Текст книги "Мамонт"

Приведу газетный отрывок из воспоминаний чекиста:

«…К началу колхозного строительства нами в целом была закончена многотрудная работа по нормализации жизни края. На дорогах теперь никто не шалил, грабежи населения и акты покушений на жизнь сельских активистов и передовой интеллигенции совершенно прекратились. Мы получили благодарность, ходили в числе передовых и, если это выражение хоть как-то применимо к нашей работе, почивали на лаврах.

Какой опасной оказалась впоследствии наша успокоенность!

Однажды к нам зашёл председатель одного из новых колхозов и передал список, в котором значилось до полусотни людей. Список этот составил сочувствующий новому строительству священник. Мятежники попросили его отпеть их живыми, как покойников. Нелюди знали заранее: пощады от нас не будет! С помощью кавполка мы произвели почти одновременный ночной арест всех выявленных добровольцев несостоявшегося мятежа. А что было бы с краем, не прими мы экстренных мер? Мне и до сих пор страшно об этом думать.

Следствие показало обществу, какие ужасающие натуры могут скрываться в человеческом облике. Вот одна из мелких деталей следствия. Один из арестованных, сын торговца скотом, слывший в своём селе всего лишь баламутом и пьяницей, разузнал о готовящемся мятеже и, на удивление добровольцам, тоже запросился в «баталион». Его прогнали и, кажется, даже поколотили. Тогда он поставил себе цель выслужиться и, не придумав ничего «подходящего» (по его выражению), встретил в лесу ехавшую на велосипеде учительницу. Он раздел её и привязал к дереву у дороги на съедение комарам (на суде заявил, что был пьян и сделал это «озорства ради»). Велосипед и одежду учительницы он продал в городе на базаре, а на вырученные деньги приобрёл седло и ружьё. После этого подвига мятежники приняли его к себе – и той же ночью он очутился под арестом. Учительницу нашли рыбаки, возвращавшиеся с Суры, и освободили было от пут, но она с хохотом стала кидаться на мужчин. Её снова пришлось связать – и она опомнилась лишь в лечебнице. Когда подследственному сказали об этом, он стал доказывать, что всё это «несурьёзно», что лично он «и вшу, и комара, и клопа» терпит сколько угодно и спокойно, что «бабёнку, должно быть, леший защакотил» и т. д. Мужа этой учительницы, комсомольского вожака, за несколько лет до этого застрелил из обреза приятель её палача – ко времени следствия уже скончавшийся…».

Колхозным председателем, о котором упомянул чекист, был, конечно, Захар Иванович. Он много лет измывался над селом – и вот, люди обречённо вооружились. А дед мой Кузьма Иванович весьма сдружился с новым священником: у того богатая оказалась библиотека. Опасаясь, что вместе с заговорщиками арестуют и батюшку, Кузьма тайком пробрался к нему и предложил спрятать их с матушкой в своём доме. Да священник успокоил его: «Не бойся, Кузьма, меня не тронут!». И показал мандат, аж самим Лениным в двадцать первом году подписанный.Не знай я устной истории села, то, прочитавши писания сего чекиста, человека с диковинной латышской фамилией, наверняка расчувствовался бы и подумал: как хорошо, что жили и действовали подобные ему люди! Если бы не они, мы пресмыкались бы под ногами у диких мамонтов! Но среди людей, мне подобных, вряд ли найдётся хоть один, не умеющий угадать газетную ложь. Завывающую и матерящуюся училку нашёл перед вечером Кузьма, ехавший с друзьями с Суры – с мешком рыбы в телеге и мокрой сетью. Кузьма давно уже догадался, что женщина одержима, и сейчас решил действовать. Запутал её в мокрую холодную сеть, спровадил мужиков с рыбойпо домам – и помчал к батюшке. Тот, хоть и спросонья был, а понял всё с полуслова. Побрызгал святой водой корчащееся, изломанное судорогами тело и приказал ехать в село Осиново. Тамошний батюшка умело изгонял бесов, но теперь делал это лишь с дозволения маклаковского священника. Подробностей дед Куьма не рассказывал даже мне. Знаю только: смирно пролежав неделю в лечебнице, эта странная женщина вдруг бросила школу и уехала. Через год Кузьме довелось услышать – от священника: служит мадам в Москве, в наркомате просвещения у Надежды Константиновны Крупской.

