Текст книги "Мать и сын, и временщики"

– То же самое я хочу сказать о своем брате Семене… Спасибо владыке, что взялся быть ходатаем, моим союзником… Извинить отступника Семена не решились до конца ни твоя матушка, ни другие правители – и все это по молодости леи его… Впрочем самовластие конюшего Овчины тоже было главной причиной его непрощения… А он просит прощения и готов послужить земле Русской, благо для нее сделать, какое до него никто не делал и не додумался, даже будучи опальным беглецом-боярином…

– Странно, какое благо может сотворить беглец… – задумчиво произнес Иван и перевел взгляд с боярина на владыку.

Но лицо Иоасафа было серьезно и непроницаемо, он словно решил, мол, пусть сам государь определится миловать или не миловать и Семена, и мать с сыном Старицких. Иван на секунду закрыл глаза, подумав: «Вот оно какое бремя власти… Вот оно счастье и проклятие свободы выбора…». Отрок знал, что скажет, открыв глаза: «Миловать надо, пока душа не ожесточилась!»

27. О свободе воли и причудах милосердия

– А знаешь, государь, что причина и олицетворение свободы воли, свободы выбора, наконец, просто свободы – это сама живая жизнь?.. – сказал удовлетворенный Иван Бельский решимостью отрока-государя всех опальных, о которых печалился митрополит с главой Думы, помиловать. – В древней римской мифологии Свобода первоначально в аллегорической форме олицетворяло жизнь, приятную и не зависимую от всяких дел забот, подобно Юпитеру Либеру и Liber Pater. Впоследствии Libertas было названием божества полноправных римских граждан. Божеству свободы был воздвигнут храм на Авентине властителем Гракхом. Другой властитель Клодий соорудил святилище свободы на том месте, где находился дом изгнанного философа-златоуста Цицерона. После падения Сеяна была воздвигнута статуя свободы на форуме.

– И какого же было изображение свободы? – спросил Иван.

– В Литве среди княжеского рода Гидеминовичей считалось, что изображение свободы известно главным образом по старым монетам времен империи Первого Рима. Она представлялась или в виде женщины, держащей в левой руке копье или рог изобилия. А в правой шапку, олицетворявшую отпущение на волю, или в виде бюста, с характерной прической на голове…

– При чем здесь свобода княжьей воли, свободы выбора? – буркнул под нос юный государь.

– Как при чем? – отозвался Иоасаф. – Свобода воли и выбора заключена в степени и способе зависимости частичного бытия от всецелого…

– Не мудрено? – спросил владыку Бельский.

– Если мудрено, то поясню… Античные философы слишком были заняты внутренним «качеством» мотивов. Подчинение низшим, чувственным побуждениям они считали рабством, недостойным человека, а его сознательное подчинение тому, что внушал разум, было для них настоящей свободой… Хотя из этого подчинения достойные и добрые действия вытекали с такой же необходимостью, с какой из подчинения бессмысленным страстям вытекали дурные и безумные поступки. Переход от низшей необходимости к высшей, т. е. к разумной свободе, обуславливается истинным знанием. Все с одинаковой необходимостью ищут себе добра, но не все одинаково знают, в чем оно…

– Действительно знающий об истинном добре по необходимости его хочет и исполняет, а не знающий, принимая мнимые блага за настоящее, устремляется к ним и, по необходимости ошибаясь, производит дурные дела… сказал Бельский. – А по своей воле или охотно никто не бывает дурным. Зло сводилось к неразумию…

– Свобода воли возникает прежде или после рождения человека?.. Свободно можно выбрать и правду, и неправду… Выходит, свобода воли не всесильна? – спросил Иван и поверг в длительное молчание задумавшихся боярина и митрополита.

