Текст книги "Мамонт"

Провожая дам и подавая им в тамбур стёкла в рамах и тяжеленную сумку, пояснил строго:

– В сумке дефицитные запчасти для Сяита и зимнее пальто его маман. Беречь железяки пуще глаза, гораздо внимательней, чем деньги!

– Ну уж! Прямо уж! – был недоверчивый ответ.

Пришед домой, упал было, не раздеваясь, не разуваясь, на один из трёх антикварных Януариевых диванов – но тут опять прибыл кирпич. Вышел, одарил благодетеля червонцем и снова лёг. Проснулся ближе к полуночи – при третьей ходке крановщика. Когда я рассчитывался с ним, явился с завода Николай. Пригласил обоих к себе, а автокран заперли у Николая на огороде. По словам Сени, неугомонные студенты вроде бы улеглись, поужинав при лампе и при свечах. Разоблачившись и прихватив выпивки и закуски, мы «голахом», в одних трусах отправились в полуостывшую баню. Затопили печь и в ожидании хорошего пара разместились на скамейках за дощатым столом в предбаннике. Через полчасика изрядно напарились и снова приложились к бутылке: после бани – хоть укради, а выпей, завещал Суворов. У меня как-то достало ещё сил покурить с мужиками в «пианинной» за чайком и затем кинуть на диваны простыни с гербами неизвестных дворян.

Как ни рано проснулись мы с Николаем, крановщика уж и след простыл, мужик отрабатывал свои деньги честно. Едва мы слегка опохмелились да позавтракали, он приехал. Встретили, расплатились, и Николай уселся к нему в кабину – надумал взглянуть на ферму. В это время возвратились из города живущие напротив меня пожилые вдовые сёстры-фронтовички, подружки моей матери. У одной в авоське был хлеб, у другой замороженная курица – продукт по нынешним временам редчайший. Где?! Да вот, отпускные получили, хотели мясца в комиссионном купить, а там кур как раз привезли… Я кинул Николаю чистый мешок и попросил набрать курятины для студентов.

Женщин-фронтовичек на пяти улицах нашего пригорода было довольно много. Не так давно в стране начали широко праздновать День Победы – и эти женщины скромно стояли в толпе на митингах. Наград ни у одной из них не было, лишь горя хватило всем. Не имелось фронтовых наград и у мамы, и у её вдовых подружек. Моей маме тоже досталось лиха. Сначала мёрзла на торфоразработках под Балахной – и пылко влюбилась там в будущего моего отца, бравого красноармейца из учебного лагеря. Брак не оформили, и попрощаться-то даже не сумели, весь лагерь срочно отправили на фронт. Перед родами маму отпустили домой на месяц – и снова призвали в Балахну. Меня, грудного, оставила у своих в деревне.С торфяников её неожиданно направили на курсы радисток. Заслали на азовское побережье – перед самым освобождением этой местности. В оговоренном месте на городском базаре никого с паролем не оказалось – как после выяснилось, всё городское подполье было арестовано и расстреляно. И накопленную за несколько месяцев информацию о противнике никто маме не передал. Разведданные она собрала сама, как сумела. Её документы подозрения ни разу не вызвали, при ней было удостоверение личности, якобы выданное немецкой комендатурой в соседней области, три дня назад ещё оккупированной. Привокзальная площадь и тротуары выходящих на неё улиц забиты были узлами, чемоданами и беженцами, в большинстве женщинами и девушками развратной внешности, много было и семей полицаев, и всякого рода спекулянтов, и прочих слуг «нового порядка». С этой толпой, выдавая себя за беженку от Красной Армии, мама и добралась до города.Несла за спиной мешок с вещами и рацией. До вечера осмотрелась. Город наводнён был техникой и отступающими войсками, мешанина из немцев, чехов, мадьяр и румын. На одной из улиц – мама и глазам не поверила – стоял кавалерийский казацкий полк. Мимо развалин, где она устроилась с рацией, полицаи провели нескольких немецких и румынских солдат, избитых в кровь и со связанными руками – видимо, дезертиров.Закончив передачу, мама разбила рацию кирпичом и ушла в другие развалины. По этой радиограмме наши бомбардировщики нанесли врагу огромный урон. Как мама ни хоронилась, её ранило осколком нашей же бомбы. Мама вряд ли бы выжила, да армия «двунадесяти языков», вырываясь из окружения, той же ночью в панике оставила город. И утром мама выползла из развалин – прямо к санитарной машине, случайно рядом остановившейся. Пролежала в госпитале чуть ли не до конца войны и вернулась в свою лесную чувашскую деревеньку. Родители померли, братья погибли на войне, изба сгорела – в ней жили эвакуированные москвичи, не умевшие обращаться с печью. А меня взяла престарелая бабушка-соседка. Мама со мной на рукахдошла до Маклаковки – в надежде, что её примут родители моего отца, которого она считала погибшим. А он только что воротился с фронта.

