Текст книги "Мать и сын, и временщики"

34. Перед мятежом

Ласками и обильными обещаниями – раздать много земель поместным дворянам – сильно умножил число своих единомышленников Иван Шуйский. За землю многие были готовы идти вслед за владимирским воеводой – хоть на главу Думы, хот на кого угодно; только хитроумный князь Шуйский брал со всех тайную присягу. Особо бурную деятельность развернул Иван Шуйский в Новгороде. Уж где-где, а в Новгороде набирать своих верных клевретов, чтобы повести их на ненавистную Москву, где верховодили Бельские, не составляло труда. Огромным авторитетом в граде Святой Софии пользовались бывшие новгородские воеводы: отец и брат нынешнего главного заговорщика – Василий Гребенка-Шуйский, долго и успешно бодавшийся с московскими воеводами, и Василий Немой.

Новгородцы чуть ли не поголовно встали за Ивана Шуйского и потому, что ничуть не угасла старая ненависть к великокняжеской Москве, и потому, что во время недавнего мятежа дяди государя Андрея Старицкого новгородские помещики и дети боярские открыто поддержали его, за что и поплатились своими жизнями – свыше 30 мятежных новгородцев были повешены конюшим Овчиной вдоль дороги из Новгорода в Москву…

А тут в Новгород являются агенты Ивана Шуйского, уничтожившего до того в темнице обидчика новгородцев Овчину, и тайно объявляют мобилизацию в мятежную боярскую партию, чтобы посчитаться с Москвой и свернуть шею главному ее правителю Ивану Бельскому… К тому же в случае успеха мятежа против нестяжательской партии Бельских, поддерживаемой митрополитом-нестяжателем Иоасафом главный заговорщик обещал расплатиться землями – как тут не поддержать заговор и скорый мятеж?..

Епископ Новгородский, пользующийся огромной популярностью у служилых людей града Святой Софии, не мог не знать о готовящемся мятеже, подготавливаемым Иваном Шуйским в его неспокойной епархии. От его позиции зависело многое, потому и решил владимирский воевода встретиться с новгородским владыкой с глазу на глаз. Конечно, Шуйский знал, что многие в иосифлянском епископате недовольны деятельностью митрополита Иоасафа, оказавшегося на поверку проповедником идеи нестяжательства, соратником опального философа-нестяжателя Максима Грека, едва избежавшего на последнем Соборе обвинения в жидовской ереси.

Обдумывал владимирский воевода, в каком объеме и в какой форме заранее сообщать новгородскому владыке о двух целях своего заговора и мятежа: о свержении правителя Ивана Бельского, возвращении партии Шуйских, а также о низложении Иоасафа и возведении Макария на митрополичий престол. «Вот, прощупаю владыку Макария, а там и определюсь – быстро, медленно возводить его в сан митрополита – а то и вовсе возвести какого-нибудь другого епископа?..»

Шуйский был наслышан, что во время текущего филипповского поста, великому книжнику Макарию, все свое свободное время от службы и молитв отдававшего многолетнему составлению грандиозного по объему труда – «Великие Минеи-Четьи» – нездоровилось. Но владыка все же согласился принять князя. Когда Шуйского тайно – ближе к вечеру – провели в его владычьи покои, князь обратил внимание, что Макарий не торопится, как другие святые отцы, быстро и привычно благословлять его при приветствии.

Шуйский уж было раскрыл рот спросить, почему владыка не благословляет его, как сам Макарий, вежливо, но холодновато поздоровавшись с ним, пригласив к дубовому столу, крытому черным сукном, и скоро обратился к нему с вопросом:

– Я догадываюсь, князь Иван, что привело тебя ко мне… – Владыка сделал глубокую, многозначительную паузу – …Только все же хочу это услышать от тебя лично и собственными ушами, а не от твоих доверенных людей, организовавших эту встречу… И все же – в чем дело, князь?

