Текст книги "Мать и сын, и временщики"

– Не прогонят, когда тот спасителем Москвы от крымчаков и турок окажется… Сам кого угодно прогонит, владыка, наш Иван… На него моя главная надежда…

– Вот и надейся, Семен, только не торопи события…

– А как же мне их не тропить, когда в Крыму все готово… Все ханство с турками и их лучшими пушками на Москву двинется… Не правитель Немой должен стоять во главе московского войска, а мой брат Иван…

– А что я могу сделать, посуди сам… Дело владыки – Бога молить, а не боярские дрязги вмешиваться…

– Но ведь в устранение правительницы вмешался… Помог мне, владыка, век не забуду… Никто из Бельских не забудет…

– То, Семен, другое дело было… Тогда жизнь будущего царя решалась… Я на защиту царской жизни встал… Грех на душу принял, что в сговор с тобой вступил, чтобы низвести конюшего, отстранить правительницу Елену…

– …Устранить Елену… – с недоброй усмешкой поправил митрополита боярин. – Устранить, а не отстранить…

Даниил напустил на себя неприступный вид, да такой, как будто о него слова обвинения боярина, как семечки отлетали. Сказал суровым голосом с явной неприязнью к беглому боярину:

– Еще раз повторяю, мое дело – Бога молить, а не в лихие дела государей и бояр вмешиваться… Будя, вмешивался уже… Пошто мне душу снова лукавому закладывать?.. Будя… Не заступник я тебе и не помощник из злыдней… – С холодной строгостью выговорил Даниил. – Абы нужда у тебя, Семен, была большая, абы, обижен был бы ты по недоразумению, тогда помог бы тебе… Но травить, как ты выражаешься, устранять Василия Васильевича Шуйского – здесь я тебе не помощник… Не советчик тебе даже в этом лихом деле… – Даниил огладил бороду и загадочно усмехнулся. – …Правда, слыхивал от людей своих, что вроде как занедужил, заболел жених знатный… На его дворе, а он переехал на двор Старицких, поговаривают злые языки, что переусердствовал он…

– …С молодой женой… – подхватил шутку Бельский. – …Уж больно хотелось настругать старику детишек… Это дело нехитрое, но для стариков дюже зловредное… Последние силы отымает, вгоняет в болезни… Благодарствую, владыка, на хорошей новости, может, и не нужно будет ускорять его последние мучения быстрым латинским ядом…

Даниил даже ухом не повел, напустив на себя снова неприступный вид, когда лихие слова и помыслы, словно семечки от стены отскакивают. Владыка свысока взглянул на потное, возбужденное лицо боярина и обратился к нему с нравоучением высокого порядка.

– Ты не крушись и не держи зла на меня, Семен… Пойми, что не только тебя жизнь в дальние земли загнала, когда ты против конюшего Овчины выступил на стороне Глинского… Меня жизнь тоже в угол загоняла не раз, сейчас вот тоже загоняет… Говорю я тебе горькие слова не в осуждение, а в назидание… Ведь кроме Господней воли есть суетная человеческая доля… Вот и ты, и я, все мы суетимся, а надобно бы гнать мысли и помыслы суетные… Доля суетная, которой мы удостаиваемся в жизни, проникнута ощущением связанности, гнета… Соответственно чему народная фантазия создала образы преимущественно отрицательные: Беды, Горя – литовской Журбы, русской Кручина – Обиды, Нужи… А там уже недалеко и до сути суетной судьбины-судины, то есть жалкой непотребной и злой судьбины, недоли-злыдни… Чуешь, суета опять на тропку злыдней ведет… А ведь под влиянием христианства в народные представления о доброй Господней доле проникает идея о промысле, о высшем устроении не одного, а всех к общему благу. С другой стороны, будоражит душу и идея о заслуженности: доля Господня и недоля-злыдня… Причем они не только даются свыше, но и заслуживаются; как говорится, своя волюшка доводит до горькой долюшки… А с горькой долюшкой недалеко уже и до лиха внутри человека и вокруг его, вследствие его неправедных деяний… В конце концов, все это упирается в горе-злосчастье личной жизни, жизней близких…