– Из области свободных действий исключается не только то, что делается по принуждению, но и то, что делается по неведению… – туманно ответил владыка. Ни то, что по разуму невозможно, ни то, что по разуму необходимо, не составляет суть свободы воли. Если бы человек был только существом разумным или чистым умом, он неизбежно хотел бы во всем только величайшего блага, и все его действия были бы предопределены знанием наилучшего. Но, имея, кроме ума, страстную душу, человек может для удовлетворения страсти предпочесть меньшее или низшее благо большему или высшему, в чем и состоит его свобода и ответственность. Таким образом, свобода воли, как обусловленная низшей стороной нашего существа, есть не преимущество человека, а лишь несовершенство его природы…

– Выходит, приняв свободное решение о помиловании опальных граждан, я был несовершенен? – Спросил Иван.

– Все мы не совершенны… – снова напустил туману владыка. – Но ты, православный государь, милуя, оказался прав…

– По мне ближе свобода воли человека, что государя, что простолюдина, понимаемая, как независимость духа от страстей и от внешних случайностей… – негромко, но ясно произнес Бельский. – …Страсти тщеславия и случайности в судьбе того же брата Семена отсеются, как шелуха, и проявится суть главная – помощь православному Отечеству и его государю… Спасибо, государь за проявленное милосердие к брату Семену… Когда-нибудь ты оценишь, что он сделал для тебя и Отечества…

Иоасаф ласково поглядел на отрока-государя и произнес голосом, не терпящем возражения:

– Новая почва для вопроса о свободе воли открылась в христианской идее Богочеловека, где человек находит свое полное и окончательное определение в своем личном единстве с Божеством… Исходя из христианской истины, что в судьбе человека участвует он сам своей волей, и подчиняется или не подчиняется воле Божества, – в этом признак свободы и рабства с грехом пополам… Добро возможно для человека лишь действием божественного начала, проявляющегося в человеке и через него, но не от него. Такое действие называется Благодатью. Уже для того, чтобы человек стал хотеть помощи благодати, нужно, чтобы сама благодать действовала в нем; собственными силами он не может не только делать и исполнять добро, но и желать или искать его…. К сожалению, в основном, человеческая воля всегда сопротивляется благодати и должна быть ею преодолеваема… Потому спасение человека зависит всецело и исключительно от благодати Божией, которая сообщается и действует не по собственным заслугам человека, а даром, по свободному избранию и предопределению со стороны Божества…

– Но где же в таком случае место для той настоящей свободы самоопределения греховного человека к добру и злу, которая одинаково требуется и нашим внутренним сознанием, и нравственной сущностью христианства? – спросил Бельский и по глазам отрока-государя понял, что тот тоже готов был задать аналогичный вопрос.

– Когда защищаешь свободу воли, то иногда даже святым отцам церкви кажется, что отрицаешь благодать Божию, а когда утверждаешь благодать, то кажется, что упраздняешь свободу… – сказал, тяжело вздохнув владыка. – Человек, имея волю, волен в себе, т. е. свободен; имея разум, он сам себе судья; свобода выбора делает нас «волящими». Милость Божия делает нас благоволящими. Отними у человека свободу воли, и не будет спасаемого… Отними у человека Божью благодать, и не будет спасающего…. Значит, окончательная цель всех человеческих хотений и действий одна и та же – благо; но и она, как всякая цель, может достигаться неопределенным множеством разных способов и средств, и только в выборе между ними свободой человеческой воли… Вот так-то, государь православный…

Бельский поглядев на задумчиво размышляющего над словами владыки Ивана-государя, мягко ему улыбнулся и тихим, но твердым голосом произнес:

– А я слышал от литовских латинян, что их противник Лютер сказал, что свобода воли есть вымысел и Бог ничего не предузнает случайным образом, но все неизменной, вечной и безошибочной волей предусматривает, предустановляет и исполняет. Этой молнией повергается и совершенно стирается свобода воли. Отсюда непреложно следует: все, что мы делаем, все, что происходит, хотя и кажется нам случайным и отменимым, воистину, однако, совершается необходимо и неизменно, если смотреть на волю Божью…