– Разговор будет долгий непростой… – В тон Макарию, растягивая слова, произнес Шуйский. – Наберись терпения, владыка…

– В чем, в чем, а в отсутствии терпения меня не упрекнешь… – с холодным достоинством произнес Макарий.

– Наслышан о твоих, владыка, многотомных «Четьях», предназначенных для ежемесячного чтения – ради спасения душ верующих… Только и у меня не меньшая забота – лукавцев отодвинуть от престола государева…

– Так на место одних лукавцев другие прихлынут к престолу… – без улыбки промолвил Макарий. – Так уж издревле повелось: свято место пусто не бывает… Льнут к нему, к святому престольному месту, и достойные и недостойные…

«Странно, пришел к нему первый князь и боярин государства, от слова которого зависит, идти или не идти ему на митрополичье, а он, словно ни сном, ни духом не ведает… Какой там намекнуть или просит вождя сильнейшей партии, вознамерившегося низложить изменника-лукавца Иоасафа… – зло подумал Шуйский. – Да, такие гордецы-книжники ни о чем не просят для себя… Вот для государя, своей епархии – другое дело… А ведь этот близкий родственник Иосифа Волоцкого не является убежденным приверженцем иосифлян, считавших самодержавие царя необходимым оплотом православия…»

Шуйский, зная о мягком характере преподобного Макария, по-своему рассчитывая на душевные качества его, которые, наверняка, помешают владыке втянуться в водоворот интриг и играть видную политическую роль, резко сменил тему разговора и спросил в лоб:

– Владыка, наверное догадывается, что дни правления Ивана Бельского подходят к концу?.. Какой совет может дать новому правителю владыка, что потребовать? – Шуйский старался улыбнуться, как можно мягче, добрее, но все же предчувствовал, что не будет же требовать или даже просить себе владыка митрополии от будущего правителя.

Но ответ Макария немного обескуражил опытного в словесных баталиях князя, когда тот спокойно парировал:

– Если бы я и оказался в роли советника будущего правителя, то сделал бы все возможное, чтобы не давать ненужных советов… И еще… – Владыка малость стушевался и произнес с легким душевным волнением. – Окажись я в нелегкой роли советника будущего властителя, коль Господь сподобил бы и обязал бы, я бы не хотел, чтобы мои советы когда-нибудь превращались в жесткие требования… Неужто вина князя Ивана Бельского в склонности к нестяжательству перевешивает его вклад в военную победу воинства русского над неверными на окских бродах?..

– Мы еще вернемся и к князю Ивану, и к митрополиту Иоасафу… – поосторожничал Шуйский, не желая раскрывать все карты. – Я наслышан, что ты, владыка, не претендуя на первенство в партии иосифлян-любостяжателей, по идейной сути, в бытность свою новгородским архиепископом, как последователь Иосифа Волоцкого, ввел в монастырях своей епархии общежитие…

– Верными слухами, князь, земля русская полнится…

– Наслышан я и о том, что заботишься ты, владыка о водворении и распространении христианства между северно-русскими инородцами, неверными и язычниками… – И тут же Шуйский стрельнул глазами в спокойное лицо владыки. – Неужто так молитвы святых отцов сильны… Вон, как вышло: помолился митрополит Иоасаф у святого Владимирского образа – и неверных хана Саип-Гирея аж сдуло с земли Русской, аж след простыл… Все обозы с турецкими пушками побросали… Я, грешный, сговор братьев Бельских увидел, татарского путеводителя на одной стороне Оки, и правителе с главным воеводой на нашем береге… А мне все твердят о чудесной победе… А я вижу, владыка, только одно – владимирского воеводу от этой победы Бельских отодвинули к черту на куличики, заставили к ненужному походу на Казань готовиться, а то отражать набег не оказавшихся в наличности казанцев вероломных… Как тебе такой расклад и разворот событий, владыка?