– Горе-злосчастье… – повторил недоверчиво Семен Бельский… – Вон, как ты повернул, владыка… Да какое горе-злосчастье будет на Руси, в Москве – Третьем Риме, если Шуйского-Немого, да и вообще всех Шуйских заменят Бельские?.. Ведь уговор-то промеж всех боярских партий, с твоей легкой руки, владыка, действует – юного государя не трогать… Чтоб с его головы ни один волос не упал по злой или какой воле боярских партий… Не будь такого уговора боярского и княжеского, Рюриковичей-Шуйских и Гедиминовичей-Бельских, да разве я ввязался бы в латинскую, иудейскую авантюру возглавить поход крымчаков с турками на Москву… А я решился, потому что это в конечном итоге окажется на руку Москве и надолго отвратит турок от мысли воевать русские земли… Пусть латиняне свои планы вынашивают столкнуть лбами Русь православную и османскую империю или устроить новый крестовый поход против неверных турок, усыпав дорогу к победе трупами православных… Пусть… Какое же это горе-злосчастье для Руси, в полном смысле этого слова?.. Просто я хочу подыграть своей партии Бельских-Гедиминовичей, чтобы устроить небольшое горе-злосчастье партии Шуйских-Рюриковичей… Ведь все это делается на счастье царя нового Третьего Рима… Государь Иван приблизит к себе Бельских, поставит правителем брата Ивана – победителя турок и крымчаков… И это будет по заслугам… Меня простят, и я вернусь в Москву, буду помогать новому правителю Ивану Бельскому вместе со старшим братом Дмитрием… Или я чего-то не понимаю, владыка… Ты, же, владыка, был всегда с Бельскими… Будет правителем Иван Бельский, да кто же посмеет тебя сгонять с митрополии при нем?..

Даниил тяжко вздохнул и сказал бесстрастным голосом:

– Чует мое сердце, придется мне оставить престол митрополичий… Низведут меня Шуйские за то, что слишком рьяно взял вашу сторону Бельских… – Даниил покачал головой и попытался улыбнуться. – Силы, которые стоят у тебя, Семен, за спиной, меня ведь тоже заставляют служить твоей партии… Только боюсь, что горем-злосчастьем обернутся и мои слабые попытки удержаться на престоле, в случае смерти Василия Немого, естественной или насильственной…

– Ну, хоть здесь мы едины во мнении… – ухмыльнулся боярин. – Смерти Немого, естественной или насильственной быть… И на том спасибо от партии Бельских… Если естественная смерть Немого задержится, я ее ускорю своими средствами…

Даниил даже не поморщился. Слова боярина как бы не услышал и снова оседлал своего любимого конька, видя воочию, как его тайным собеседником лихо правит «дух зла и ожесточает его и без того жестокое сердце.

– А знаешь, Семен, что горе-злосчастье представляет собой причудливый фантастический образ, в котором народные представления о прирожденной или навязанной недоле смешались с образом библейского демона-искусителя, нападающего на человека, когда, преступив заповедь, он сам отдается власти греха…

Бельский недоуменно вытаращил на митрополита глаза и, заикаясь от напряжения, вымолвил:

– Ты-ы, вла-ла-ды-дыко, имеешь в виду, что иудеи и латиняне искушают… Мол, главный демон искуситель обличье умного старика-иудея Моисея, тайного ханского советника, принял… Ты же ему, как и я, многим, если не всем, обязан…

– Никому и ничем я не обязан… – отрезал Даниил. – Воспользовались темные силы моей бесхребетностью, суетным тщеславием, вот и пожинаю плоды своей слабости… Долю мою и твою наши с тобой тайные покровители вдохнули особым демоническим существом… Злыдней или суетой, не разберешь, пока не помрешь и не предстанешь перед Господом на Страшном суде… И осудит Господь нас за все искаженные главные идеи нашей доли: за идею прирожденности, идею предопределения и, прежде всего, за идею суетного случая…

– Какая разница… – бросил зло Бельский, подумав неприязненно: «Вот и владыку муки совести заели за свои мелкие грешки и крупные грех, что при старом государе, что при нынешнем… Ему можно философствовать на мелком месте, да бездействовать при этом… А мне нечего ждать естественной смерти Немого, надо яд опробовать на нем, если болезнь старика не возьмет раньше времени… Все равно спешить надо… Нет у меня времени… Даже на философские беседы с греховным владыкой времени нет… Так чего же я с ним вожусь… Не он, так Троицкий игумен Иоасаф на престоле духовном… Какая разница… Все они повязаны правилом игры – беречь живым государя на троне, не щадя прочих боярских жизней и судеб… Хоть так-то…»