– Можно бы и не тратить сил на опровержение богослова, недруга латинян, да и православных тоже… – Сказал владыка. – …Только остроумным замечанием Лютера не упраздняется воля, потому что необходимость не есть то же, что внешнее принуждение. Мы сами, непринужденно, хотим и действуем, но по определению высшей необходимости. Мы бежим сами, но лишь туда, куда правит наш всадник – или Бог, или Дьявол…

– Не может быть всадником души человеческой Дьявол!.. – пылко произнес Иван и с надеждой посмотрел на владыку.

– Конечно, не может для людей, верящих в Господа, ниспосланную им Божью благодать для верующих, и обладающих свободной, не рабской волей… – глухо произнес владыка. Поскольку свобода воли и всемогущество Божьей благодати имеют самостоятельные основания. Настолько твердые, что если бы даже нам и не удалось понять возможность их соединения, то это не давало бы нам права жертвовать одной из них: мы должны крепко держать оба конца связывающей их цепи, хотя бы середина ее ускользала из наших рук или от нашего взгляда…

– Не ускользнет и середина этой цепи из наших рук или от нашего взгляда… – твердо промолвил Иван. – Будет милость всем опальным, о которых печалились владыка и первый боярин.

В итоге государь Иван простил Семена Бельского и тому было дозволено беспрепятственно и с честью явиться в Москву… В Тавриду был послан гонец к послу московскому Александру Кашину с соответствующим уведомлением от имени юного государя – благочестивым чрезвычайно к беглецу-боярину… Были помилованы мать Ефросинья Хованская и сын Владимир Старицкий и, конечно же, Дмитрий Андреевич Углицкий…

Только, как и предполагал мудрый митрополит Иоасаф, уже невозможно было возвратить проявленным милосердием Дмитрия из могилы его темницы-кельи чуждому и ненужному ему миру. У него была своя свободная воля прощенного, собственная свобода выбора. Не вышел в мир из своей каменной могилы Дмитрий Углицкий. Потому как Иван Бельский только распорядился именем государя освободить опального князя от тяжелых железных цепей, да впустить к нему в темницу больше света и воздуха.

Говорят, свободный в выборе своей судьбы, идти в мир или остаться в темнице-могиле Дмитрий Углицкий смягчился душой, тихо прослезился, благодарствуя юного государя Ивана. Так и дожидался в свободном выборе судьбы своего естественного конца в вологодской темнице…

Со счастливой блаженной улыбкой дождался своего печального конца. Узнав, что другой брат его, князь Иван Андреевич, умер тихим иноком в вологодском монастыре незадолго до его «освобождения» милосердным государем, Дмитрий Андреевич завещал похоронить себя вместе с братом. Оба несчастных князя, реализовав по своему свою свободу выбора, лежат с тех пор вместе под одной плитой в вологодской церкви Спаса на Прилуке.

Именем государя Иван Бельский выпустил из другой темницы двоюродного его брата Андрея Старицкого, мать его Ефросинью и многих других пострадавших от Глинской с Овчиной, братьев Шуйских. Тем самым правительство Бельского заслужило хвалу народную за милосердие к опальным. Старицкие по указу Думы переехали в свой дом и жили некоторое время тихой и уединенной жизнью. Им тем же указом Думы были возвращены богатые поместья дяди государя Андрея Ивановича, дозволили иметь богатый двор, бояр и слуг княжеских.

В день Рождества Христова 1541 года по настоянию Ивана Бельского мать и сын Старицкие были представлены государю Ивану.

Ефросинье не было и тридцати, но была она дородна и невысока станом, лицом бела да румяна, черные очи смотрели ясно и пристально. Видно было, что хрупкий невзрачный и болезненный сынок Владимир во всем слушал матушку и ни в чем ей не перечил.