– Молитва святая у светлых чудотворных образов даруют Руси чудные победы, не поддающиеся разумению обычного сознания и рядового рассудка… – тихо ответил Макарий. – В любом случае, странно слышать от тебя, князь, о причастности митрополита Иоасафа в сговоре с беглым боярином Семеном Бельским…

– А кто прощение путеводителю хана и султана вымолил у государя малолетнего – как не митрополит Иоасаф вкупе с правителем? Или ты здесь тоже злого умысла не видишь, владыка?..

Макарий пожал плечами, глубоко задумался, пожевал губами, да ничего не ответил…

– Но и это не все… – напористо пошел в наступление Шуйский. – Знает ли владыка, что после такой чудесной победы с Небесной Помощью ее плодами также захотели, как можно быстрее воспользоваться Иоасаф и Иван Бельский?

– О каких плодах победы ты, князь, говоришь?

– А о таких странных плодах победы, когда престолонаследника государя Василия в неполных двенадцать лет Иоасаф и Бельский решил короновать… Торжественно венчать на Русское царство шапкой Мономаха… Не терпится лукавцам, «победителям татар» – по сговору с изменником-путеводителем партию Бельских, к которой митрополит присосался, придвинуть к престолу, отдать ей на веки вечные первенство среди всех прочих старинных боярских партий… Каково, владыка?.. Ведь по завещанию государя Василия опекуны, а среди них мы с братом Василием были первыми, обязывались возвести престолонаследника Ивана к его совершеннолетия… Похерили завещание государя митрополит и правитель… Разве такое можно оставить?..

Макарий хотел что-то ответить, но Шуйский не дал ему такой возможности. Всплеснул руками и пророкотал гневно:

– А как насчет еретиков жидовствующих, владыка?.. Эта ересь-то пришла при Иване Великом из Новгорода в столицу Руси?.. Не мне тебе рассказывать, сколько сил было потрачено твоим дядей Иосифом Волоцким, вождем русской православной партии, чтобы искоренить ее… Думаешь, эту ересь искоренили?.. – Шуйский посмотрел Макарию прямо в глаза и сказал со скрытой угрозой. – Мне рассказывали, что на последнем церковном соборе ты, владыка Макарий, чуть ли не в единственном лице, попытался дать отпор любимцу государя Василия, Михаилу Юрьевичу Захарьину, когда тот обвинил Максима Грека в жидовской ереси. Рассказал собору, что будто бы в Италии Максим и двести учеников выучились у своего учителя, тайного иудея, «жидовской ереси», вступили в конфликт с латинянам настолько острый, что сам римский папа велел их сжечь. Правда, Максим Грек, избежав костра инквизиции, сбежал сначала на Афон, а потом и в Москву. Чего же ты, племянник Иосифа Волоцкого, защитил Максима от обвинения в ереси, практически от костра спас?..

– Да, я настоял, что ввиду недоказанности вины философа-богослова Максима, предвзятости обвинений «в жидовстве», митрополит Даниил не включил «еретический пункт» в свое обвинение Максима… – владыка не отвел своих глаз от выпученных глаз князя.

– Митрополита Даниила я свел за не меньшее лукавство – ты, владыка, знаешь о каких грехах и лукавстве я говорю… – Победно ухмыльнулся Шуйский. – А вот и настало тебе время еще раз удивиться и порадоваться за сотворившего чудотворную победу митрополита Иоасафа… Знаешь, что отделавшийся от сурового приговора легкой ссылкой Максим Грек первым поздравил лукавого митрополита с чудесной победой русского воинства на окских бродах?..

– Не знал… – немного отстраненно произнес Макарий. – Теперь знаю. Ну и, что, князь?.. Теперь я бы хотел задать тебе несколько вопросов и получить искренние, прямые ответы – если не возражаешь, князь…

– Подожди, владыка, еще успеешь… – Шуйский недовольно покачал головой. – А знаешь, что сразу с возведением мной Иоасафа на престол, Максим Грек потребовал у него освобождения из тверского Отроч монастыря?.. У Иоасафа хватило ума не снять пока с нестяжателя тяготеющее над ним обвинение – по решению Собора, милостиво разрешил митрополит своему единомышленнику причащаться и посещать литургию… Но скоро, как только Иоасаф по внушению Ивана Бельского венчает на царство двенадцатилетнего Ивана, на следующий день митрополит освободит именем царя-государя еретика жидовствующего Максима…

– В ереси его никто не обвинял, нечего напраслину возводить, князь… – мягко, но четко поправил Шуйского Макарий. – …А теперь я тебя, Иван Васильевич, хочу спросить… Ты слово клятвенное, данное митрополиту Иоасафу, сдержишь?