Даниил с удивлением глядел на Семена ясным, глубоким и спокойным взглядом, почему-то тихой лаской веяло от его величественного, румяного лица, не тронутого серной маской. На прощанье митрополит развел руками и сказал странные, полные тумана слова:

– Никто ничего не знает о нашем конце, кроме Господа… А жалкий человече верит во влияние звезд на свою судьбу человека, лопочет о собственной счастливой или несчастной «планиде»… Чего это меня потянуло с тобой на образ злыдней? Не знаю… Может вспомнил, что злыдни прямо или косвенно связаны с так называемыми злыми днями византийских гадальных книг… Видишь, Семен, какую глупость сморозил первосвятитель: «Злыдни – это злые дни». У меня они, мои злыдни скоро начнутся, и не скоро кончатся… Все же митрополит Даниил не простачок какой, чтобы безропотно сдаваться злыдням… А у тебя тоже ведь на горизонте появятся свои злыдни… После твоего успешного похода на Москву… Успешного для твоей партии, царя будущего, позорного для хана, турок, латинян… Неужто в выигрыше останутся одни иудеи – без своих злыдней…

Семен Бельский уже плохо слушал владыку, решительные злые мысли вихрем теснились в его шалой голове: «Не слукавил ведь Даниил, говоря о скорой возможной смерти Немого, от сугубо естественных причин… Или лучше опереться на испытанный, старый, как мир, насильственный способ прерывания жизни Рюриковича, потомка Кирдяпина, быстрым ядом… Ведь безболезненно почти… И мучений гораздо больше при жалком естественном угасании, чем при скором конце от латинского яда… Вот она воля Божья, а судьба и судьбина-злыдня уже не в одних Господних руках, но и в моих… Умрет естественным образом от болезни какой, и яда не потребуется… Задержится, пойдет на поправку, тут я злыдней нагряну, его злые дни придвину к концу, укорочу их счет… Только прав владыка в другом: он не только злые дни, злыдни Шуйского-Немого, но и свои чует, хитрец и грешник старый…»

Действительно, для многих в Москве, что для знати, что для простолюдинов, оказалась неожиданной смерти правителя, главного и, по сути, единственного с братом Иваном, опекуна юного государя, Василия Васильевича Шуйского-Немого… Пошли и темные слухи о насильственном его конце, от яда заморского… Правда, большинство бояр и дьяков московских говорили о его жестокой болезни и скоропалительной смерти, вроде как достаточно естественной… Кто-то соглашался, а ведь кто-то и кукиш держал при таком умозаключении: «Держи карман шире – так естественно не умирают, скорее погибают в схватке не на жизнь, а на смерть боярских партий, потомков Рюриковичей и Гедиминовичей…»

Единственным человеком, кто вслух открыто говорил о причастности к смерти старшего брата Василия Немого самого митрополита Даниила, был Иван Шуйский. Ясное дело, что Немой, воцарившийся самовластно после заключения в темницу конюшего Овчины, оказался жертвой жесточайшей подковерной схватки партий Бельских и Шуйских. Только не предъявишь обвинения в смерти Немого сосланному в Белоозеро Ивану Бельскому или его осторожному старшему брату Дмитрию, так ловко устроившего брак Немого и введшего его в великокняжеское семейство. А как предъявлять обвинения и претензии к их младшему брату Семену, которого в Москве бояре не видели около пяти лет? Но ведь всем было ясно, что такая странная, до предела подозрительная смерть Немого была нужнее всего партии Бельских, на стороне которой всегда стоял митрополит Даниил…

Вот Иван Шуйский, явив недюжинную суетность властолюбия, поспешил в Москву с полками владимирских и суздальских дворян, чтобы довершить месть над врагами своей партии. Старший брат начал большое дело, только не успел все закончить вовремя – жизнью поплатился в поисках измены, не дерзнул ее выкорчевать с корнем, в чем когда-то преуспел в Смоленске во время русско-литовской войны… Кому же мстить, как не брату кровному Ивану?.. Не дерзнул Немой вывести на чистую воду главного изменника митрополита Даниила, не ударил, не свел его с митрополии, ничего Иван Шуйский предъявит Москве силу владимирцев и суздальцев и покончит с изменой…