Когда к ним вышли государь с Бельским, Ефросинья прослезилась и, низко кланяясь, им сказала:

– Благодарствую за милосердие… Не пеняйте на меня, государь и первый боярин, вдову старую, что я вам беспокойство когда-то учинила… Вот мой Володимир – он-то в чем виноват?.. Со мной он пропасть не может, без меня пропадет… Но, пусть источили морщины лицо мое, даже седина пробилась на голове моей, от слез напрасных прослезились мои очи… Да нет моих укоров и претензий… Муки старые окончены… Будем думать, муки новые впереди не будут такими страшными… Потому и я, и сын мой будем за государя, нас простившего… С государем своим будем всегда…

– Знай одно, княгиня Ефросинья, никто не держит в Москве на тебя зла, и верим – ты не будешь зря гневаться и зла держать…

– Какой там держать! – сокрушенно воскликнула вдова. – Не было раньше нашей вины и не будет новой вины никакой… Поверьте, государь и первый боярин… Знай, государь, что молодшим против старших нельзя идти…

– Пусть будет так, княгиня… – ласково ответил Иван и улыбнулся двоюродному брату. – Будем дружить?..

– Будем, государь… – вяло промямлил тщедушный Владимир. – Ангелы мне шепчут во сне о любви к государю.

– Сынку все сны про ангелов снятся… – устало пояснила вдовая княгиня. – Сгиб батюшка его в темнице тесной… Царствие ему небесное…А сынок Андрея Старицкого ни в чем не виноват… Авось, Господь защитит сына, если отца Андрея не сумел защитить от наветов неправедных…

Бельский строго посмотрел на Ефросинью, недовольно передернул плечами и горько промолвил:

– Снова об обидах и наветах… Не надо, княгиня… Пусть Господь охранит твое семейство от зла и конца злого…

– Я на государей меча не точу… – усмехнулась княгиня. – И сыну не позволю… Нет на мне крови убиенных и могил погубленных, безвинная я и сынок мой безгрешен… Отец ведь Володимира, несчастный муж мой, тоже ведь ни в чем не виноват… Ну, ладно к святости и безгрешности пятна не пристанет – вот что хочу сказать… Одна у меня теперь забота – сынка вырастить… И нет у меня отныне никаких мыслей лукавых…

– Вот это славно, княгиня… – похвалил Ефросинью Бельский. – Я митрополита на твою встречу с государем приглашал… Да приболел владыка Иоасаф… Вот, а то бы попросил тебя, как многих просит, опальных, в своей опале сомневающихся: «Сотвори крестное знамение, отгоги духа лукавого, чтобы не навевал никаких мыслей лукавых на будущее».

– Как-нибудь потом… Сейчас чего-то от напряжения рука не подымается… – глухо вымолвила Ефросинья и почему-то погладила золотушного сынка по головке. – …Мы с ним теперь навсегда с нашим государем, как он, так и мы…

– Вот, это дело говоришь… – вторично похвалил вдову боярин. – Токмо, когда-нибудь придется сотворить крестное знамение…

– Государь один… А митрополиты еще поменяются… – еле слышно бросила Ефросинья. – Вот тогда и приму крестное знамение, если в цари возведут брата сынка моего…

– Царем Третьего Рима?.. – спросил Иван.

– Третьего, Третьего… – усмехнулась вдова. – Какого же еще?.. Ведь четвертому не бывать… Так пусть мой сынок в мыслях ангельских хоть или во сне побудет царем этого Четвертого Рима… Все равно ведь ему не бывать… Как учат святые отцы наши…

Не понравилась Ивану Бельскому прощальная усмешка черной строптивой вдовы Ефросиньи, а Иван-государь ничего не заметил. Искренне, великодушно расцеловался с братом – троекратно, по-русски…

28. Перед нашествием

Гонец московский не нашел Семена Бельского в Тавриде… Да и не мог найти его там… Сразу же после устранения Василия Шуйского-Немого он отбыл в Литву и Польшу, чтобы сказать дряхлому королю Сигизмунду, своему дальнему родственнику по роду Гедиминовичей – все готово для нашествия татар и турок на Москву.

