Текст книги "Вызовы Тишайшего"

9. Моровое поветрие и начало раскола

Во время «Смоленского вызова Польше и начавшейся войны с королем Яном Казимиром за земли Великого Литовского княжества, Белой Руси и Малой Руси (Украины) начинались пагубные своими последствиями церковные реформы патриарха Никона «с заменой двуперстия на трехперстие». И в это же самое время в центральные земли Московского государства и в ее столицу была занесена чума или, как тогда говорили, моровая язва. Масштаб эпидемии был настолько значительным, что противники патриарха Никона сразу же стали говорить, что моровая язва умерщвляет православных русских и православную столицу за грехи их и отхода от истинной веры греческой отцов и дедов времён святителя-митрополита Макария и царя Грозного.

Последнюю ночь в стане Девичьего поля Тишайший царь почти не спал в размышлениях о «двуперстии Макария и трёхперстии Никона», о моровой язве, которую обыватели столицы объяснять нововведениями патриарха нового, к тому же дурные предчувствия не покидали его, Алексей Михайлович приготовился к дурным вестям.

«Куда теперь после Вязьмы – сразу в Москву к царице, или переждать, надеясь на божью милость? – мучился в своих тоскливых размышлениях Тишайший, когда его разбудил лай сторожевых собак в стане. – Наверняка, гонец из Москвы». Его осторожно потревожили:

– Из Москвы от патриарха весть, государь.

Тишайший решительно разлепил глаза, буркнул недовольно:

– Что такое? Кого принесло сюда в такую рань?

Гонца не принял, но попросил через придворных слуг задержаться. «Вдруг надо, что передать срочное для патриарха или царицы с сестрами? – подумал он машинально и стал с ходу читать послание Никона. – Только что писать Никону, что советовать? Пусть сам принимает решение на месте. Патриарх все же трехперстный. Назвался патриархом-груздем, полезай в кузов и спасай чад своих молитвами и деяниями».

Внимательно прочитал письмо Никона и загоревал Тишайший: дела-то аховые оказались из анализа ситуацией с моровой язвой. По всей вероятности, эта «язва» или чума в Москву на этот раз попала по Волге. Первые её жертвы конца лета 1654 года были отмечены в Казани, Ярославле и Рыбинске. Однако сильнее всего чума неожиданно разыгралась в Москве в отсутствие государя, занятого осадой Смоленска и отвоеванием старинных русских земель у Литвы и Польши. Из письма Никона царь узнал, что еще в конце июля по распоряжению патриарха двор царицы с семейством бежали из Москвы в Калязин, а за ними побежали многие знатнейшие бояре и дворяне столицы. Вслед за ними побежали из столицы почти все знатные люди и немало простонародья, а также стрелецкое войско. Оставленные в Москве «следить за порядком» бояре Михаил Пронский и Иван Хилков не могли обуздать начавшееся жуткое мародёрство и панику горожан, а вскоре умерли и они.

А что было на самом деле, во всех подробностях, не дано было знать даже патриарху, всё это осталось на полях послания Никона. Но стали быстро умирать гости столицы (богатые купцы), бывшие у государевых дел, в чёрных сотнях и слободах здоровых людей осталась самая малая часть. Стрельцов из шести приказов не осталось ни одного, на дворах знатных людей из множества дворни осталось человека по два и по три. Самое печальное, что мародерами было разграблено много дворов в столице, а сыскивать и унимать мародеров, воров-грабителей было «некому и незачем». Тюремные колодники проломились из тюрьмы и бежали из города, человек с сорок переловили, но 35 ушло.