Сосед мой досаждал когда-то моему деду, а теперь добрался и до меня. Правда, иногда мучила навязчивая мысль, что в целом мамонты оригинальные, смелые и сильные существа, что в иных природных условиях они оказались бы хорошо вписанными в ландшафт, и повыбили их напрасно. Невозможно достигнуть счастья погублением ближнего своего. Эти мысли занимали меня как-то сами собою, и дух мой напрягался от скорби. Когда же я видел Мамонта, приручение реликтовых существ никак меня не прельщало.

Весной садовая дорожка к Мамонтову крыльцу начала зарастать травой. Мы отпраздновали 1 Мая и Пасху, которая пришлась на третье число, и хорошо отметили без Мамонта 9 Мая.Он заявился домой в начале лета. Мы с женой готовились к сессии и сидели над книгами. Как-то вечером я вышел к воротам подымить и вдруг увидел, что к соседскому дому сворачивают с дороги два новеньких чёрных лимузина. Мотор задней машины при всем её внешнем блеске явно работал с перебоями, стучал и троил. Ни одной чёрной «Волги» в нашем городе ещё не было. Даже первого секретаря возили на белой, а председателя исполкома на зелёной. Из передней машины шустро выскочил шофёр моего директора и, ловко метнувшись к правой дверце, с поклоном открыл её. Из машины вылез, покряхтывая, Мамонт. Был он в клетчатой кепке и остроносых модных туфлях. На шее у него лихо сидел малиновый галстук-бабочка. На пальцах посверкивали камнями перстни.Несколько ошарашивало то, что пиджак его украшали орденские планки офицера-фронтовика. Остальное оказалось по-прежнему: дорогие брюки были измяты, а сзади из-под костюма свисали майка и жёлтая рубашка. Мамонт пренебрежительно кивнул мне и велел принести пилу. Но тут из другой машины выбрался мой директор и радостно окликнул меня. Оно и правильно: кто, как не я, местная автознаменитость, мог по достоинству оценить его покупку? Я вернулся, завёл мотор и в двух словах объяснил директору, как тупо его надули. Он не поверил. Тогда я завёл машину Мамонта и уж тут убедил его. Он сник, но воспрянул, когда я растолковал его услужливому, но простоватому шофёру быстрый способ ремонта. И только лишь после этого степенно принёс ножовку.

Увидев, с какой почтительностью «базлает» со мной «магнат», Мамонт пришёл в ошеломление. Директор взял у меня ножовку и начал пилить верхнюю заборную слегу, заодно громко рассказывая мне, как торговал автомобиль и как счастливая судьба свела его с Мамонтом Нефёдовичем. Директор, оказывается, занял у него приличную сумму. Тут Мамонт стряхнул наконец с лица остатки гипноза и кинулся отнимать у директора пилу.Он не только стены штукатурить умел, он даже идеально отреставрировал ненужное ему пианино и по-дворянски украсил его витыми серебряными подсвечниками. А свиную тушу ещё зимой исключительно мастерски закоптил на огороде холодным дымом. Наблюдать его за работой я любил: всякому делу он отдавался истово, будь то наладка бензопилы или замена ступеньки на крыльце и, увлёкшись, забывал обо всём на свете. И сейчас, начиная каждый новый запил, он прикладывал к слеге палец, направлял им ножовку – и не видел, как золотой перстень бороздит камнем ржавое полотно.Мы оттащили в сторону часть забора, и я загнал машину Мамонта в огород. Подъехали ещё несколько «магнатов». Собрались соседские мужики. Мы переходили от одной машины к другой и до глубоких сумерек подробно обсуждали каждую мелочь. Отказать себе в таком удовольствии я просто не мог. По мнению всех, автомобиль моего соседа был выше всяких похвал. Мамонт испытывал блаженство. И оно простёрлось так далеко, что он отвёз нас с женой аж в Горький, в гости к моему другу, а в выходной опять приезжал за нами. Не знаю, как и где он добыл водительские права: даже считать он умел только до десяти, а дальше начинал путаться – но с машиной управлялся неплохо.В одиночку, однако, он никогда не ездил, имел способность засыпать за рулём через каждые полчаса. Штурманом служил ему Керя, но иной раз приходилось рулить и мне. От городской обстановки Мамонту случалось затосковать. Он шёл ко мне и улещивал сгонять на Суру на часок-другой – с удочкой посидеть, «сашлыка изделать», ягодок лесных наискать… Керя, по его мнению, был для этого слишком глуп.