Догадывался Иван Шуйский в своем мстительном рвении, что могут московские вельможи не испугаться его силовых козырей и не захотят свергать опытного, хитроумного митрополита, поставленного на престол еще старым государем Василием. Как никак, ходил Даниил в любимцах у старого государя, столько сделал для спокойствия его правления…

Прежде чем подписать указ боярской Думы о сведения с митрополичья владыки Даниила, Иван Шуйский прилюдно, в присутствии многих бояр и дьяков спросил с подначкой того:

– Поцелуешь крест, дашь клятвенное слово, что не виноват в смерти брата?.. Или как?..

– А чего ж не дать слово… И крест поцелую… – спокойно ответил Даниил и широко улыбнулся, обескураживая бояр.

Бояре с удивлением глядели на румяного митрополита, отказавшегося от серных масок. Во всем его облике сказывалась какая-то мощь и спокойствие духа. И это в последние мгновения перед неминучей опалой. Не питал никаких иллюзий насчет своей неприкосновенности владыка. И это выбивало из колеи Ивана Шуйского.

– А чего по брату-правителю не скорбишь?.. – зло, с перекошенным лицом спросил Шуйский. – Вон, улыбаешься… Словно доволен его смерти… Как будто знаешь, что она не естественная…

– Это только Господь знает – какую он смерть дал Василию Васильевичу… – строго ответил владыка и смерил боярина презрительным взглядом.

Тому, как вожжа под хвост, попала. Со всклоченной бородой, брызжа слюной, вошел Шуйский в крик:

– Извели брата то ли волшбой, то ли потравой… А ты улыбаешься, говоря о крестоцеловании, как о пустой затее…

– Молился я, Иван-боярин, и за юного государя, и за брата твоего, Василия Шуйского… Не тебе меня судить и дарить свое милосердие…

Теряя крохи выдержки, Шуйский выкрикнул:

– Сегодня же Совет боярский подпишет мой указ о твоем сведении с митрополии, Даниил…

– …Вот, когда такой указ боярская Дума подпишет, тогда и будешь меня пугать… Только не на пугливого ты, Иван-боярин, нарвался… Трусость бездну тьмы разверзает перед очами, только смелость духа не дает отречься от света…

– То-то ты, Даниил, такой нынче смелый да румяный излишне…

– Пощусь, Иван, потому и румян стал… Как узнал о смерти твоего брата, сразу же наложил на себя сорокадневный пост… Только чует мое сердце…

– …Будет, будет у тебя, святой отец, возможность попоститься… – насмешливо перебил митрополита Шуйский. – На отдыхе от дел митрополичьих…

– На святость сана указом боярского Совета замахиваешься… Не страшно, Иван Шуйский?..

– Страшно, не страшно, только смерть брата требует не бездействия…

– Мести требует… – подсказал Даниил. – Даром что ли Кирдяпин потомок с владимирскими полками в столицу пожаловал… Бояр напугал, может, кто из пугливых и подпишет указ срамной…

Зашушукались бояре и дьяки, заслышав резкие слова пока еще не сверженного владыки Даниила. Побледнел Шуйский, видя как прячут от него глаза вельможи с тайными мыслишками в головах: «Вдруг удержится владыка на митрополичье? И что тогда? С нас спросит – чего же пугал ваш думский глава свержением с митрополии? А вдруг все перевернется не в пользу Шуйского? В конце концов, неужто все можно решить в столице силой – введением владимирских полков?»

Только продавил все же мстительный Иван Шуйский указ о низведении с митрополии ставленника партии Бельских, владыки Даниила. Ни святость митрополичьего сана, ни хитрость и живость ума, ни спокойный и смелый дух, который явил перед своим свержением Даниил, не спасли его от опалы закусившего узду Шуйского.