С утра проникшись окончательно тем, что несколько лет придётся жить в доме Януария, я стал основательно в нём устраиваться. На втором жилом этаже особенной работы пока не требовалось – разве что, снаружи его покрасить. А вот нижний, кирпичный, в котором мне возмечталось устроить мастерскую, он в хороших руках нуждался. Для начала, мне думалось, надо было внимательней осмотреть кладовую, занимавшую пространство под прихожей: по всем статьям там должна быть дверь в магазин. Януарий Нефёдович не хранил в ней картошку, морковь и квашеную капусту, кладовую он использовал под товар – а потом под склад антиквариата, которым и поживился Мамонт. Лестница заканчивалась внизу небольшой площадкой и основательной дверью сбоку. В нише за этим сооружением по стене кладовой шли вниз, в землю через кирпичный пол две трубы, водопровод и канализация. Януарий Нефёдович, конечно, смог присоединиться к трассам, идущим мимо него к особнякам «магнатов». Утеплённые паклей трубы скрывал узкий пристенный шкафчик. Выходили они из кухни – справа от кухонного окна, в совершенно неожиданном месте у деда Януария был белый кафельный туалет. Мамонт, однако, им не пользовался и там всё затянула паутина. По лагерной привычке ходил в другой, деревянный, за угол дома. Ну и я, человек сельской практики, и все мои мужики тоже топтали ведущий туда дощатый тротуар. Вход в магазин нашёлся в кладовой просто: его полностью закрывали две стопы ящиков со свечами. Дверь была заперта, но в замке торчал ключ. Не стоило труда догадаться, почему я не увидел дверь со стороны магазина, её завалил Мамонт горой пустых ящиков и коробок. Ящики со свечами надо перенести в подвал, к лампам, подумал я, там и прохладнее, и у места будут, вот только хлам в магазине уберу – не через люк же свечи таскать…

Затем, раздумывая о том, как и когда удастся сделать водяное отопление, я ходил по комнатам и определял места для труб и регистров. А начинать следовало с возведения каменной пристройки снаружи дома – для кочегарки. Но это пока в мечтах, а в эту зиму придётся печи топить. И в другую, скорей всего, тоже. И проводить отопление сразу в трёх домах: в новом доме у нас с отцом, в новом доме у Николая и здесь, у Мамонта. А пока вся надежда на дрова – благо, у деда Януария в крытой поленнице у сарая лежал многолетний запас отличных берёзовых поленьев.

В комнате, где дрых Николай, осталось открытым настежь окошко: ночка выдалась душноватая и он подвинул антикварный диван поближе к воздуху. Диванчик сей, изящный и легковесный с виду, при попытке поставить его обратно к стене оказался не в меру тяжеловат. Не дай-то Бог, ежели опять деньги, подумал я, принимаясь осматривать диван. Сиденье и спинка у него были невероятно пышными и мягкими – когда я дремал на нём, то, помнится, размыслил: явно гагачий пух! Сиденье никак не поднималось, но на торцах дивана нашлись наконец вдавленные в материю, слегка позеленевшие от времени шляпки медных винтов. Принёс отвёртку, вывернул винты и поднял сиденье. Дно дивана в несколько слоёв устилали пачки пятидесятидолларовых банкнот, но не идеально новых, в банковских упаковках, а попросту перевязанных шпагатом. Откуда они у Януария?! Однако, вворачивая винты на их места, сообразил: очевидно, Януарий Нефёдович как-то где-то загнал какому-то иноземцу – ну, дипломату, скажем, какой-то особо редкостный антиквариат. Во втором диване как раз и лежал подобный антиквариат: сотни две-три, если не больше, диковинных старинных орденов и медалей. От их сияния резало глаза, я опустил сиденье и завернул винты. Третий диван преподнёс аж две коллекции: всевозможных древних монет и почтовых марок. В нумизматике и филателистике я ничего не смыслил, и вывел только, что объекты эти, должно быть, редкие и весьма, ежели не чудовищно, дорогие – как, наверно, и ордена. Как зовутся любители-собиратели наград, я не ведал. Перепрятывать драгоценности вряд ли имело смысл, да и некуда было. Посожалел даже, что на возню с диванами ушло время.