– Сдержу, владыка… Как на духу, скажу тебе… Жизнь Ивана, наследника Василиева, мне дорога, как собственная… – Шуйский, почувствовав, что владыка может уловить фальшь в его словах, тут же поправился. – …Нет, пожалуй, даже дороже собственной жизни…

– Своей и чужой жизнью надобно тоже дорожить, не менее государевой… – спокойно наставил князя на путь истины Макарий. – …Пусть уж твои заговоры и мятежи, князь, будут такими же бескровными, как русская победа на окских бродах?..

– Знаешь, владыка?..

– Как владыка Иоасаф молился о победе над неверными у святого образа, так и я буду молиться, чтобы не пролилась понапрасну кровь русская… За государя и за Отечества буду молиться…

«Бессмысленно ему сейчас говорить о сведении Иоасафа с престола, и о его возведения… Какой-то блаженный владыка… А может, такими и должны быть настоящие святые отцы православной церкви? – с уважением к собеседнику подумал Шуйский. – В любом случае, не удивится Макарий, если не из всех епископов ему одному выскажу предпочтение… Как-никак второй раз в жизни свожу и возвожу… Уже надоело… Главное, владыка предупрежден… Артачиться на возведение не будет – о сведении Иоасафа и об уничтожении Бельского Ивана я выразился четко…»

Прощаясь с Макарием Новгородским, Шуйский буркнул:

– Может, благословишь, владыка?..

– Благословлю, князь, если пообещаешь не пролить русской княжеской крови…

– А еще говорил, владыка, что не любишь требовать, жесткие требования превращаешь в мягкие просьбы…

– Разве это не просьба – не проливать понапрасну русской кровушки?..

«Вот и уйду без благословления… – горько подумал Иван Шуйский. – Умный, добрый муж, этот владыка Макарий… По сердцу он мне пришелся… Быть ему митрополитом Русским и наставником царя-государя… Только чего так сердце щемит от тоски?.. Кровь прольется и много бед сотворится с низложение властителя и митрополита?.. Кто его знает – авось!..»

Как-то кособоко встал под благословение владычье князь Иван, успел даже подумать, что – неровен час – пострадает он когда-нибудь за свою просьбу, исполненное требование…

Возвращаясь из Новгорода думал князь Шуйский о смысле благословения, сакральной сути славословия, которые человек возносит к Создателю, воздавая ему хвалы за Его неизреченную благость: «Благословен Бог Наш всегда ныне и присно…» Вот умный и бесстрашный владыка Макарий благословил его, грешного князя, временщика Ивана Шуйского, пожелал ему успеха, счастья, долголетия, в полной уверенности, что тот не прольет в мятеже в разгар заговора русской крови…

Подумал тревожно Шуйский: «Откуда идет этот странный обычай благословлять людей священниками?… Наверное, он ведет начало из глубокой древности и, вероятно, основывается на том благословении, которое Бог дал нашим прародителям, как о том написано в Книге Бытия… А еще патриархи и цари перед смертью торжественно благословляли своих детей и потомков… А святой Макарий – молодец… Когда надо еретиков жидовствующих бьет, крепко стоит за веру православную, а когда надо, их милует… Вон даже философа Максима Грека в обиду не дал на Соборе, огородил от обвинения тяжкого вождя боярской партии Захарьиных… Почитай, что Максима спас от костра, из огня вызволил… Быть такому владыке митрополитом… Мягкий и твердый он, этот преподобный Макарий, гибкий и жесткий одновременно, а главное, владыка Русь, русских любит со всеми ее иосифлянами и нестяжателями, любит без различия на партии и кланы всех, славный племянник Иосифа Волоцкого… Быть ему одним из лучших, если не лучшим митрополитом Русским… А мне уже это не увидать: сведет он меня в могилу, как я, временщик, сведу с престола его предшественника Иоасафа…»