Опального Даниила сослали в Волоколамский монастырь 2 февраля 1539 года, туда, где он когда-то служил игуменом сразу же после смерти своего учителя Иосифа Волоцкого. В одном единственном мог быть уверен Даниил. Что волоцкие монахи не заморят его голодом и не удавят, не надругаются, как надругались некогда над монахом-князем Вассианом Косым-Патрикеевым. Прожил он в опале недолго, умер в 1547 году…

На место опального Даниила бояре неожиданно для всех возвели на митрополичий престол далеко не иосифлянина, а представителя противоположной партии Вассиана Косого и Максима Грека, игумена Троицкого монастыря Иоасафа Скрыпицина. Он был торжественно посвящен епископами в первосвятители уже 9 февраля – «судьбами Божественными и боярским изволением».

Строгий охранитель нравственных принципов Иоасаф согласился занять престол только тогда, когда, опасаясь упреков в свершенном беззаконии, думские бояре во главе с Иваном Шуйским, взяли с опального Даниила запись, коей сверженный архипастырь засвидетельствовал, что будто бы тот добровольно отказался от первосвятительства, «чтобы молиться в тишине уединения о государе и государстве».

Государя Ивана новый самовластный правитель Шуйский не спрашивал, когда мстительно свергал с митрополичья Даниила и ставил на духовный престол преподобного Иоасафа.

24. «Кормление» временщиков

Власть захватил младший брат сгинувшего деспота Немого, еще больший деспот Иван Васильевич Шуйский, произведший с самого начала своего правления – именем малолетнего государя – неслыханные государственные правонарушения и потрясения. Среди новых убийственных беспокойств, волнений и потрясений, производимых деяниями и властолюбием Ивана Шуйского с его ближними холуями-боярами подтачивалась твердость и сила Русского государства, так необходимые для уверенного внутреннего благоустройства и внешней безопасности.

Никогда так нагло и открыто не воровали на Руси бояре, грабя земли и области, отданные им в «кормление», под велеречивые рассуждения и яростные споры в Думе о «достоинстве Отечества», о высокой боярской чести, о «местах» на иерархической родословной «лествице» – лестнице, позволяющих грабить согласно занимаемому «месту»…

Конечно, главным государственным вором становился тот, кто мог занять более высокое «место». Причем бояре, недовольные своим «низким местом», злословили о гнусном корыстолюбии вельмож «высоких мест», прямо с Ивана Шуйского, чуть ли не полностью расхитившего московскую казну и наковавшего себе из московского злата и серебра несчетное множество сосудов и чаш, вырезав имена своих Кирдяпиных предков. Не уступали своему главарю-властителю и его ближние угодники-подельники, которые грабили с немыслимым размахом на зажиточных «местах кормлений».

Многострадальное Отечество, раздираемое дикими страстями корыстного «кормления» и боярскими поползновениями родовитых кланов вернуть свои утраченные княжеские уделы…

Боярин, назначавшийся наместником юного государя Ивана по распоряжению правителя Ивана Шуйского, обязан был «кормиться» за счет управляемой им области, как при отце и деде Ивана, старых государях Василии Ивановиче и Иване Великом. Только при старых государях невозможно был так нагло и гнусно грабить земли и города, «кормясь» от них. При малолетнем же государе Иване можно было все, ибо пример «кормления» от государственной казны главного расхитителя-властителя Ивана Шуйского был у всех перед глазами. По прибытии на «место кормления» наместник поначалу получал от тамошних жителей первый куш по принципу – «кто сколько может дать». Не дать, сколько можно, было нельзя! За первым кушем шли вторые и третьи, «кормление» уже осуществлялось по принципу – «не сколько можно, а сколько должно дать».

Как липку обдирали свои области кормящиеся наместники, отстегивая наверх и себя не обижая. Татары во время своего ига требовали с русских земель всего-то «десятину» достатка, «кормление» корыстных наместников и властителя Шуйского оборачивалось для народа многими татарскими «десятинами». Выходит, куда хуже татарского ига были кормления корыстолюбцев и лихоимцев… А как не пограбить, обирать до нитки «кормящее» население зарвавшимся боярам-наместникам, если их первый боярин Шуйский никого не наказывает за подобные душераздирающие «кормления», а сам ободряет примером, открыто грабя неприкосновенный царский запас Третьего Рима, «кормясь» от государственной казны, собранной трудами многих государей московских. Вышедший на свободу опальный князь Андрей Михайлович Шуйский, троюродный брат правителя Ивана Васильевича, только что проделав путь из темницы во дворец и боярскую Думу, был отправлен наместником во Псков. Там он, «кормясь, как лев кровожадный», настолько быстро ободрал, как липку, богатейший город Руси, что в одночасье уровнял всех его кормящих жителей, не стало там ни богатых, ни зажиточных, ни бедных… Все псковитяне превратились в нищих!..