Посмотрел с крыльца на огород Николая: там добавился поддон с кирпичами, машина приехала и уехала, а я не видел и не слышал её. До обеда я носился по саду, тягал из магазина под дровяной навес оставленные Мамонтом ящики. При следующей выгрузке кирпича зазвал шофёра поесть. Узнал от него – Николай остался обедать у студентов, они сейчас заварили кур, по одной на брата, а Николаю – две, он тридцать пять штук купил, утром ещё разок заварят… Вернулся дружок лишь с пятым рейсом, довольный, хоть и усталый – вкалывал, видно, за троих. Вздремнул у себя часок и убежал на завод. Остаток дня я проваландался с уличными дверями будущей мастерской. Коробка внешней железной двери, украшенная коваными цветами, оказалась утеплена листом пробки пятисантиметровой толщины. Пробку я обнаружил, отвинтив из любопытства вставленную в коробку двери дубовую панель. Открывалась дверь наружу, на широкое каменное крыльцо с литыми чугунными перилами, оплетёнными лианами одичалого хмеля. Далее шла основательно сделанная рама – с бронзовыми дверными ручками и на петлях, с мелкой, но крепкой сеткой: чтоб мухи в зной в магазин не залетали. На внутренней стороне толстенной, почти метровой стены дверь отсутствовала, но я её счастливо обрёл, когда убирал остатки ящиков – она лежала под ними у стены. Деревянная эта дверь открывалась внутрь и, видно, мешала Мамонту в заставленном антиквариатом магазине. Я довольно легко навесил её на петли. По-быстрому сгонял в город, в хозяйственный магазин, и на обе двери купил врезные «английские» замки. И два «обыкновенных русских», висячих: на железную дверь снаружи – вместо перепиленного Мамонтом, и на подвал. Да ещё и удачно взял несколько длинных упаковок ламп дневного света – они редко появлялись в продаже – для занятий живописью долгими зимними вечерами. Вывинтил старые врезные замки – ключей от них в доме не нашлось, и долго возился с новыми. Ящики со свечами перенёс в подвал уже в сумерках. Изредка отрывался от занятий, встречал-провожал машину. Затем всё идеально повторилось: баня, Суворов, исчезновение чем свет крановщика и уезд Николая вторым рейсом – на этот раз он прикупил студентам пятнадцать шоколадок к послеобеденному чаю.

А мой день начинался у вокзала. Воротились наши красотки аж с четырьмя гигантскими сумками, не русскими – зарубежного пошива. Такой сюжет я предусмотрел и приехал к вокзалу на «Муравье». А вдобавок были при них моя студенческая сумка и ещё одна, тоже наплечная, и обе битком набитые. Их-то я сразу же и сцапал.

– Поосторожнее ты с ними! – предостерегла вдруг жена. – Сяит сказал, в них какой-то бешеный порошок, его с цементом надо мешать – для укрепления фундамента!