35. Мятеж

Случилось то, что должно было случиться, к чему давно готовились заговорщики. Иван Шуйский дал сигнал действовать своим московским клевретам третьего января 1542 года, и послал им в помощь из Владимира сильный конный отряд в триста всадников под началом своего сына Петра. Хитро все устроил коварный владимирский воевода: если бы мятеж не удался, все свалил бы на пылкость своего младшего сына, действовавшего с тайными единомышленниками в Москве на свой страх и риск без согласия с отцом… Он и выехал-то в Москву попозже сына, чтобы не засветиться раньше времени…А когда все удается, тогда уже мятеж не мятежом называется – про это Иван Шуйский хорошо знал с братом Василием Немым…

На худой случай, был готов Иван Шуйский в случае неудачного мятежа нести личную ответственность за посягательство на жизнь властителя-временщика Ивана Бельского. Только и оправдания его, в конце концов, могли показаться более чем весомыми: не собирался же он посягать на безопасность и неприкосновенность престолонаследника Ивана или на изменение в Русском государстве образа правления или порядка наследия престола…

Что-то неладное подозревал правитель Иван Бельский: уж больно много появилось вооруженных людей из Новгорода, Твери… Знал бы точно про отряд в триста сабель из Владимира по его душу, кордоны бы выставил – ни один всадник не проскочил…

«Все под Богом ходим… Хватит, что у нас есть уже один брат-беглец, два брата-беглеца – это уже перебор в боярском семействе…» – такие слова приписывают князю Ивану Бельскому в момент тревоги в Москве, не ожидавшего появления мятежников и не желавшего куда бы то ни было бежать и скрываться… Только, как всегда, все решила скрытость вражеского маневра и полная неожиданность для правителя и его самых близких друзей…

Все оказалось учтено и расписано у заговорщиков до мелочей: к домам правителя и его близких, верных друзей скрытно подходили отряды заговорщиков и врывались, а эти дома, причем даже в набатный колокол на Спасской башне Кремля никто из друзей и союзников Бельских не ударил…

Только когда уже заговорщики, выполняя приказ Ивана Шуйского перво-наперво порешить с правителем, схватили полураздетого, ничего не понимающего князя Ивана Бельского и бросили его в темницу, в Кремле сделалась ужасная тревога. Сразу же схватили и главных соратников главы боярской Думы: сановников Юрия Голицына-Булгака и Ивана Хабарова. Оба – так или иначе – были связаны близкими родственными отношениями со старомосковским родом опального боярина-Гедиминовича, многолетнего главы Думы Ивана Юрьевича Патрикеева, поддерживавшего нестяжательскую еретическую партию и Дмитрия-внука…

Заметался, пытаясь найти спасения в пустой государевой комнате дворца, под боком у отходящего ко сну Ивана, князь Петр Щенятев, еще один представитель рода Патрикеевых и близкий родственник правителя Ивана Бельского. Князя Щенятева заговорщики извлекли через задние двери из комнаты государя, унизили рукоприкладством и отвели ободранного в темницу.

Главного воеводу русского войска на Оке Дмитрия Бельского и его помощника Ивана Курицына никто не тронул, хотя и говорили горячие головы промеж заговорщиков, что близки они к правителю и его арестованным соратникам… Не пришел старший брат Дмитрий на помощь Ивану Бельскому, сказал, горько вздохнув своим домашним:

– Не осуждайте меня… Все мы под Богом ходим… Все наши победы и поражения от Божьего расположения и Божьего наказания… Обидно, когда Господь наказывает даже самых достойный, таких, как брат мой… Значит что-то приметил Господь, когда наказывает, с вершины властной лестницы сбрасывая… Брат Иван все поймет и простит своего брата старшего за все…