Самое удивительное, в летописях не было ни одной жалобы псковитян в столицу правителю Ивану Шуйскому на своих наместников Андрея Шуйского и Василия Репнина-Оболенского, «свирепствовавших, аки львы кровожадные»… Чего жаловаться их патрону, с еще большей алчностью пустившему по ветру царскую казну!.. А псковские наместники, назначенные на «кормление» указом алчного властителя Ивана Шуйского и рады стараться, проявлять инициативы лихие. Кормящиеся наместники не только страшно тиранили псковских землевладельцев, граждан беззаконными неподъемными налогами, так еще вымышляли окраинные преступления против государства, ободряли лжесвидетелей и доносчиков, возобновляли старые обвинения и дела судебные в интересах «кормления», требуя безропотных даров от богатеев и безденежной трудовой повинности от бедняков. Наместники не оставляли в относительном покое даже псковские монастыри, ища в них добычу с забытою свирепостью татарских хищников. Вскоре Псков превратился в вертеп нищих и кормящихся разбойников, куда боялись ездить жители пригородов и других русских земель… О, лихое время дорвавшихся до власти и «кормления» временщиков…

Торжество боярской партии Шуйских с главным временщиком, первым боярином Руси Иваном Васильевичем заключалось в том, что все члены фамилии и партии хотели поделить выгоды «кормления» с первым боярином. Раз глава фамилии и партии встал во главе государства, правя вроде как от лица малолетнего государя Ивана, с которым можно и не считаться его единственному опекуну, то именно его ближние и дальние родственники и клевреты получали богатые наместничества в «кормление». А те рады стараться милостью главного временщика, спеша наживаться и лихоимствовать за счет кормящих граждан, зная, что властитель и их покровитель Иван Шуйский не посмеет укрощать их пыл корыстолюбия. Потому что у самого властителя, первого боярина и лидера партии рыльце казенным золотом замазано, потому что, возбуждая негодование своих ставленников за одергивание, он тем самым ослаблял свою правящую боярскую партию. Таков был порочный замкнутый круг временщиков: чем наглее грабил казну сам Шуйский, тем побуждал еще сильнее и наглее грабить наместнические области родственников и клевретов своей правящей партии, доставшиеся им согласно иерархическим «местам» в «кормление»…

А что же юный государь Иван?.. Он уже догадывался, что свора бояр отравила его любимую матушку, похоронила «в один день смерти» без митрополичьего отпевания и пышности дворовой; отняла у него мамку-кормилицу Аграфену, постригла насильственно в монахини и сослали в дальний монастырь, только потому, что она была родной сестрой бывшего правителя, фаворита Елены Глинской, несчастного конюшего Овчины. Да и самого князя Овчину, любившего сына своей любовницы, боярская свора оковала железами и уморила голодом в той же темнице, где был уморен дядюшка матушкин, Михаил Глинский… Вокруг одна кровь, одна корыстная жестокость и жажда мести, жажда власти…

Ивана стали выводить к иноземным послам сразу же после смерти отца Василия и его духовного завещания в пользу старшего сына… И сам Иван, с легкой руки своей матушки, правительницы Елены, представлял себя всего лишь играющей в детские и взрослые игры маленькой, смазливой куклой в пышных царских одеяниях. Так были смешны и странны поклоны этой кукле смиренные поклоны знатных иноземцев, своих доморощенных вельмож…

После смерти матери изменилось только одно. Куклу по-прежнему выводил к послам в дорогих царских нарядах, только потом по воле опекунов с удовольствием сдирают царские драгоценные одежды, чтобы облечь худое тело, то ли Иваново, то ли куклы для взрослых игр, в тряпье жалкое, мстительно засовывая ненужную куклу в хлад и темноту дальних нетопленных дворцовых покоев. Ведь при грабящем казну правителе Иване Шуйском и его корыстных ставленниках правящей партии на местах – «кормлениях» – главный опекун и первый боярин Москвы Третьего Рима скопидомничал на дровах и свечах для дворца юного опекаемого государя.