Пигалица жалостливо поинтересовалась судьбою Коли. На объекте, ответил я, и уехал, посоветовав дамам не ждать трамвая: шутка. На наш куток и автобус-то не ходил. На огороде у Николая я застал разгружавшийся автокран. Порывшись в сумках с нарядами, выволок бумажный пакет с тремя косметическими наборами, с тремя же флаконами французских духов и несколькими тюбиками антикомарина. Поощрил удивлённого шофёра премией в пятьдесят рублей и попросил передать пакет студенткам. Не зная, какая сумка чья, заволок все четыре в «пианинную», а «бешеный порошок» закрыл в комнате с долларовым диваном. Явились дамы – с готовым уже прожектом действий на ближайшие дни: «прям щас» с подарками поплывут на «Альбатросе» в Маклаковку – детей наведать и всё такое, а потом поездом к пигалице «в мордва» – бабку с тёткой порадовать. В бане полоскаться не стали, баня-то и в Маклаковке имеется, лишь поели всмятку яиц да чаю выпили. После чего, беспрерывно стрекоча и восторженно попискивая, терзали сумки. Сбегали к сёстрам-фронтовичкам, отнесли им гостинец – по кофте нарядной, шерстяной. Со скуки я ушёл с гвоздодёром под навес – разламывать негодные ящики и укладывать дощечки в поленницу. Крепкие, похожие больше на сундучки и не особо повреждённые Мамонтом, пока оставлял: мало ли! Может, и пригодятся куда. Скажем, нам с Николаем – для денег. Наконец выскочили дамы, весело щебеча и волоча вдвоём сумку с подарками. Наказав не трогать «там» ничего, бодро засеменили в город, на автобус «тройку» – он ходил на Суру, на пристань. Бросив своё занятие, заглянул в «пианинную»: комната настолько походила на отдел универмага, что в зенках зарябило. Запер «пианинную» и пошёл встречать автокран. Пригласил шофёра поесть. Сварить что-нибудь было лень, не царское это дело-то, чинно слопали по банке свиной тушёнки со вчерашними холодными макаронами и хорошенько взбодрились «львом». Шофёр прикинул: где-то завтра к полудню привезёт двадцатый поддон. Прогулялись к родительской избёнке и нашли: заезд на участок-то вполне удобен, да вот в саду придётся яблоню и сливу спилить. Арсений, однако, быстро сообразил: а если через усад, по луговине? Вдоль берега Рады тоже, вроде, грунтовка есть. Картошку, конечно, жалко – часть усада колёсами утрамбую… По берегам Рады зеленели мои кустики, хорошо за лето принявшиеся, я даже нашёл в полыни несколько взошедших кедрёнышей – не более спички высотой. Провожая Арсения, приказал ему оторвать Николая от студентов и доставить с кирпичами домой.

В сумках с «бешеным порошком» оказались червонцы, триста банковских упаковок. Действуя, словно заводной, перекидал их в мешок – и туда же добавил из дивана сотню пятидесятидолларовых пачек.В сарае, на чердаке и под навесом отобрал десятка полтора ящиков с крышками на петлях и проушинами для небольших висячих замков – Николаю, ну и себе, любимому. Не торопясь, прогулялся в город и купил два десятка – с запасом, подходящих замков. Лишь донёс это железо до крыльца, подъехал кран. Николай рассчитался с шофёром и подался было ко мне, но я развернул его обратно и стал подавать ему через изгородь пустые ящики. На лице у него возникло недоумение, но он покуда молчал. Перебросил ему мешок, взял с крыльца железяки и улицей перешёл к нему во двор. Николай в растерянности сидел на мешке: в круговерти ферма-завод он, видимо, позабыл о моём обещании сделать его богатым. Богатым я его сделал, а вот счастливым, судя по его виду, нет. Восторга у себя на душе я тоже что-то не ощущал.

– Это всё, Коля! Сюрпризов больше не будет! Спросишь, зачем тебе прорва такая денег? Не знаю! Ну, не выбрасывать же! Дети вырастут, внуки, правнуки – их учить надо. А женятся, да вдруг в больших городах останутся? Квартиры кооперативные покупать придётся, мебель, дачи, машины… Бабушке с тёткой дом построй, да и саммашиной обзаведись… Ещё и не хватит денег-то! Вру, на всё хватит. Но! Хоть и тихо, и осторожно, и постепенно – деньги эти надо расходовать… или во что-то вкладывать. Всорок седьмом была реформа, в шестьдесят первом была, и лет через двадцать наверняка опять будет. Обменять свои капиталы мы не сможем, придётся баню ими растапливать. Хорошо бы долларов накупить, им вряд ли реформа-то грозит, да где?! Встряхнись, Коля! Нам и на работу ходить – иначе, свихнёмся мы, и жён в техникуме учить, и дома строить…

Проповедывал я наполовину для себя, но Николай, вроде, немного повеселел. Мы занесли мешок и ящики в сени. К чердачной дверце вели вбитые в брёвна избёнки скобы и на нижней висел замок с ключом. Богатырь Николай виновато улыбнулся – дверцу-то забыл запереть! Излишне не утруждаясь, отворил дверцу череном метлы и легко зашвырнул на чердак и ящики, и мешок. Оконце на фасаде давало довольно света, фонарь не понадобился. Поделённые раньше деньги валялись кучей в мешках – как видно, Николай тоже просто закинул их сюда. Каждый мешок, с рублей начиная и долларами кончая, ворохом опростали в отдельный ящик. Червонцев – и Януарьевых, и Сяитовых было довольно много, пришлось укладывать. Наконец-то заперли ящики, и Николай спрятал на чердаке ключи. Навесили замок и на дверцу. Николай пообещал повыдергать скобы и придумать складную лесенку – как бы для сбора вишен, да и держать её в саду, подальше от подловки. Чтоб ни жена чудом каким-то, ни, кой грех, наши мальчишки на подловку не залезли.