Эти слова передадут потом жене Ивана Бельского, из рода Щенятевых-Патрикеевых. Та перекрестится и в слезах выдохнет:

– Господь ему судья…

Только так легко удавшийся арест правителя с его верными друзьями раззадорил мятежников. Повинуясь тайному приказу Ивана Шуйского схватить Иоасафа, боярские дети и дворяне новгородские из рядов мятежников, окружили митрополичьи палаты в Чудовом монастыре Кремля и стали бросать камни в окна спальных келий. Чуть не убили на месте митрополита, который убежал от озлобленных боярских детей и новгородцев – те за беглецом-митрополитом…

Догнали митрополита новгородцы, растерзать могли бы дикой обезумевшей толпой, а владыка попытался в плачевном положении все же наставить на путь истины христиан неразумных наставлениями святых русских – Петра, Алексия, Сергия… Да только еще сильней раззадорил его преследователей…

Пока новгородцы препирались с игуменом, говоря, что в Новгороде до последних годов независимости не было чествования преподобного Сергия, мол, покровитель Московского государства им, мятежникам, ненавистникам лукавцев Ивана Бельского и митрополита Иоасафа – не указ, сбежал от немного остывших преследователей во дворец владыка…

Искал спасения ободранный, побитый камнями митрополит Иоасаф во дворцовых покоях, забежал даже впопыхах в спальню уснувшего было, да разбуженного шумом юного государя Ивана…

Когда зашумели слишком громко где-то совсем рядом, Иван, под одеялом, неясно как бы во сне проговорил сквозь стиснутые зубы:

– Не хочу видеть смерти, чьей бы то ни было…

Иван почуял приближение смерти и, проснувшись, весь в мурашках озноба, со вставшими дыбом волосами, в потустороннем состоянии свесил с постели голые худые мальчишеские ноги – в царапинах и ушибах. Теперь ему уже совсем не чудилось, он прекрасно слышал где-то за дверью спальни громкие возбужденные голоса, внимал тяжелым торопливым шагам жертвы и ее преследователей… Может, ему поначалу показалось – про жертву и преследователей?.. А может, это убийцы спешат за его юной жизнью?

У Ивана от страха не попадал зуб на зуб… Он прикусил язык до крови, а зубы лязгали все громче и громче от ужаса… В глазах стояли бессильные злые слезы.

– Я не хочу умирать… Я ведь еще такой маленький… – он пытался кричать и звать на помощь, но это ему не удавалось.

«Вот так просто и нелепо обрывается человеческая жизнь… – забилась шальным скворчонком в голове мыслишка скверная. – Вот и конец приближается… А я только ощутил себя настоящем государем у Чудотворной Владимирской иконы Пречистой Богородицы, молясь всем своим сердцем за русскую победу над врагами Руси святой… Победу на окских бродах… И победа эта смертью обернется… Почему я подумал о жертве и преследователях?.. Я сам жертва… И никогда уже не буду царем Русским, потому что я уготован в жертву боярским партиям…»

Какие страшные видения дарило юное воображение… Какой жуткой была тьма с доносящимися голосами, криками, топотом сапог… Потом уже страх потерять свою жизнь уступил место страху чего-то другого, не менее нелепого и противоестественного: каким жутким и искаженным было это пространство отроческого страха и неизвестности пугающей, хранящих столько таинственных изломов настоящего, вряд ли касающихся будущего, но обрывающихся тут же перед трепещущей, как осиновый листок дверью в спальню…

По мере того, как с неведомого и жуткого потрясения юной души срывают покровы таинственного и потустороннего, так и по мере приближения голосов и шагов к двери государя воображение Ивана исчезало и приобретало черты реалий – кто-то кричит, кто-то стонет и ругается, кто-то топает ногами… И страх призраков, рожденных воображением, с исчезновением тайны неведомого приближения фантома, перерастает в обычное переживание по поводу криков, стонов и топота осязаемых существ человеческого рода… Фантазия отрока, рождающего в воображении фантомы, оскудевала, уже ничего не было в восприятии жуткого настоящего фантастического, суеверно-магнетического: страхи ожидания чего-то сверхъестественного иссыхали, как лужица от грибного дождя на палящем солнце реальности…