Старец Сигизмунд в тепле и покое доживал свой век. Не хотел он перед смертью ввязываться в какие-то сомнительные военные авантюры, где его, короля Польского и Литовского, овеянного славой принятия ленной присяги прусского герцога Альбрехта Гогенцоллера и присоединения Мазовии к Польше, неведомые политические силы могли использовать, как жалкую пешку. Король-старец, мечтающий о крахе Московского государства с младенцем на троне, кожей чувствовал, что, ввяжись он сейчас в военные действия, не добьется ни славы, ни возвращения себе утерянных литовских земель, а будет всего трескучей игрушкой – шутом гороховым – в руках латинских и иудейских сил, подготовивших неизвестно для чего грандиозную провокацию.

Даже желание получить в Москве якобы пролитовское правительство во главе с партией братьев Бельских, Ивана, Семена и Дмитрия, не могло подвигнуть уставшего от войн короля на ощутимую военную помощь и финансовую поддержку беглого авантюриста-боярина. Впрочем, догадывался опытный король, что Иван Бельский добился встречи с ним только для отвода глаз. Здесь в Польше и Литве у него более важные и ответственные встречи с латинскими иерархами, такого уровня, что «не чета королю», как шутил усталый, доживающий век свой Сигизмунд.

Ведал король о тайных намерениях папы римского с его иезуитскими орденами, Венеции и Священной Римской империи втянуть Москву в длительную войну с турками, повести православных воинов на Константинополь в крестовом походе против неверных, тем более, что и его неоднократно пытались втянуть в эту военную авантюру. И эта бы страшная авантюра по бзику папы и иезуитов с богатеями венецианцами могла бы обойтись что Литве с Польшей, что Руси православной неисчислимыми жертвами: папа бы усеял трупами русских и поляков с литовцами весь путь до Константинополь, только посадил бы на трон Константина великого ни русского государя или польского короля, а какого-нибудь из своих кардиналов-иезуитов или латинских властителей-приспешников…

Знал король Сигизмунд и о намеченной тайной встрече Ивана Бельского с посланником папы в одном иезуитском монастыре на его земле. Ради этого он собственно и приехал из Москвы после скоропостижной смерти правителя Шуйского-Немого, являясь выразителем воли крымского хана Саип-Гирея и турецкого султана. Не нужен был пока дряхлый король Сигизмунд в намечающейся авантюре Бельского с показухой татаро-турецкого нашествия на Русь – в дальних планах Рима столкнуть лбами в «священной войне» против неверных православных русских и мусульман-турок… Впрочем, добившись долголетнего перемирия Литвы и Москвы еще во времена правительницы Елены Глинской и ее фаворита-конюшего, король не хотел перед скорой смертью новых потрясений на литовско-русских границах… Пусть турки с крымскими татарами проливают русскую кровь, а его увольте – и так скорое свидание с Господом измученного Глинскими, Шуйскими, татарами с казаками короля, скорее сибарита, чем воеводы…

Семен Бельский по молодости лет и врожденным свойствам характера и темперамента отпетого и опасного для многих авантюриста, не мог внушать доверия у короля и его сановников. Но королю было также бессмысленно мешать какой-то таинственной авантюре, боком касающегося его королевства, основной разворот которой должен был произойти на русской земле и укрепить, в первую очередь, близ престола московского партию Бельских. Король слабо разбирался в боярских войнах партий старых и новых временщиков, Шуйских-Рюриковичей и Бельских-Гедиминовичей, однако, положа руку на сердце, готов был бы видеть перевес и, тем более, абсолютное первенство на престоле московском своих соплеменников по крови Гедиминовичей…