Попросил его помочь на усаде – мы люди-то хоть теперь и состоятельные, а картошку всё равно жалко, надо вырыть полоску под автокран. На татарском усадеросла трава, а мой одичал особенно, земля за несколько лет окаменела: придётся осенью трактор нанимать. Надо было бы нам, придуркам, заранее всё обдумать, и тот же лиственничный брус на усады выгрузить… Ладно, доски хотя бы сложим, их много будет. Со стороны Рады сделали бензопилой проезды в отцовской и татарской изгородях, и до завтра привязали проволокой выпиленные части. Это же сотворили с городьбами между усадами и огородами, возле участков под строительство. Полосу, над которой я пыхтел бы полдня, друг играючи освоил за час, он даже ногой на лопату не нажимал, а потом снисходительно помог мне собрать картошку. Вышло шестнадцать вёдер. Один четырёхведёрный мешок отнёс в сени родительского дома, один отдал Николаю, один оставил себе, а четвёртый мы отправили с шофёром студентам. Солнце нещадно жгло, мы разделись до пояса у меня в саду и с удовольствием окатили друг друга прохладной водой из шланга. Съели буханку хлеба и три консервы – я осилил только одну, покурили под «чифу» в тени на крылечке, и Николай унёсся в кузнечный цех. Вкалывать до полуночи. А мне велел баню истопить.

Со своими мешками морочиться я пока не стал, некогда было. Выволок их из-подкровати, перетаскал в подвал, свалил на кирпичный пол у стенки и прикрыл ящиками со свечами. Туда же отнёс и короб с сотенными, налистанными в томах Брокгауза и Ефрона. Запер подвал и уличные ворота, запер дверь дома за собой – крановщик сам разгрузится, взял отвёртку и взметнулся на подловку. На всякий случай и люк захлопнул, и закрыл его на задвижку. Почесал голову при виде нескольких гор пустых ящиков и коробок. Свергать их в прихожую, да перетаскивать к поленнице было бы слишком долго, и я решил на время переместить весь этот хлам поближе к люку. Изредка попадавшиеся крепкие ящики с крышками и проушинами для замков складывал отдельно в сторонке. Излишки товара Януария, метровую стопу мешков, оставил пока на месте. Рядом нашёл ещё стопу – из круглых больших коробок с дамскими шляпами. Этикетки на них гласили: «Мѣшковатовъ и братъ. Шляпныя мастерскiя. Лисiй прогонъ, имѣнiе отставнаго маiора Дубаго, подлѣ Казани». Мамонту сей товар, как видно, не приглянулся. Лёгкие шляпные коробки хорошо спланировали в прихожую. Не поленился спуститься следом и закинуть их в «пианинную». Под одной из куч хлама лежали, покрытые брезентом, разобранные ножные машинки «Зингер», чудо американской техники. Отдельно сами машинки – все в лакированных футлярах, отдельно столики и витиеватые станины, маховики с ремнями и шатуны с педалями: в собранном виде Януарий Нефёдович машинки сюда никак не впёр бы. А рядом с ними стоял большущий фанерный ящик из-под спичек – в нём были две монументальные пишущие машинки «Феликс», страшно тяжёлые и, вроде, новые, но, конечно, довоенного выпуска. На лежащих тут же нескольких коробочках с лентами стояла дата: 1926 год. Этому «кладу» я обрадовался едва ль не больше, чем прежде найденным – всегда о пишущей машинке мечтал. У секретаря сельсовета в Маклаковке была такая же, и в детстве я ходил любоваться на неё. Но куда две-то мне? Решил – одну надо будет в краеведческий музей отволочь. Посмотрел серийные номера швейных машинок – судя по ним, и валики, и втулки были обычные, стальные. Фабрика перешла когда-то на электрические машинки, а Януарий, видимо, пожалел остатние новенькие «Зингеры», не стал сдавать их со склада в металлолом. Машинок лежало тут пять штук – придётся раздаривать. Или «пущай пока»? Сказал бы товарищ Мамонт. Оставил это добро у стенки и, освободив затем почти всё пространство чердака, взялся за бакфанеру. Чтобы не натереть отвёрткой мозоль от великого множества шурупов, надел рукавицу. И действовал, то на коленях стоя, то полулёжа, на локоть опираясь. Не отделяя от серебра, сдёрнул тяжёлые листы до границы опилок. Открылось метров сорок карнизов – кроме тех мест, где громоздились ящики и машинки. Иначе, как лёжа, золото было не достать. Перекидал в мешок метра три сервизов – благо, лежали они в один слой, и отнёс по лестницам в магазин. И спутешествовал так раз пятнадцать. Перетаскал и отобранную дюжину ящиков, связав их предварительно по три штуки. Добавил к ним и припасённые для мелких денег. Всё это заняло у меня часа четыре, было уж восемь вечера и я изрядно устал. Вывалил в ящики звонкий драгметалл, наполнил их до краёв – вышло одиннадцать. По числу оставшихся у меня замков хорошо было бы уместить в четырнадцать. Плотнее укладывать золото не стал, и так сойдёт. Захлопнул крышки, бросил на них замки и, заперев дверь, ушёл опять на чердак. Негодные ящики с грохотом перекидал через люк в прихожую, а оттуда – через перила крыльца на землю, и тоже с немалым шумом. Передвинул подальше от неотвинченных фанерок железки «Зингер», стопу мешков и пишущие машинки. Вывернув шурупы, оттащил слегка от карниза оставшиеся пластины. Сверкающая под запылённой лампочкой золотая полоса перекочевала в магазинные ящики, замков хватило.