Иван узнал истошный голос владыки во тьме перед самой дверью в его спальню и осознал, понял, что за ним гонятся, что святому отцу, жутко, страшно не менее, чем ему, Ивану, по эту сторону двери… Он понял причину страха митрополита, что за ним гонятся, хотят убить, понял и свою причину страха – он напуган был голосами и топотом ног жертвы и погони… Ведь, по сути, безотчетно боишься только того, чего не понимаешь, а раз понимаешь – уже не так страшно… Вместе со сверхъестественным исчезает леденящий душу страх – душа оттаивает, ибо хоть что-то понимает и может внутри себя объяснить…

Осознав, что несчастная жертва погони не он, Иван, а митрополит, он затрепетал еще сильней, потому что ожидание скорой собственной смерти сменилось не менее жуткой картиной в его воображении смерти на его глазах владыки…

Жалко, невероятно жалко было его, владыку Иоасафа, и так же непоправимо стыдно, что за старым безгрешным митрополитом могут гнаться и убить даже могут христиане греховные…

Действительно, через какое-то мгновение все подтвердилось: жертвой преследовавшей его толпы являлся ни кто иной, как сам митрополит Иоасаф, показавшийся с перекошенным от ужаса лицом на пороге спальни Ивана…

Вид владыки был ужасен – оборванный, окровавленный… Но он все равно, спасаясь от своих жестоких преследователей, искал своего последнего прибежища именно в комнате государя, наивно надеясь, что там-то его не тронут, оставят, наконец, в покое… В легком мгновенном помешательстве рассудка свою панацею от бояр-ворогов видел чуть ли не в государевой постели, чуть ли не под Ивановым скромным одеяльцем…

Боярские дети и новгородцы с криками и топотом ворвались за бежавшим Иоасафом в спальню Ивана… Дотянулись до него множеством рук и стали тащить того – сопротивляющегося и брыкающегося – назад к двери… Кто-то из них бил низвергаемого владыку по голове, и старался поудобней примериться кулаком к искаженному гримасой отчаяния лицу, чтобы пустить из носа кровянку… В дверях за новгородцами и боярскими детьми юный Иван с ужасом увидел бояр Шуйских, Петра, Андрея и Ивана Михайловичей, с довольным видом наблюдавших вопиющее избиение и великое унижение владыки.

Иван содрогнулся от вида избиваемого, отчаявшегося спастись даже в комнате юного государя, митрополита… Содрогнулся от страданий старца, как будто не владыку, а самого его, юнца безвинного, терзала многорукая толпа преследователей Иоасафа… Иван кожей своей ощущал гнусность творимого здесь преступления – на его глазах бьют, измываются над святым отцом, тянут, оттаскивают к двери, чтобы там за дверью бить и измываться еще страшней и гнусней… «А ведь убьют митрополита нехристи окаянные…» – мелькнула мысль, пронзив все его существо…

От ужаса и противоестественности происходящего у Ивана в горле все пересохло и сжалось, губы предательски дрожали, рот его не исторгал ни стона, ни крика – сама гнусность преступления, попрания святости владыки сковывала юного государя, пронзала смертельным холодом, связывала ему руки и ноги. Иван в одной ночной рубашке стоял, как соляной столб с дрожащими губами в нелепом оцепенении, уничтоженный, потрясенный надругательством над старостью, святостью, неприкосновенностью пастыря… Иван от ужаса увиденного противоестественного преступления христиан, от омерзительного унижения владыки мог каждую секунду потерять сознание или забиться в падучий, выпуская изо рта шипящий кровавый фонтан бешеной пены… Все могло быть – и подохнуть, околеть от мерзости противоестественно природе человеческой мог юный государь…