Но государь с радостью прочитал в письме о позитивных деяниях: вместе с тем, несмотря на все потрясения и страхи, по приказу Никона, на всех дорогах, ведущих из Москвы, были расставлены крепкие заставы, чтобы ни один человек оттуда не ушёл. Особенно тщательно блокировались дороги, ведущие на запад, в Смоленскую область, чтобы избежать распространения заразы в армии. «А ведь не набитый дурак мой карманный патриарх, – выдохнул с облегчением Тишайший. – Армию оборонил мудростью и предчувствиями, заботами о своём государе». Не стал ничего писать в ответ Тишайший ни Никону, ни царицам, ни сестрам. Сказал сумрачно вслух со скрытой иронией в голосе:

– Поручаю царицу и царевен с царевича на попечение Господа и молитвы об их здравии патриарха мудрого и благоразумного… – Хотел добавить «с его трехперстием», но вовремя оборвался. Знал, что его слова передадут через гонца Никону. – Пусть патриарх больше молится о своих больных и здоровых чадах, чтобы последним в силу его святых молитв не заболеть.

Только в начале декабря 1654 года царь Тишайший, обосновавшись в Вязьме, послал своих доверенных людей сделать ревизию, сколько народу умерло и сколько осталось в городах России. Ему сообщили подробную роспись, из которой явствовало, что в Москве осталось меньшинство населения. Так, в Кузнецкой слободе из 205 человек выжило только 32, в Покровской – 48 из 525, в Чудове монастыре – 26 из 208. Однако все эти потери нельзя списывать только на чуму. Большинство неучтённого населения просто разбежалось. Учитывая это обстоятельство, летописцы и врачи оценивают число жертв чумы в столице цифрами порядка 10 тысяч человек, а называемые современниками сотни тысяч умерших считаются преувеличенными и баснословными. Но немало населения погибло не только в столице, но и в других местах. По некоторым городам по приказу Тишайшего был произведён подсчёт точного числа умерших и погребённых. Так выяснилось, что в Туле умерло 1808 человек, осталось жить 760; в Рязани – соответственно 2583 и 434; в Твери – 336 и 338, и т. д. Общее количество жертв чумы только за второе полугодие 1654 года правдоподобно оценивается в пределах от 30 до 50 тысячи. Но Тишайшего царя сильно беспокоило ухудшение хозяйственных дел в его государстве: много больше людей ушло из родных мест, стало скитальцами и бродягами, а следовательно – перестало платить подати и служить государству. А ведь новый этап войны с Польшей за Украину и Белоруссию требовал новых воинов и новых расходов государственной казны.

Тишайший царь планировал, что в 1654–1655 годах война с Польшей завершится тем, что русская армия вместе с запорожским войском Ивана Золотаренко и ополчением шляхтича Константина Поклонского займет все земли Беларуси и Литвы, впервые в своей истории возьмет столицу Литвы, Вильно, и город на коренной польской территории – Люблин. Тишайший предчувствовал, что вмешательство в польско-русскую войну Швеции может привести к измене украинских казаков и помешает ему поставить победную точку в столь удачно начавшейся войне с взятием Смоленска, при стратегическом «Смоленском вызове».

Чума 1654–1655 гг. определённо повлияла на то, что вместо воссоединения всей Украины с Россией в середине 17 столетия произошёл раздел Украины между Россией и Польшей, просуществовавший больше ста лет и неблагоприятно повлиявший на все дальнейшие исторические взаимоотношения двух народов. Не менее существенным было психологическое влияние морового поветрия на народ, уже изрядно взволнованный нововведениями Никона в текстах богослужебных книг и церковных обрядах. Чума была воспринята как кара небес за глумление патриарха над древними канонами. Это усилило упорство противников реформы – староверов или раскольников – и одновременно ожесточило репрессивные меры властей против них. Без этой эпидемии, вероятно, церковная реформа Никона прошла бы более гладко, с меньшим сопротивлением.