Летний день долог, но и он кончился, шёл одиннадцатый час. Включил свет в бане, долил из шланга воды в котёл и в кадки, принёс дров и затопил печку. В нескольких метрах от предбанника, над ящиком с перезимовавшей золой стоял в траве деревянный столик, и вместо столешницы лежала на нём рама с железной сеткой. И высокой кучей на ней непросеянной, с углями, золы. Дед Януарий, помнится, просеивал тут иногда зимой золу из дома и затем высыпал её под яблони. Мамонт и Ванька Плаха лишь вываливали на сетку золу из бани, порой с дымящимися головёшками, и не трудились её просеивать. Снял раму, стряхнул с неё окаменевшую кучу, выдернул вросший в землю столик. Принёс щётку и под струёй из шланга отодрал и столик, и сетку от присохшей золы. И заволок эту мебель на чердак. Вывернул там лампочку и вкрутил другую, ярчайшую. По десантской привычке сбегая по лестнице лицом вперёд, задержался у потолочной ниши над прихожей и вскрыл её. Пространство было забито тубами, в каких конструкторы держат чертежи. А дед Януарий в этих тубах хранил холсты – свёрнутые правильно, живописью наружу. Я глянул недавно на несколько картин: наяды, нимфы, музы, весталки… И частью жанровые картины, библейские и житейские сюжеты. Оставалось большой загадкой, отчего Мамонт, с его-то диким чутьём, не заметил схрон в потолке.В глубине ниши справа от люка лежали стопки переложенных картоном икон. Еле дотянувшись до них, взял одну: обещал сёстрам-фронтовичкам подарить. Да заодно у них холодного хлебного квасу испросить. У вдов горел свет, сходил – и воротился с трёхлитровой банкой кваса, именно вот холодного. Дожидаючись затем на крыльце шофёра Сеню и Николая, задремал. Очнулся от их присутствия: при тусклом свете лампочки над крыльцом они рассматривали груду сломанных ящиков. Указав им на банку и сказав подождать, набрал на кухне в ведро хлеба, консервов, соли и сырых яиц. Прибавил бутылку сухого красного – во избежание кардинальной пьянки, да ломоть окорока, да консервный нож и стаканы. А лук и сами с грядки надёргают – на отцовском огороде. О чём и распорядился, отдавая ведро. И приказал ночевать у Николая, и не трогать меня дня два.

– Бабу, что ли, привёл? – удаляясь к бане, предположил шофёр.

– Да можа, рисавальным делым занятца кочит… – размыслил Николай: он не думал обо мне плохо-то.