– Дуй-ка один, Нефёдыч! Туда езды-то минут семь-восемь. Чай, не заснёшь!

– О! Скажу затрахторь трюлёвошный на зоне. Закемаришь в ём не в кипеш, бывало, а он мордой в пенёк и упрётся, да и взаглохнит, и ништяк. А тута жа, в натури, саша́, асвальд, куветьи по всторонам…

В его доме перестали толшиться урки. Наступило спокойствие, если не благолепие. Мамонт обзавёлся пижамой и, сидя со мной вечерами на скамейке, пытался говорить на человеческом языке. И вообще стремился походить во всём на «магнатов». Кушал он в ресторане, а после обеда делал в парке небольшой променад. Затем напивался где-нибудь и дрых до вечера. По сравнению с тем, каким он был прежде, Мамонт стал скрытен и молчалив. А если и разговаривал со мной, то о какой-нибудь чепухе.

– Как падки люди за барахло! – рассуждал он, зевая и почёсываясь. – Оставил мне снаследье Налимка – и враз меня на кутке зауважали. Но не все. Недавно мент опять приканал: изьвинити, Мамонт Нефёдович, но откеля у вас застаринная, ажникскитайскаяспанфороваяспосуда? А снаследье, товаришш вскипитань! За брата, за Инуярия! В натури! И завещанье Налимово ему в рыло! Да коньяку спузырь…

Случалось и так, что даже в обычных обстоятельствах Мамонт вёл себя совершенно непредсказуемо – и примитивно крайне, это само собой, а то и глупо. В один из вечеров на скамейке за «чифой» он вдруг прервал сладкие воспоминанья о дикой юности и поманил сопливого мальчонку из пробегавшей мимо ватаги. Мамонт, кстати, всё время нашего чаепития крутил на пальце довольно длинную и массивную цепочку красного золота. Да я уж как-то не удивлялся. Мамонт весьма обыденно обратился к сопляку:

– Вишь вот ет-ту цапочку-то смедныю, патсан? Хошь иё сполучить?

– Ага.

– Тока, вот, я тия вспоперёк лопаток ей огрею, на спытку, а опосля андам! Ни взлаишь если! – мальчишка шмыгнул носом и убежал, и Мамонт тотчас же о нём «спозабыл», сосредоточиться на чём-либо он, как и прежде, умел далеко не часто. – Тритьёводни ет-то я…за сьпивом в ончирить встал… и ет-то… мотаю цапочкой-то со скуки… И какой-то хрен цоп за иё! Ни дал, вырвал… да по харе иму цапочкой-то!

– Нефёдыч, а цепь-то, ведь, не медная вовсе! Золотая!

– О! – Мамонт моментально скрыл драгметалл в кулаке и упрятал в карман пижамы. И лишь после этого издал привычные дополнительные звуки – то ли плач, то ли смех.

– Ну, ты и позабавил меня, Нефёдыч!

– Вота я адиёт… Дурак… Эт скока дён я на людя́х цапочкой играл?! Срыжьё-то следоват кочумать! А я и в ристараньях иё мотал, и в ет-той… как иё… спозабыл… О! В спостригации!

– В парикмахерской?

– Ну да. И де тока, де тока я ни сьвитился…Золотое литьво за смедь даржал!

Почти каждый день к нему приезжали одетые по последней моде торговые барбосы из больших городов. Но эту мелочь Мамонт даже и в дом не приглашал – загонял им антиквариат прямо на садовой тропе. Засветиться он не боялся: забор у него был высокий, и сад просматривался только из наших окон. Мамонт выволакивал из сарая ящик, культурно восклицал «о!» и шествовал домой с пачкой денег. Но чаще происходило так, что сначала слышался треск вскрываемого ящика, а потом антиквариат выволакивался в мешке.Иногда Мамонту ассистировал красномордый и расторопный Керя.Однажды разнёсся слух, что отец-покровитель окрестных алкоголиков и пуп кутка – начальник винцеха – проворовался в прах и для возмещения убытка взял у Мамонта полста тысяч под чудовищные проценты. Я склонялся к тому, что слуху этому можно верить. Деньги в этой дикой среде вращались совершенно немыслимые, «лучшие люди» города с апреля и по ноябрь улетали в пятницу к морю, а воскресным вечером прилетали – с семьями, собачками и котятами.