В Вязьме Тишайший от своих ставленников узнал важные детали морового поветрия на фоне начавшихся церковных нововведений с «Никоновым трехперстием». А именно, что на болезнь поначалу не обратили внимания. И лишь с умножением числа смертей по Москве поползли страшные слухи о «прилипчивой болезни», от которой нет спасения из-за того, что новый патриарх взбаламутил церковную жизнь, меняя церковный налаженный быт и богослужебные книги святого митрополита Макария. От болезни прилипчивой и нововведений Никона с его «трехперстием» многих православных людей охватила паника. Началось бегство. Первыми «в подмосковные деревнишки от тяжелого болезненного духа столицы потянулись те, кому было куда бежать, – придворные чины, столичные дворяне. Все приказы заперты, дьяки и подьячие умерли, и все бегут из Москвы, опасаясь заразы», – сообщали царю Тишайшему в Вязьму. Оставленные ведать столицу бояре князья Пронский и Хилков перебрались из домов на открытые места, написав царю покаянно: «В Москве в слободах помирают многие люди скорою смертью, и в домишках наших тоже учинилось, и мы, холопы твои, покинув домишки свои, живем в огородах.

Тишайший в Вязьме неоднократно перечитывал письмо патриарха, которое он получил еще в стане шатровом под Смоленском, где встревоженный Никон воздыхал: «Не положил ли Господь Москву и окрестные города пусты?» Порадовало Тишайшего, что по его настоянию, царица с царевичем Алексеем, царевнами и сестрами царя в середине июля отправились в Троицкий поход, и уже не возвращались в столицу, закружив по дворцовым селам и дорожным станам. В августе к ним в Калязине присоединился и патриарх, которому было велено находиться при царской семье для «бережения ее от морового поветрия».

От Никона, царевича и царицы к боярам Пронскому и Хилкову постоянно слали грамотки с главным вопросом: «Не тишает ли в столице моровое поветрие?» Но оно не «не тишало», а напротив, «множилось» и «день ото дня больше пребывало», опустошая уже не отдельные дворы, а целые улицы и слободы, поскольку народ справедливо считал, что язва и мор вызваны божьим наказанием за церковное попустительство и рвение Никона усложнить жизнь православных его «гремучими» нововведениями. Потом уже Тишайший царь узнает от своих доверенных лиц, что происходило в столице, и что стыдливо умолчал «благоразумный и хитро-мудрый, сам себе на уме Никон. А произошло то, чего больше всего боялся царь Тишайший: возникли первые волнения против нововведений Никона с его новациями в церковных службах и книгах молитвенных.

Уже 25 августа 1654 года в опустошаемой эпидемией Москве произошли бурные волнения против нововведений. Москвичи после обедни в Успенском соборе подступили к наместнику, князю Михаилу Пронскому. Бунтари принесли в киоте икону «Спас Нерукотворный», лик и образ которой кощунственно были соскребаны. Когда боярин Пронский вышел из собора, земские люди подошли к нему и начали гневно говорить:

– Взят этот образ на патриархов двор у тяглеца новгородской сотни, Софрона Лапотникова, и отдан ему образ из тиунской избы для переписки, лице выскребено, а скребли образ по указу патриарха Никона.

И выступил вперед Лапотников и стал говорить:

– Мне было от этого образа важное знамение, приказано показать его мирским людям, а мирские люди за такое поругание должны стать и защитить истинную православную веру.

Мирские люди подхватили это и гневно, надрывно кричали такие опасные слова:

– На всех теперь гнев Божий за такое поругание, так делали иконоборцы. Во всём виноват патриарх Никон. Держит он ведомого еретика Арсения, дал ему волю, велел ему быть у справки печатных книг, и тот чернец много старых святых книг митрополита Макария перепортил. Ведут нас еретики к конечной гибели! Недаром через это язва к нам пришла и мор косит людей, и те мрут, как мухи…

И еще выкрикивали злобно боярину Пронскому из толпы:

– Патриарху Никону пристойно было быть на Москве и молиться за православных христиан, а он Москву покинул, и попы, смотря на него, многие от приходских церквей разбежались, православные христиане помирают без покаяния и без причастия. Напишите, бояре, к государю царю, чтоб до государева указа патриарх и старец Арсений куда-нибудь не ушли…

Пронский начал уговаривать земских людей всякими мерами, чтоб они от такого дела отстали:

– Святейший патриарх пошел из Москвы по государеву указу, и когда к нему приходили бить челом, чтоб он в нынешнее время из Москвы не уезжал, то патриарх казал им государеву грамоту, что он идет по государеву указу, а не по своей воле.