Заморосил дождичек и воздух сделался необычайно приятен. Я выключил свет и, не в силах более двигаться, тут же, на крылечке, и растянулся. Проснулся вполовине четвёртого. Давно рассвело, дождик словно бы и не шёл, воздух отдавал пылью. Сон напрочь прогнал усталость, хотелось улыбаться и радоваться, в голове звучал марш «Прощание славянки». Автокран над забором не возвышался, на сенной двери Николая висел замок – уже уехали, стало быть.Метнулся на кухню, ополоснул голову под краном, быстро съел консерву из хека – хлеб кончился, заварил чаю и несколько раз взбежал на чердак: поднял туда две кухонных табуретки, поставил на одну чай и пепельницу, а из сарая взял обувную картонную коробку и широкую лопату для снега. Заправил керосином и принёс из подвала лампу – на случай, если погаснет электричество. Распахнул для лёгкого сквозняка слуховое оконце на фасаде, и другое, на задней стороне крыши. Запер люк, перетаскал «Зингеры» и «Феликсы» на песчаную разделку возле одной из труб и укрыл брезентом. К другой трубе привалил мешки. Дымоходы с разделками занимали площадь листа, да где-то треть другого выпилена была под люк. Оставалось шестнадцать целых листов, плюс неполный семнадцатый у люка. Спустился в дом – всё-то сразу не предусмотришь, нашёл в рисовальном своём хозяйстве толстенный синий «плотницкий» карандаш и пронумеровал все пластины чердачного настила. Иначе, запутаешься потом. Оттащил к середине чердака шесть фанерок, а оставшиеся на опилках слипшиеся пласты серебрасложил подальше в стопу. Януарий Нефёдович, очевидно, взгромоздил сюда гигантские листы бакфанеры ещё до того, как сделал сложный потолок над прихожей. И дело было, конечно, задолго до войны, когда дерево и всяческая фанера часто заменяли металл. Фанера наподобие этой на заводе у нас встречалась, но несколько другого размера и не такого насыщенного цвета.