Вскоре Мамонт сошёлся с породистой крашеной блондинкой. В последние годы она была ресторанной директрисой – именно у неё и обедал Мамонт, а в глупой молодости окончила театральное училище. Приёмы игры не растеряла, и Мамонт возлюбил её страстно. К великому нашему удивлению, он позвал нас на свадьбу. Перед гульбищем, которое имело быть в ресторане, совершили автопрогулку за город. Я возглавлял кортеж, вёз невесту и жениха. Рядом со мной восседал наодеколоненный, в шерстяном английском костюме Мамонт. Сзади, под мощным боком невесты, попискивала моя жена. Отросшие седоватые космы Мамонта были по-молодёжному взлохмачены. Когда он поворачивался к невесте, я видел в зеркале его профиль. Мамонт плакал от счастья. И надкушенный его нос морщился, словно хобот.В машине громко звучала музыка в стиле «ретро», в тишине Мамонт не ездил. К тому же, он любил подпевать певцам и певицам, но, будучи не в силах запомнить даже простейший текст, дичайше врал – вот и сейчас, к примеру:

Не для тия ль, дак, в саду моем вишки

Рано што-т начали спеть…

Жена хихикала, а невеста восторженно наслаждалась басом Мамонта, глубоким и сильным.Песня кончилась, завелась другая – и Мамонт вновь заревел:

Али я в твоей судьбе

Ничаво таперь не значу?

Удоржусь и не заплачу!

Спозвони мне, спозвони!

Эту песню Мамонт любил особенно: недавно он провёл домой телефон. И названивал ежечасно – с антикварами сообщался междометиями, с друзьями «по фене», с невестой как бы прилично. Следующий за нами автомобиль вёл засупоненный в зарубежную замшу Керя.Посаженным отцом жениха был сам начальник винцеха. Мы с моим директором были дру́жками, а Керя – аж тамадой. Мамонту ужасно хотелось, чтобы свадьба прошла «аньтилигенно», и он несколько раз тайно со мной советовался. Уверял, что «за своих» он надеется – люди вполне культурные. И точно, приглашённые урки были отобраны по принадлежности. Они вежливо улыбались, сидели величаво, как лорды, пили «сухость» маленькими глотками и зорко присматривали друг за другом. Гости со стороны невесты, на которых с непривычки не надеялся Мамонт, тоже не ударили лицом в грязь: уж кто-кто, а торговые люди вести себя за столом умеют. Когда поздравляли «молодых», к Мамонту подскочили две дочки и два зятя невесты. Они по очереди бойко расцеловали «папу». Он прослезился и заявил невесте, что всё его состояние со временем будет «ихое». Перед свадьбой я ломал голову, чем бы удивить жениха: никакие подарки не годились, у Мамонта было всё. И я додумался подарить ему перочинный ножик. Когда-то в армии мне вручил эту вещицу – от себя лично – наш генерал, восхитившийся мной на автогонках. Ножик был астрономически дорогой, швейцарский, со множеством прибамбасов, а два его лезвия особой стали вовсе не нуждались в заточке и без усилия рассекали подброшенный лист бумаги. Но главное – на перламутре ручки ножа горели золотом генераловы инициалы и слово «майор». Генерал, конечно, был когда-то майором, но никак не мог знать, что его инициалы совпадут с инициалами Мамонта-лжемайора. Вручая подарок, я продемонстрировал гостям фокус резания бумаги в воздухе.И громко прочитал надпись на перламутре.