Народ выслушал это спокойно, но потом, в тот же день, толпа явилась у Красного крыльца Кремля, принесли иконные доски, говоря, что с этих досок образа соскребены. Из толпы кричали:

– Мы эти доски разнесем во все сотни и слободы и завтра придем к боярам по этому делу.

При всем этом волнении сотские не показывались, а предводительствовали и говорили гостиной сотни купцы: Дмитрий Заика, Александр Баев, да Нагаев. Толпа требовала возвратить патриарха в Москву. Пронский, которому суждено было через полмесяца скончаться от чумы, едва уговорил толпу разойтись. Потом Пронский отписал об этом деле царице и бывшему там патриарху Никону, и по их приказанию призвал к себе черных сотен и слобод и старост и лучших людей. И говорил им, чтоб они к совету худых людей не приставали, своей братии говорили, чтоб и они от такого злого начинания отстали, заводчиков воровства поймали и к ним, боярам, привели. Вскоре из-за множества «язвенных жертв» волнения в столице прекратились на время сами собой, но это было только предвестием церковной смуты из-за церковных дел, раскола охватившей Россию на многие десятилетия и даже века.

В конце октября к государю, остановившемуся в Вязьме по случаю морового поветрия приехала и царица с семейством из Калязина. В начале декабря государь послал досмотреть в Москве, сколько умерло и сколько осталось в живых. Между тем война с Польшей продолжалась в Белоруссии: 22 ноября боярин Василий Шереметев дал знать, что он взял с боя Витебск после трехмесячной осады. Это была последняя приятная весть от уходящего бурного 1654 года, а потом пошел вал неприятных вестей раздоров казацкого назывного гетмана, нежинского полковника Ивана Золотаренко и полковника Белой Руси, белорусского православного ополчения Константина Поклонского.

10. Разборки полковников

Еще в начале лета 1654 года, как только московская армия вошла в Литву в белорусские земли, православный шляхтич Поклонский с группой своих единомышленников и слуг перешёл на сторону Москвы. Тимофей Спасителев, который на тот момент был у белорусского казачества царским представителем, хотел отправить сразу Поклонского к царю Тишайшему, но его перехватил Иван Золотаренко. Он хотел сначала представить его «батьке Хмелю». Но от этой затеи Ивана отговорил младший брат, полковник Василий Золотаренко. Василий на встрече со старшим братом сказал:

– Не надёжный он, этот смирный красавец Константин. Его хорошо знал покойный муж нашей сестры. Так вот от него сестра имеет сведения, что Константин Полонский состоит в каком-то родстве, ближнем или дальнем, не ясно, – с писарем Выговским, нашим «не задушевным другом». Полонский с Выговским составят нам с тобой сильную оппозицию.

– Это многое объясняет, брат, – хмыкнул Иван. – Надо приглядеться к нему повнимательней… Уж больно рвется Константин и на глаза царю, и к батьке Хмелю… Не по душе мне такие, кто вождей обхаживает, ничем себя особенным не проявив еще в воинском деле…

Василий по просьбе брата Ивана навел справки насчет шляхтича Поклонского, чтобы дополнить сведения, полученные у сестры, а той через своего первого погибшего мужа-полковника, задушевного близкого друга «батьки Хмеля». Выяснилось, что Поклонский происходил из знатной православной семьи, принадлежащей к высшей могилёвской шляхте. Его карьера так или иначе до польско-русской войны была связана с Могилёвским православным братством, которое организовал в Белорусских на землях Великого княжества Литвы патриарх Паисий во время своего визита в Москву и Литву.