Потому и дал старый Сигизмунд приют в королевстве неугомонному Семену Бельскому, бежавшему в Литву с соратниками после провалившегося своего заговора с Михаилом Глинским против фаворита правительницы Елены, всесильного тогда конюшего Овчины. А дальше – больше… Кто-то из латинских иерархов или иезуитов, наобещав ему кучу блестящих перспектив-приманок, нажучил беглеца-боярина подымать на Русь султана да хана крымского, вот и заметался тщеславный Семен между Турцией и Крымом…

«А литовские и крымские иудеи тоже, небось, не дремали, – размышлял Сигизмунд, – у них свои иудейские интересы укрепиться в Польше, Литве через потрясения христианского мира, что в Западной Европе, что в православной Руси, вызвав столкновение турок и татар с христианами… Вот и королю досталось какое-то таинственное место в иудейских планах, поверх генеральной стратегии папы Римского идти крестовым походом на турок, используя русское пушечное мясо, в первую очередь, а потом и польско-литовское, во вторую… А свою священную голубую кровь Рим, стало быть, проливать собирается в самую последнюю очередь, полагая, что до этого дело не дойдет при истощении Москвы, Вильны, Кракова…»

Действительно, с Запада на славянские народы незримо надвигалась страшная, черная туча – в Риме давно хотели испробовать самые действенные средства, чтобы укрепить власть папы в Польше, православной Литве и далее в русских землях, вплоть до Москвы. Зачем собирать легионы Рима, Венеции и Вены для похода на неверных турок, если можно использовать русских, литовцев и поляков в качестве главной ударной силы против Порты, спровоцировав поход неверных на ту же Москву, а в случае военного успеха и завоевания русской столицы – и дальше, на Вильну и Краков. Вот и готов конфликт всех христиан с турками-мусульманами. Вот и настанет время объединенного крестового похода под крестом-крыжом папы огромным христианским войском, невидимые стрелы которого будут пропитаны смертоносным латинским ядом для жестокого покорения Востока неверных…

Но король и его советники благоразумно заметили, что тщеславный амбициозный Семен Бельский с удовольствием берется за множество политических дел, не подъемных для одного человека, пусть безмерно энергичного, задиристого и беспокойного, наделенного талантом творить смуту. Потому и не слишком вовлекались в его грандиозные планы, словно зная, что черт ногу сломит в этих латино-иудейских хитросплетения, наложенных на внутренние силки и скрепы престольных устремлений партии временщиков Бельских-Гедиминовичей… Но и не мешали, скорее потворствовали Ивану Бельскому в тайных для Москвы его связях с иезуитами…

Снаружи иезуитского монастыря были видны только высокие с великолепной крепкой кладкой стены, без каких-либо признаков окон и ворот. Для непосвященных, для случайного взгляда казалось, что проникнуть в монастырь можно только через ворота выходившего на площадь костела с величественной римской архитектурой. А между тем для удобства тайных сообщений и контактов иезуиты соединили разветвленными подземными ходами собственно охраняемый вход в монастырь и глухие, тщательно скрываемы входы лабиринт – в различных близлежащих и далеких от монастыря домах, принадлежащих иезуитам. Вот в один из таких домов ввели Ивана Бельского, чтобы запустить в подземный лабиринт и, в конечном итоге, проведя через него, впустить внутрь монастыря для тайной встречи с самим посланником римского папы.

Князь Семен бесстрашно вошел в одну из лабиринтных ветвей подземелья, имевшей вид узкого коридора с множеством побочных ответвлений.

– А ведь и заплутать здесь легко… Будешь плутать, блукать – и с концами… Никто не схватится… – попытался пошутить Семен Бельский с двумя своими молчаливыми проводниками.

– Что правда – то правда… – откликнулся один из них. – Этот ход для посвященных в тайны лабиринта… Для непосвященных и чересчур любопытных – это опасный путь в никуда…

– В пасть дьяволу… – уточнил другой проводник в черном иезуитском одеянии и нахлобученном на глаза капюшоне.