Медовый месяц молодожёнам взбрело провесть на юге. Вместе с нимирадостно подхватились туда мой директор и начальник винцеха с жёнами. Мамонт настойчиво приглашал и нас – с условием, что я пригоню туда его машину. Все расходы на наше содержание он охотно брал на себя. Но это было уж слишком. Одно дело – по-соседски погулять у него на свадьбе, но совсем другое – стать его служкой. Я ответил ему, что захворай он – я, пожалуй, и отвёз бы его на юг, а машину не погоню. Мамонт, вместо того, чтобы разозлиться вконец, к вящему моему неудовольствию зауважал меня ещё больше. Добавил даже, что пошутил, что я для этого дела не гожусь, а машину отгонит Керя.И что Керя уже три раза мотался «на в юга», «свёз туды околь аж кубометра капусты и рыжья». И сторговал Мамонту «ет-та, вилу в два етажа». Сейчас там Ванька Плаха на шухере на мазлах сидит, весь в дорогом прикиде. Здесь-то у него родни нету, а Мамонту он «завсигда браток», оба они сиротки. Разговор наш происходил на улице, у ворот. Тотчас, как собака на свист, явился Керя с портфельчиком в грубой лапе, очень не сочетавшимся ни с фигурой Кери, ни с его красной мордой.Молча расселись на скамейке – и Мамонт вдруг объявил:

– Канаю отсель навовсе.

И протянул мне связку ключей: от своего дома, от бани, от сарая, от подвала и от ворот, и я подумал – поручает присматривать за домом. Мамонт взял у Кери портфельчик и подал мне:

– На, владай. Не на торги же мне хрень ет-ту выставлять, в натуре! Сьмех один. Запущай бабу заместо кошки впередь сия – и ништяк! Сходишь с ет-тими ксивами к нутарьюсу, погоняло своё посновишь… ну, там оне натырку сами тие дадут…За всё уплочено, за тилифонт ет-та, тожа не сумлявайся, не отрежут, Керя и тама ушустрил, нумерь пересменял – штоб блатата вас не доставала… Въехал?

Я въехал – Мамонт дарил нам дом. Он явно хотел выразить всё это другими словами, но пересилить себя не смог. А я растерялся так, что попросту онемел. Впрочем, ждать от меня благодарных слов Мамонту и в голову не пришло – в уголовном мире это не принято, всякая помощь принимается молча, и по возможности затем отрабатывается. Но я же не уголовник, меня-то «этикет» не касается. Я поднялся, встал перед Мамонтом и хотел поблагодарить его – но вместо этого вдруг заплакал. От неловкости засмеялся – и вышел какой-то вой. Я посмотрел на Мамонта: не подумал ли человек, что я его передразниваю? Керя был крайне изумлён, а Мамонт совершенно спокойно предложил:

– Айда, мазлы остатние надо загрузить. Мы с Керей бабу мою под сумалёт подкинем и прям оттоль, с еропорту – с мазлами да на в юга.А бабу Плаха тама подхватит на такси и за вилу обрадоват иё.

Мазлы – громадные чемоданы, числом три, стояли рядком в «сенях», верней – в холодной прихожей. Каждый был заклеен бумажкой и засургучен милицейской печатью. Мамонт пнул крайний чемодан:

– О!С одново иво капусты и рыжья хватит за половину Сочей! Опасный груз – как в тем кине… как иво… ет-та… спозабыл. Да у Кери – и ксива за мента, и волына. Я иво опиром на время примазал… А спандравицца – пущай служит… как мне служил… Я иво «Волгой» спощирю. Взахотит – на в югах примажу, такея патсанызавсигда нужны… Мне нимецкыю лайбу спубещали, дизиль… как иво… ет-та… О! «Вмирьсидест»! «Волга» мне таперь в за падло…

Керя, предовольно сопя, поволок чемодан к машине. Мамонт ткнул лакированным полуботинком в другой «мазёл»:

– А тута – сфунта́ аглицки… Окромя всиво. С полпуда. Ну, и грина́…

– Чего?

– Да дылара́! Мать иху… Серось соспрозеленью…

Все резкие перемены в своей жизни Мамонт, видимо, приписывал моим действиям. И даже все мои мелкие советы считал невероятно полезными. Выходило так, что до знакомства со мной никто не общался с ним чисто по-человечески. И он, конечно же, знал: о содержимом «мазлов» рассказывать я не стану.

Прощаясь со мной, Мамонт неожиданно вопросил:

– Что бы ты сказал за меня?