Иван Золотаренко сразу с подозрением отнесся к яркому карьерному взлету Поклонского в Могилевском православном братстве, при организации там сильного казацкого войска. Особенно тогда, когда узнал, как пробивной Поклонский в обход братьев Золоторенко, без их рекомендации нашел канал выйти лично на «батьку Хмеля». Выступая в качестве представителя интересов православной шляхты восточных территорий Литвы и знатных богатейших могилёвских граждан, Поклонский предложил Хмельницкому совместно действовать против короля Яна Казимира на стороне московского царского войска. Когда шляхтич Константин попросил «батьку Хмеля» лично представить его царю Алексею Михайловичу Тишайшему, то тронутый напором и лестью Хмельницкий написал и дал Поклонскому рекомендательное письмо. С этим письмом гетмана ретивый амбициозный шляхтич отправился к царю Тишайшему и предстал в облике мужественного красивого полководца, союзника царя Тишайшего и гетмана Хмельницкого.

Царь с несказанной радостью читал в рекомендательном письме царю, как Запорожский гетман, рекомендуя Поклонского как первого православного шляхтича, много пострадавшего от «супостатов» короля, сообщает, что тот действует как представитель многочисленного православного шляхетства Могилёва и других городов Литвы. Хмельницкий просил царя принять Поклонского с почётом, чтобы показать уважение литовской православной шляхте, уже собравшей сильное войско, готовое выступить против войск гетмана Литвы Радзивилла и короля Яна Казимира.

Получив важнейшую аудиенцию у царя Алексея Михайловича, Поклонский вместе с «богатыми царскими пожалованиями» получил искомые звание и должность полковника белорусского в московском войске. Царь дал официальное разрешение Поклонскому на основе его уже собранного «православного могилевского войска» сформировать регулярный казацкий полк и, помимо всего, поручил ему уговорить всех жителей Могилева сдать город и перейти на сторону русского правительства.

Организуя свой православный полк, Поклонский посчитал важным расширить собственную хорошо вооруженную дружину с реальной опорой на местные силы из сочувствующих православных крестьян и горожан Могилева. Вначале, когда горожан на его стороне было немного, полк был собран из тысячи пеших крестьян и примерно сотни конных. С этим отрядом, вооружённым бердашами, пищалями и рогатинами Поклонский подошёл к Могилёву для ведения переговоров с его жителями для переманивания на свою сторону в пользу царя. Поклонский смог убедить многих представителей могилёвской шляхты в необходимости перехода на сторону русского православного царя Алексей Михайловича Тишайшего.

Среди горожан существовали одновременно промосковская партия и партия, верная властям Речи Посполитой. Вначале горожане хитрили, тянули время, ждали помощи. Московский воевода Воейков в одном из своих первых донесений сообщал Алексею Михайловичу, что могилевские мещане «около де города осаду крепят, а ожидают на себя твоих государевых людей, и по людям де смотря хотят стоять и биться». Поэтому царский воевода просил о высылке дополнительных воинских контингентов под Могилев «и будут и придут большие люди, и они сдадутся». Как же шляхтичу Поклонскому и воеводе удалось взять Могилев и распространит власть царя Тишайшего на город и окрестные земли?

Этому в числе прочего способствовало обещание Поклонского горожанам из мещанского сословия изгнать из Могилева всех местных евреев, а их дома и накопления разделить между местным правлением и русскими властями. Благодаря такой поддержке горожан мещанского сословия сдача Могилева была ускорена, и войско его было значительно пополнено. Сам шляхтич тоже остался довольным; в награду Поклонскому отдали богатый двор шляхтича Серединского и небольшой городок Чаусы со всеми угодьями, строениями и с крестьянами, позднее он получил по воле Тишайшего царя дополнительные пожалования и большие полномочия в Могилевском уезде.