По временам на протяжении далекого пути – при свете двух факелов в руках проводников – попадались железом окованные дверки, ведущие в каменные коморки-кельи. Семен полюбопытствовал:

– Здесь, что – монахи или сподвижники вашего ордена обретают?.. Мрачно и душно больно… Дышать нечем…

– Воздух-то подается… – один проводник поднял вверх факел и показал тонкие трубки, пропускающие воздух с поверхности земли.

– Только зачем много воздуха врагам ордена иезуитов?.. – тихо и равнодушно произнес другой проводник.

– Выходит, это темницы… – непроизвольно вырвалось у боярина, в голове которого промелькнула шальная мысль: «Если даже от хана с султаном сбегу после похода на Москву, то иезуиты достанут хоть из-под земли – и в свое подземелье запсотят… Недолго коротать век придется в такой тесной и душной темнице…»

Одна из дверок была полуоткрыта и Семен, не требуя на то разрешения, на правах знатного гостя, которому все дозволено чуть ли не самим магистром ордена или даже папой, сделал решительный шаг и просунул любопытную голову в пространство кельи. Глаза боярина, привычные к темноте, разглядели висячие тяжелые цепи с толстыми железными кольцами, какие-то пыточные инструменты на полу и скамье. «Для жертв несчастных иезуитской инквизиции, что ли» – поморщился Семен Бельский и тут же со смешком бросил своим спутникам:

– А чего такая тишина сегодня… Не слышно стонов и криков пытаемых в темницах… Как-то даже скучно… Или мне ничего слышать не велено?..

– Кто знает, что велено и не велено… – мрачно недовольным голосом отозвался передний проводник и ускорил шаг. – Ждут нас в монастыре…

– Это хорошо, что в монастыре ждут, а не рядом с темницей поджидают… – весело и звонко сказал Семен и подумал: «Копни на вершок вглубь – и узришь груды человеческих костей, черепа тех, кого пытали и кого обрекли на смерть в темнице без света и воздуха… Неужто и моя такая участь… Сам ведь когда-то у кардиналов в Константинополь напросился – турок мутить и с крымчаками на Москву натравливать… И все это ради крестового похода войска христианского папы против неверных… А там уже трагическая цепочка случайностей и закономерностей: хан, интриги, контр-интриги, пленение ногайским князем, суета с выкупом, козни боярские и правительницы… В конце концов латинские силки переплелись и затянулись вместе с иудейскими… И волна таинственных отравлений в Москве, Крыму, Литве, и счета им не видно… И все это в преддверии нашествия татар и турок, где мне будет дозволено вести полки неверных на Москву… Всеми дозволено – кардиналами папы, иезуитами и венецианцами, султаном, ханом Саип-Гиреем, его советником Моисеем… Мудрый стервец старый Моисей, сказал, мол, я бы никогда не поверил в твою прыть ради латинян и папских идей стравить православных с турками, но простенькая идея – получить прощение у государя московского и поставить во главе Руси партию Бельских мне понятна и дорога… Потому все выиграют от нашествия – не только папа, хан и султан, но и иудейская партия, разумеется, на равных с партией Бельских… И никто на свете кроме брата Ивана не знает, что это нашествие неверных накроется медным тазом и надолго отвратит турок от Москвы… Только что будет с Иваном, что будет со мной?..»

– Называйте меня просто отцом Антонием… – сказал князю поджарый человек неопределенного возраста с глубоко запавшими глазницами и хищным крючковатым носом, когда он жестом удалил приведших в палату проводников-монахов. Он назвал пароль, благодаря которому Семен Бельский понял, что иезуит входит в число посвященных кардиналов и магистров, с которыми он накоротке с глазу на глаз беседовал раньше, еще до отъезда к султану.

