готовностью бескорыстно действовать на пользу другим братьям и сестрам, не считаясь с личными интересами… Это называется альтруизмом, сынок…

– У меня нет сестер, матушка… А брат Юрий… – Ты же сама все про него знаешь, матушка… – сказал, насупившись, Иван.

– Когда я говорила о твоих братьях и сестрах… – поправилась Елена. – Я имела в виду не только твоего несчастного брата Юрия… Я подразумевала только одно: не только твое собственное благо, но и благо другого составляет действительное твое благо человеческое, сынок… Тебе ведь предстоит стать первым московским православным царем Третьего Рима…

– Царем? – зажглись глаза Ивана.

– Да царем Москвы – Третьего Рима, о чем мечтал твой отец и мечтает твоя мать… Вряд ли доживет до этого, но мечтает увидеть… – Елена со злым огоньком в глазах взглянула на Даниила, и тот не выдержал взгляда, отвернулся. – …Но, чем ближе к возведению великого государственного здания Третьего Рима в нашем сложном времени, тем более растет сколько простая, столь и величественная истина об альтруизме, который стремится постоянно умерять эгоизм и может вести вперед, к новому расцвету все виды и формы государственного единения.

Елена посмотрела выжидающе на митрополита, но тот не захотел развить эту идею монаха Филофея. Отделался общими рассуждениями и наставлениями о благе:

– Воистину так, великая княгиня… Воистину так, государь… Высокое христианское учение о братстве и братской любви пока еще не стало всеобщим достоянием всего человечества. Долгий период варварства и толкователей-исказителей отодвинул человечество от верного понимания указанного христианством понятия всестороннего блага. Мы даже с христианами, исповедующими латинскую веру, договориться не можем… И, возможно, никогда не договоримся… Только вот что, государь, с мыслями великой княгини о государстве православном я соглашусь… Задачею государства и предметом особой государевой деятельности должно быть создание таких условий для твоих подданных, при которых законные стремления граждан к достижению благ были бы для всех и каждого возможны… Сообразно с благостью и мудростью Божией… Отсюда и идет идея оправдания Бога и наместника его на земле – русского православного государя…

Елена Глинская снова смерила митрополита странным испытывающим взглядом и спросила с иронией в голосе:

– Как примирить существование зла в мире с благостью, премудростью, всемогуществом и правосудием его Творца?.. Может, митрополит знает лучше других, грешных?

Тот живо откликнулся:

– Зло, как несомненная принадлежность мира, положительно или отрицательно коренится в причине, произведшей мир, то есть в Господе… Кто-то скажет, что Господь не всемогущ, а еретики скажут, что Он потворствует злу…

– На то они и еретики, чтобы заблуждаться насчет Его всемогуществе и причастности к злу как проявлению несвободы… – Елена обратилась к сыну. – Запомни, сынок изречение апостола Павла: «Где дух Господень, там свобода»… Это правило для государей свободного независимого православного государства…

– Это понятно – государство не должно зависеть от чужой воли врагов его… – сказал поникший Иван. – Только, правда, как Господь допускает на белом свете творимое зло? Разве это справедливо?..

Елена указала глазами на митрополита и сказала:

– Речи о вере и оправдании зла и Господа лучше вести духовным лицам в наставление православных государей…

– Правильно, государь… Правильно, великая княгиня… Это один из самых серьезных вопросов в спорах с еретиками – вопрос оправдания зла и Господа, допускающего это зло… Вроде как, раз Бог есть и допускает существование и произведение зла, – значит, таком случае Он, Господь, не благ, не имеет достаточной силы воспрепятствовать появлению и проявлению зла, следовательно Он и не всемогущ, как кажется непосвященным…