Но утвердившийся к тому времени в полковничьей должности амбициозный Поклонский, вызывая раздражение и определенную зависть и братьев-полковников Золотаренко, стал претендовать на более серьёзные права как территориальные, так и политические. По мнению ряда современников, православный шляхтич-полковник Поклонский намеревался создать своеобразную автономию на той значительной территории белорусских земель, которые царь отдал бы с его неудержимым напором – под его начало. Однако его чаяниям противостояли не только братья-полковники Золотаренко, но и сам Запорожский гетман Хмельницкий, который также хотел взять под свою власть значительную часть этих земель, причем «батька Хмель» открыто заявлял о своём гетманском праве быть начальником не только над войском Запорожским и Малой Русью, но и над Белой Русью. А Иван Золотаренко, считавшийся правой рукой гетмана и его правопреемником после гибели Тимоша, не мог потерпеть сильного возвышения Поклонского с его большими территориальными и политическими претензиями.

Отсюда из-за непомерных амбиций Поклонского, прежде всего, и начались ссоры и разборки полковников: у православного шляхтича с казаками-братьями Золотаренко, в первую очередь, с Иваном Золотаренко в белорусских землях. Когда Могилев был занят полковником Поклонским и Воейковым, те остались в нем начальствовать. Осенью прискакал из Могилева шляхтич Рудницкий и объявил государю, что разъярился наказной гетман, полковник Иван Золотаренко. Мол, тот прислал из-под Быхова полковнику Поклонскому грамоту, где пишет тому с великими угрозами расправы и убийства, а сердится и ярится из-за того, что могилевцы сдались Поклонскому: зачем тому, а не ему лично, тем более, тогда, когда его запорожское войско воюют по соседству Могилевский уезд. Государь был встревожен сообщением Рудницкого, и вынужден в тот же день послать приказ князю Алексею Трубецкому отправить в Могилев отряд ратных людей. Трубецкой прислал в Могилев стрелецкого голову с приказом, и Поклонский с Воейковым тут же разослали этих стрельцов по уезду для оберегания белорусских крестьян от казаков Ивана Золотаренко.

Скоро явился в Могилев сам наказной гетман, полковник Иван Золотаренко. Воевода Воейков воспользовался этим случаем и стал жаловаться гетману, что казаки наехали в Могилевский уезд и распоряжаются:

– Хлеб, собранный для государя, велели возить к себе под Быхов… Мельницы стали отдавать на оброк… Денежные оброки с белорусских крестьян выбирают… Лошадей и всякую животину у крестьян забирают без зазрения совести… Говорят, что приказ своего атамана выполняют – это правда?

– Конечно, правда.

– Как же так, атаман? Мы же одному государю служим.

– Государю-то одному служим, только полковник Константин про себя не забывает, про свой рот и рты своего войска, а про наши рты не вспоминает. – Так дерзко Золотаренко отвечал воеводе. – Так и передай полковнику Константину про наши рты…

– Мы не о себе пеклись, а о московском государе. Пусть он всем распоряжается, что мы здесь взяли…

– Что ж мы будем есть, если нам хлеба, коров и лошадей не брать? Вы готовите хлеб на зиму для государевых ратных людей, а нам, между прочим, надобно теперь.

– Кто же тебе мешает готовить всякие запасы у себя в Быховском уезде? – возразил на это Воейков. – На наше позарился…

– Я бы и без вас с Полонским Могилев взял… Вы у меня Могилев из-под носа утащили… А в Быхове запасы и трофеи никакие, в сравнении с вашими здесь…

На том разговор на повышенных тонах кончился, Воейков передал все, как было своему полковнику. А тот закусил удила. Он уже до этого жаловался на ретивого наказного гетмана, полковника Ивана Золотаренко. И скоро на имя Тишайшего пришла новая жалоба от Поклонского: «Золотаренко, выехавши из Могилева, прибил встретившихся ему людей моих и сказал им: то же будет от меня и полковнику вашему! После этого все мои казаки, испугавшись, отступились от меня. Никто уже со мной не хочет быть, все к нему, полковнику Золотаренко передались, и я, не имея людей, не могу больше быть полковником, бью челом вашему царскому величеству, укажите мне где-нибудь жить, а здесь подле Золотаренка ни за что служить не стану, боюсь его пуще ляхов».