– Ну, лады… Пароль верный… – спокойно сказал князь и, набивая себе цену нахально бросил отцу Антонио. – Я, грешным делом, надеялся, что самого папу увижу… А ведь в прошлый раз мне обещал кардинал… – Он оборвался, вспомнив данную ему ранее инструкцию никогда и ни перед кем не называть имен «посвященных», даже лицам, называвших нужный пароль.

– Пора действовать, князь… – жестко бросил Антонио. – А потом уже награды собирать, в том числе, и от папы… – И еще суровей и назидательней. – Сначала надо обеспечить поход турок с пушками на Москву, пристреляться хорошенько к Кремлю… Мир заключить, выгодный для Порты и папы, а потом уже надеяться на аудиенцию у папы римского… Какая разница папе Семен или Иван Бельский главы правительства, первые лица государства…

– Новым временщиком меня хочет видеть папа?..

– В Западной Европе временщиком называют случайных людей, как бы нечаянно достигших высших почестей и знатности… На Руси не так жестоко оценивают временщиков…

Семен горько вздохнул:

– Как сказать… На Руси тоже временщиков не жалуют. Говорят без жалости – народ вздохнет и временщик падет… И еще: не царь народ гнетет, а временщик житья не дает; сильны временщики, да не вечны.

– Худо, когда много временщиков… Вот мы, иезуиты, надеемся что два брата Бельских будут, как один, едины, силы их сложатся и все равно князь Семен Бельский окажется на вершине православной государственной иерархии… – Антонио сделал многозначительную паузу и произнес с ударением. – …Семен Бельский может стать и на пике европейской иерархии, когда папа решит идти крестовым походом на неверных турок…

Бельский сделал вид, что пропустил мимо ушей вторую част фразы и живо отреагировал только на первую:

– Про множество временщиков в стране, когда они меняются, как перчатки… На Руси такое странное есть поверье: много временщиков, как девять лет, а больше нет… Счастья нет… А теперь по сути дела… Я прибыл сюда, чтобы подтвердить, что все уже давным-давно на юге готово… – Нашествие, одним словом, турок и крымчаков готово… Даже Казанцев мы с ханом можем привлечь… Но…

– Что но?.. – встрепенулся иезуит.

– …Только я обещал хану крымскому много денег перед походом… Саип-Гирей не из тех, кого обманывают… И партии Бельских было твёрдо обещано… Или уже нет обещания?

– Что-то хан получит… С казанцами сами договаривайтесь…И ваша партия Бельских, возможно, получит тоже… Только это надо будет оговорить особым соглашением… – буркнул иезуит. – Только и мы заждались с выступлением турок в составе татарского войска на Москву. Промедление чревато…

– Все в этой жизни чревато… Только, Антонио, ничего не подпишу, никаких моих подписей на договорах… Хочу оставить честное имя для потомков…

– Вот даже как… – передернул плечами иезуит. – Только нам кажется, что борьбе с партией Шуйских князь уделял гораздо больше времени, чем организации похода против своих соплеменников…

– Без решения наших внутренних дел, тем более отстранения от правления Шуйских, вторжение было бессмысленно и начинать… Сколько раз татары под Кремлем стояли, сам Кремль грабили… И что, святой отец?.. Где она, Золотая Орда?.. Сгинула, растворилась…

– Сейчас-то удастся наш план, князь?.. Иван Бельский – глава правительства, благодаря благородным усилиям князя… Только вот слишком много бессмысленных смертей – бояр, князей… И все из самых знаменитых родов… Даже правительница Елена…

Бельский пожал плечами и, поджав губы, промолвил:

– В Москве считают, что ее отравили Шуйские…

– Бельские тоже так считают? – высокомерно произнес Антонио.

– Бельские считают, что великая княгиня добровольно и благородно ушла из жизни, спасая жизнь своего сына-государя… Ни Шуйские, ни Бельские, ни какие другие партии после ее святой смерти не посмеют поднять руку на ее сына…