Кто знает, может, противодействие и корыстолюбие бояр, ненавидящих друг друга гораздо больше, чем жалкого малолетнего государя Ивана, не позволяла созреть мысли, что и куклу царя можно уничтожить, раздавить тяжелыми сапогами, бросить в печь – пусть горит и мучится… Кто знает, может, тонкая интрига по сохранению жизни сына, затеянная с боярскими партиями Бельских и Шуйских волевой Еленой Глинской, пошедшей на собственное уничтожение ради сохранения жизни будущего царя Третьего Рима спасла Ивана Грозного?..

А пока при матером казнокраде Иване Шуйском и его «кормящейся на местах» правящей партийной своре, в полном небрежении и запустении дальних палат дворцовых подрастает десятилетний юный отрок, предоставленный самому себе в своем жалком ничтожном сиротстве. Он потом живо опишет свое жалкое сиротское положение государя, именем которого правят лихие корыстные временщики во главе с жестоким и скупым казнокрадом Иваном Шуйским.

И будет в слезном описании отрока и немыслимая убийственная тоска круглого сироты, странными нитями вроде бы привязанного к глухонемому блаженному меньшому брату, которого он будет почитать за святого. И будут зарубки в памяти, как воровали казнокрады Иван и Андрей Шуйские великокняжеские золотые сосуды и перебивали, перечеканивали имена старых московских князей на имена своих Кирдяпиных предков и на свои имена. И сохранится в памяти Ивана его ветхая «государева» шубенка, в которой будущий царь впервые увидит выпущенного из тюрьмы опального Андрея Шуйского; зато как с этой шубенкой с чужого плеча будет контрастировать роскошнейшая шуба «откормившегося» в Пскове князя Андрея – из кладовых великих князей московских украденная. И навек отложится в памяти отрока, как унижая сироту-государя, клал властитель-опекун Иван Шуйский ноги на кресло, где сиживал его отец Василий, как садился и клал ноги на кровать, на которой скончался старый государь-батюшка… Надолго запомнит унижения сиротского детства будущий царь Третьего Рима, которому временщики не кланялись, но которого сознательно горько унижали…

Но дадим слово самому Ивану, ничего хорошего не видящего в своем сиротстве кроме книг и поставившего цель согласно завету отравленной матушки – выучить наизусть Библию… И ведь выучит наизусть при изумительно цепкой памяти и станет без всякого домашнего образования чуть ли не самым образованным и просвещенным царем своего жестокого времени… И всех временщиков посрамит и заткнет за пояс, а кого и башки глупой лишит…

«…Нас же с единородным братом, свято-почившим Георгием, питати начаша яко иностранных, или яко убожайшую чадь. Яковож пострадах во одеяниях и алкании! Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воле и не по времени юности. Едино воспамяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись отца нашего о постелю, ногу положив. К нам же не приклонялся, не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабское ж, ниже начало обретеся: и таковую гордыню кто может понести!

Какож исчести таковые бедные страдания многая, я же в юности пострадах! Многажды поздо ядох не по своей воле. Что же убо о казне родительского ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением, будто детям боярским жалованье, а все себе у них поймаша во мздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству. А казну деда и отца нашего бесчисленную себе поимаша, и тако в той нашей казне исковавши себе сосуды злати и серебряни и имена на них родителей своих подписаша, будто их родительское стяжание. А всем людям ведомо: при матери нашей и у князя Ивана Шуйского шуба была мухояр зелен в куницах, да теветхи; и коли бы то их была старина, и чем было сосуды ковати, ино лучше бы шубы переменити, да во излишнем сосуды ковати. Чтож о казни дядь наших и глаголити? Все себе восхитиша! По сем на грады и села наскочиша, и тако горчайшим мучением, многоразличные беды, имения ту живущих без милости пограбиша. Соседствующим же от них напасти, кто может исчести? Подвластных же всех аки рабы себе сотвориша, свояжь рабы аки вельможа устроиша; правити же мнящесь и строити, и вместо сего, неправды и нестроения многая устроиша, мзду же безмерную от всяких избирающее, и вся по мзде творяще и глаголющие…»

Как ненавидел юный государь всех этих временщиков во главе с Иваном Шуйским, все по мзде и корысти творящих и глаголющих!..