От воеводы Воейкова также царю Тишайшему приходили жалобы на казаков Ивана Золотаренко. В середине октября он доносил государю: «Полковник Иван Золотаренко запретил крестьянам возить хлеб и сено в Могилев, велел возить к себе, в Войско Запорожское; стрельцы собрали было по селам хлеб и хотели молотить, но наехали казаки Золотаренко, стрельцов выбили, хлеб отняли и многие из них, ограбив крестьян, на службе не остались, разошлись по своим городам».

Тишайший с трудом успокоил и Поклонского, и Золотаренко. Каким-то образом ему удалось вывести казаков Золотаренко из могилевских земель. Константин Поклонский все же остался полковником в Могилеве. Только вот взволновались могилевцы. Они, бурмиистры, радцы, лавники и мещане пришли к Воейкову и говорили:

– Из Смоленска государь изволил пойти к столице и своих ратных людей отпустил. А а к нам в Могилев ратных людей зимовать не прислано, пороху нет и пушек мало. Мы видим и знаем, что государь хочет нас выдать ляхам в руки. А на казаков Ивана и Василия Золотаренко нечего надеяться. Опустошив Могилевский уезд, они все разбегутся восвояси, и теперь уже больше половины разбежалось. Мы на своей присяге стоим, но одним нам против ляхов стоять не уметь.

Воевода Воейков тотчас дал знать об этом тревожном положении дел в Могилеве и окрестных землях царю Тишайшему. И тот отвечал ему из Вязьмы спокойно и деловито в серьёзном послании: «Собери всех мещан к съезжему двору и скажи всем вслух, что государь их пожаловал, велел к ним в Могилев послать из Дубровны окольничего и воеводу Алферьева, да солдатского строю полковника с полком, да двух стрелецких голов с приказами. И главное, для успокоения: из Смоленска пришлется к ним 300 пудов зелья да 300 пудов свинца».

К началу 1655 года полк Поклонского составляли 4000 хорошо вооружённых и обученных белорусских казаков. В январе 1655 года его полк несколько раз принимал участие в военных столкновениях с литовскими войсками. Чтобы заручиться поддержкой шляхты, из которой состояла верхушка его полка, Поклонский стремился наделить её земельными пожалованиями и другими льготами. Поклонский неоднократно обращался к царю Тишайшему за новыми его милостями и привилегиями. Однако ни Тишайший, ни царское правительство не могло удовлетворить все его просьбы. В итоге те из шляхты, кому из выхлопотанных пожалований не досталось ничего, затаили недовольство на Поклонского и заранее приготовились к мести и полковнику, и московскому государю.

Ситуацию с пожалованиями и привилегиями усугубили напряжённые отношения белорусской шляхты с казацкими отрядами, которыми командовал Иван Золотаренко. Тот не мог пережить сильного возвышения могилёвского шляхтича-полковника, который увел у него из-под носа богатый Могилев, оставив ему бедный, как он считал, Быхов. Он по-прежнему грабил Могилёвский уезд, угоняя скот, забирая хлеб, избивая людей Поклонского, и грозил шляхтичу-полковнику лютой смертью. Поклонский, жалуясь царю на Золотаренко, неоднократно отказывался от полковничьего звания и просил перевести его из Могилёва в другое место, говоря в письме, что боится Золотаренко «пуще ляхов». Так была подготовлена почва для перехода Поклонского на сторону противника московского царя – короля Яна Казимира.