Карьер по добыче драгоценных камней открытым способом имел двенадцать метров в длину и три метра в ширину. Утвердил на столике сетку, надел рукавицы и, споро шаркая ими, в момент просеял первую лопату опилок. Пятимиллиметровые ячейки свободно пропускали опилки, камешки же сквозь них не пролетали. Меньше горошины я не заметил ни одного, зато попадались и крупнее, и гораздо.Все они явно выдраны были из оправ. Обычная воровская практика царских и наших смутных времён: камни уходили в скупку отдельно, сплющенные до неузнаваемости в лом или переплавленные изделия – отдельно тоже. И тут вопрос: покупая у налётчиков по дешёвке камни, всеядный Януарий Нефёдович воротил благородное лицо от слитков золота? Да за такое-то, как говорится, бабы в бане тазами закидают! Несомненно, скупал он и лом, и слитки, да только вот где они? Тесть к весне металлоискатель обещал, забудем о золоте пока… Увлёкшись опилками надолго, изустал. Присел на табурет к остывшему чаю, с наслаждением подымил, да время дорого было – передвинул стол и снова схватился за лопату. Ближе к обеду изнемог, но площадь просеял. Рухнул на мягкие опилки и вырубился на час-полтора. Проснулся, услышав звук мотора: уже с другой стороны – кран разгружался на отцовском участке. Я выбрел лениво в сад, зашёл через широкий пропил на отцовский огород и сунул шофёру пятьдесят рублей – с начином вас, это премия! Шофёр доложил: и Колька тоже дал ему денег, и наказал купить на базаре ведро малосольных огурцов – под картошку, и штук так двадцать рыбин на уху, можно и карасей. Я принёс большое ведро для огурцов и мешок почище – для рыбы. Помахав шофёру, зарылся в огуречную лунку и нарвал – не огурцов, а прямо поленьев: мама давно их не обирала и они на диво переросли. Сполоснул, разрезал их вдоль на кухне, посолил и с жадностью схрумкал. Хотелось с хлебом, да его не было. На смену выпитому «слону» запарил «льва». И снова чердак: надвинул на просеянный «карьер», на прежние места шесть фанерок, да сверху на них – от люка одну неполную, да следующие за ней пять штук. На середине чердака, по одну сторону от труб оставались две фанерки, и по другую три. Крайние были отвинчены и сдвинуты с карнизов, оттащил и их на «старый выработанный карьер». Отвинтил и оставшиеся, и вслед за ними отволок на «карьер» и всё серебро. Огурцы к этому времени благополучно переварились, дико хотелось есть. Утеревшись торопливо на кухне мокрым холодным полотенцем и вычесав из «ёжика» опилки, снял пропылённую ковбойку, надел другую и несколько отряхнул щёткой брюки. Вместо домашних тапок напялил туфли. И со студенческой брезентовой сумкой подался в комиссионный магазин. По пути в ларьке набрал всякого хлеба, а в магазине отоварился колбасой, шпротами, сгущёнкой и тушёнкой. Всё это заняло больше часа. Свалил колбасу и консервы в холодильник – и ничего этого есть не стал: дорвался до хлеба наконец, а с ним и окорока довольно. Перед этим опрокинул полстакана сухого белого. Да рассиживаться было не след. Для взбодрения взял наверх початую бутылку. К половине пятого выкопал серединную постать, выпил остатки сухости и вздремнул часок на опилках, по-умному подложив под голову свёрнутый мешок. И затем, совершенно уже не торопясь, одолел и последнюю постать. Пластину, обрамлявшую люк, сразу поставил на шурупы – чтоб опилки на ступеньки не сыпались.Захлопнул слуховые окошки, выключил свет и запер за собой люк. Протирать камни и сдувать с них опилочную пыль было уже в облом, полночи на это улетит: как я и предполагал, камней набралось почти ведро. Хомутнул коробку найденным в прихожей шпагатом и отнёс её в магазин. Средь белых стен будущей моей мастерской – правда, изрядно запылённых, развороченный Мамонтом пол смотрелся не больно гоже. Шпунтованные половицы были рассажены, одна из них не села на место, краем лежала на другой, и все эти дни я об неё то и дело спотыкался. Следовало сбить пол плотнее и снова зажать дубовыми лакированными плинтусами – отодранные Мамонтом, они валялись у стен. Но всё это после: и полы подождут, и лампы дневного света, и пыль на стенах…Доходило десять часов, окна темнели. Мне давно было интересно взглянуть под пол, да находок там не предвиделось, и я эту затею оставлял. Половицы, лежавшие за печью, тоже не смыкались в шпунты, крайняя привалилась к стенке. Поставил их на ребро и отодвинул от печи. Убрал и половицы у топки – хотел узнать, не требует ли фундамент какого-нибудь ремонта. Половицы лежали на дубовых перерубах, а перерубы – на кирпичном нижнем полу. Межперерубные пространства изрядно оказались захламлены: рваные бумажки, картонки, растоптанные Мамонтом пустые коробки, дощечки от разломанных им же ящиков и невесть что.Там же валялись позабытые Мамонтом стамески, молоток и топор. Изразцовая печь стояла метрах в полутора от стенки – и правильно: чтобы жар попусту не грел эту стену, а заодно сквозь неё и воздух в саду, весь белый свет не натопишь. Печь покоилась на кирпичном фундаменте, выступавшем из-под неё с боков и спереди на ширину кирпича, а вот в сторону стенки он выперся аж на три кирпича. Это зачем? Мастер-печник ошибся, не рассчитал? Навряд ли. Скорей всего, фундамент клал сам Януарий Нефёдович.Портить стамески было жаль, сходил за зубилом. Уверен будучи – клад нашёлся, взял из-под навеса ящик. И не удивился, выбив один кирпич: под ним блестели ярко-жёлтые плашки кустарного литья. Прошёлся по всему ряду, обнаружилась ёмкость глубиной сантиметров пять и шириной в кирпич. Плашки были величиной со спичечный коробок и весом примерно в полкило. Одинаковость их указывала на то, что плавил лом лично Януарий Нефёдович. Я склал их в ящик, а заодно и пересчитал – вышло пятьдесят две штуки, что-то около двадцати пяти килограммов. В принципе, маловато – если с камнями соотнести… Да ладно, нам-то какое дело… В тот же ящик спрятал и пропылённую коробку – я на неё и смотреть-то уже не мог. Захлопнул крышку, поднял из мусора обломок проволоки, вставил в проушины и слегка закрутил – чем не замок? Закрыл кирпичами место клада, сверху пристроил кое-как половицы, кинул в угол оставленные Мамонтом инструменты и ушёл баню затопить. После чего, захватив из предбанника опустошённое мужиками ведро, устало воротился домой. Стараясь не разносить пылищи, стащил рубаху и брюки, мелкие опилки понабились и в тапочки, и даже в носки. Нашёл обувку почище, достал из шкафа бельё и простыню – попалась с ярко вышитым букетом на уголке и такой же нарядной надписью: «Заведенiе для свиданiй «Нѣга» мадамъ Взлѣзаловой».Наполнил ведро консервами, колбасой и хлебом, отрезал окорока, присовокупил коробку папирос и пару бутылок сухости. Высыпал в забурливший чайник пачку «льва» – и со всем этим добром осторожно пробрался по тёмному саду к бане. Когда я уже напарился, вмазал стакан сухого и сидел, завернувшись в простыню, с папироскою за чайком, пришли усталые мужики. Посидев с ними немного да покушав, распрощался до завтрашнего вечера.