Но глаз Ивана, как он не стремился к этому, стараясь чаще моргать, никак не закрывались и продолжали в слезной пелене лицезреть омерзительную профанацию осквернения святости митрополичьего чина – которого не дано защитить даже государю…

В конце концов, боярские дети и новгородцы, натешившись, схватили за руки и за шиворот побитого сломленного владыку, и стали вытаскивать его из спальни государя в дверь, чтобы в темном коридоре добить его или отвести Иоасафа в темницу… В действиях бунтовщиков не было никаких позывов соблюсти пристойность ни в отношении низложенного, сверженного, опущенного старого митрополита, ни к превратившемуся в соляной столб, истукану безмолвному государю.

«Убьют, убьют митрополита звери и гады в человеческом образе… не доведут до темницы – кончат владыку…» – от этой мучительной острой мысли что-то внутри Ивана стряслось, в душе перевернулось и он завопил изо всех сил звонким мальчишеским голосом:

– Прочь отсель нелюди!.. Изыдите, демоны!.. Прочь от отца святого!..

Этот вопль государя, как ни странно подействовал… Шуйские приказали новгородцам и детям боярским отвязаться от владыки, оставить его в покое… Мятежники талой грязной водой схлынул в дверь… Растерзанный владыка вслед за ними, даже не оглядываясь на Ивана, – ноги в руки и бежать, куда глаза глядят… «Наверняка побежит от Шуйских в свою лавру Троицкую, где когда-то был настоятелем, игумен… – равнодушно подумал Иван. – …Может, спасется… Какой из него теперь владыка?»

У Ивана раскалывалась голова и щемило сердце – ведь его разбудили и напугали на всю оставшуюся жизнь «не по времени» – за несколько часов до свете, за три или больше… Иван знал, что в эту ночь ему не уснуть… Откуда было ему знать, что сильное душевное потрясение в ночь на третье января не позволит ему уснуть еще несколько ночей подряд и будет являться приступами бессонницы в течение всей жизни… Но и унижения, избиения митрополита Иоасафа буйным мятежникам показалось мало: велели придворным священникам за три часа до рассвета петь заутреню, победно кричали, что они освободили православную церковь от лукавца и предателя веры христианской, очистили престол от скверны… Кричали мятежники возбужденные, что завоеванный духовный престол будет отдан более чистому, более достойном пастырю…В жуткую ночь 3 января 1542 года никто в Москве вместе со своим юным потрясенным государем Иваном не сомкнул глаз… Иван потерянно сидел полуголый на кровати, покачиваясь, как сомнамбула… К нему никто не подходил, он, государь, был никому не нужен…

Уже на рассвете прискакал в мятежную столицу из Владимира сам Иван Шуйский и объявил себя снова правителем государства.

– …Не нужен нам на митрополичьем престоле прислужник Бельских… – под радостные крики победивших мятежников заключил свою речь Шуйский.

Узнав, что митрополита Иоасафа уже на Троицком подворье сумели у толпы отбить игумен лавры и смиловавшийся над владыкой один из главарей-заговорщиков Дмитрий Палецкий – да и то именем святителя Сергия, московского покровителя – Шуйский распорядился: «Низложить, но жизнь сохранить!»

Униженного митрополита Иоасафа низложили и сослали сначала на Белоозеро в Кириллов монастырь; а позже перевели в ту же Троицко-Сергиеву лавру, где он когда-то был архимандритом. Там он вскоре и скончался…

Щенятева заточили в ярославскую темницу, Хабарова – в тверскую. Многих, более мелких приспешников Ивана Бельского рассовали по московским тюрьмам, чтобы не тратиться на дорогу. Самого бывшего правителя Ивана Бельского недолго держали в темнице на Белоозере. Иван Шуйский по согласию с боярами, в тайне от государя и владыки Макария решился умертвить князя Ивана Бельского. По приказу нового правителя три злодея, посланных на Белоозеро удавили мужественного «победителя татар на окских бродах».