Зимой, в начале февраля 1655 года, когда сильное литовское войска осадило Могилев, командующему, гетману Янушу Радзивиллу без труда удалось установить связь с полковником Поклонским. Он к тому времени принял решение уйти с царской службы и помочь литовским войскам взять Могилёв. Радзивилл надеялся, что Могилёв станет лёгкой добычей, поскольку Поклонский уверял гетмана, что откроет ему городские ворота и перейдёт со своим полком под его власть. К этому времени относится событие, связанное с уничтожением еврейского населения Могилёва. Получив сведения о том, что Радзивилл подходит со своим войском к Могилёву, Поклонский велел евреям оставить город, обещая дать провожатого до лагеря Радзивилла. Вышедшие из города евреи были перебиты воинами православного полковника, а те, кто остался, узнав о гибели своих собратьев, приняли крещение.

Несмотря на то, что во время одного из штурмов Могилева на сторону Радзивила перешел со своим отрядом в 400 человек Константин Поклонский, впустивший войска гетмана в Круговой вал, на территорию Нового города, Могилев штурмом так и не удалось взять полностью. Действительно, оборона города не была поддержана всеми верными царю горожанами. Уже во время этих событий чувствовалось глубокое недовольство части могилевских горожан новой властью Москвы и царских воевод. Сразу же после входа войск Радзивилла в Новый город к его войскам примкнула значительная часть проживавших там горожан.

В письме московских воевод Рамадановского и Воейкова царю Алексею Михайловичу об этом сообщалось следующим образом:

«Февраля в 6 день, как приходили под Могилев гетманы, Радзивилл и Гансевский с польскими и литовскими людьми и в то время, государь, могилевские мещане остались в большом валу с Радзивилом. И к меньшому валу и острогу к твоим государевым людям на приступ ходили и на вылазках бились вместе заодно с литовскими людьми. И тех мещан остались в меньшем земляном валу лавки и всякие товары, и те товары и деньги многие взяты в Ратушу без твоего государева указу до моего холопа твоего Юшки приезду в Могилев. А как пошли гетманы из Могилева прочь, и многие мещане пошли с ними же образом. Горожане предварительно разработали план по уничтожению московского гарнизона…»

Правда большая часть горожан Могилева в это время все-таки осталась верна московскому царю и участвовала в защите города от Радзивилла. Бесспорно, нельзя говорить и о том, что только шляхта и верхушка горожан приняла участие в восстании. «Верхушка» по определению – меньшинство, а меньшинство уничтожить хорошо подготовленный и вооруженный русский гарнизон в ходе восстания феврале 1655 года было бы не в состоянии. Есть две версии случившегося. Одна из них, почерпнутая из известий могилевской Хроники Сурты и Тубницких, описывает дело следующим образом. Восстание началось в тот момент, когда стрельцы начали обижать могилевских торговок калачами на Торговой площади, бесплатно отбирая у последних товар. В эту минуту загудел ратушный колокол, на стрельцов бросился могилевский бурмистр Леванович вооруженный «мечем катовским». Он закричал «Пора! Пора!» и восстание началось. На помощь мещанам пришли освобожденные военнопленные, и за несколько часов московский гарнизон был уничтожен почти целиком, в живых осталось только несколько человек.

Однако имеется еще одно весьма ценное свидетельство современника тех событий, историка, поэта и общественного деятеля Иеронима Веспасиана Каховского, сохранившего более реалистичное событие произошедших в то время в Могилеве событий. Согласно этого автора, могилевцы, видя неблагоприятное для Московского государства развитие военной компании, посчитали за лучшее вернутся назад, в состав Речи Посполитой. В условленное время часть горожан с городским стадом вышла за городские укрепления. Именно они начали звать на помощь и кричать о том, что на них напали «Поляки» и «Литва», что многие среди них убиты, а часть взята в плен. На помощь горожанам бросились московские солдаты и стрельцы. После этого заговорщики закрыли городские ворота и начали методично расстреливать «москву» с городских стен. Одновременно началось восстание и в самом Могилеве, где осталась часть гарнизона. Он был частью уничтожен, а 986 солдат и стрельцов было взято в плен.