– Да жил тут мужик какой-то…

– А как меня звали?

– Не знаю, не интересовался.

– О! – искренне восхитился Мамонт. – И в кого ты такой гнилой?

– Не гнилой, а попросту с небольшим догоном.

При расставании он подарил мне сотню пачек «слона», сотню «льва» и сотню коробок папирос «Герцеговина-Флор». И то ли смеялся, то ли плакал.

В тот же день я сбегал в нотариальную контору, где меня водили по кабинетам под локоток, и расписался во всех бумагах. Жена на днях уехала в институт, а сына мы проводили в Маклаковку к родителям жены и к прабабушке-попадье: она давно уж ждала его, чтоб научить молитвам. Мои родители тоже не знали пока что ничего. Воротившись в своё мусульманское жилище, я взял ножовку и выпилил часть изгороди, отделяющей бабушкин дворик от сада Мамонта: чтобы, переселяясь, не через улицу ходить, а напрямик, с крыльца на крыльцо. Вещей у нас почти не было, не нажили, и переселение заняло не больше часа. Последней ношей были две деревянные коробки с дамскими платьями, я едва не забыл про них. Затем полил бабушкины цветы, вымыл пол, перекрыл газовый баллон и задвинул занавески на окнах. Запер дверь, запер сарай и баню, запер калитку, надвинул крышку на колодец на огороде и восстановил изгородь.На нашей улице водопровод имелся лишь в нескольких богатых домах – у Януария Нефёдовича в том числе.

Дом его делился на прихожую, на пять комнат и кухню с санузлом – которым, кстати, Мамонт не пользовался. Из холодной прихожей – её Мамонт сенями называл – перильчатая удобная лестница вела к чердачному люку. И такие же ступеньки шли вниз, в просторную кладовую – её Мамонт подполом величал. Люк её, огороженный дубовыми лакированными перилами, был рядом с чердачной лестницей. В том же конце прихожей находился чулан, отгороженный деревянной стенкой.Справа от входа имелась вешалка, а под ней стоял красивущий ящик резной работы – с набором сапожных щёток и отделением для обуви. Слева висело антикварное зеркало – очень возможно, венецианского стекла. Но с современным магазинным столиком и полочкой для расчёсок. Почти всё остальное пристенное пространство полонили семь платяных шкафов. Три пустующих я назначил для нас с женой, а в четырёх других хранилось дорогое постельное бельё, скупленное когда-то Януарием Нефёдовичем у голодающих дворян. Жилые покои рассекал коридор, упиравшийся в дверь небольшой кладовки: как раз в ней старик Януарий сохранял некие, сожжённые наследником книги. Мамонт, от книг освободившись, определил кладовку под винный склад.С правой стороны коридора было три двери – одна из них открывалась в кухню. С левой стороны – тоже три. Полы в комнатах и даже, как ни странно, в кладовке, прихожей и чулане были паркетные. Орнамент полуметровых квадратиков состоял из плашек дуба, ореха и сандала, и в комнатах стоял едва уловимый аромат, напоминающий о далёкой Индии. Лишь в коридоре и на кухне лежали обычные крашеные половицы – правда, довольно-таки широкие. Все стены в доме были оштукатурены и хорошо выбелены извёсткой.Заварив «слона», забрёл в ближнюю комнату и присел к старинному столу красного дерева. Коробки с платьями оказались под рукой, на пианино, между подсвечниками. Я поставил одну перед собой и внимательно рассмотрел. Коробка скорей напоминала большую шкатулку дорогого дерева. На дне и на выдвижной крышке отлично просматривался витиеватый шрифт. Текст был французский и, хотя мы с женой изучали в школе этот язык, мне мало что помнилось. Отыскав среди принесённых книг словарь, разобрал смысл надписей. Это была знаменитая довоенная фирма, одевавшая в натуральный китайский шёлк королев, принцесс, жён и дочек миллионеров, ну и мелюзгу вроде графинь, актрис, балерин и оперных певиц. В ящичках оказалось по дюжине – по числу месяцев – упаковок разного цвета, и в каждой – платье того же цвета, комплект кружевного белья, флакончик духов и золотая брошь с камнем. На шёлке упаковок схематично изображались платья – декольте, двойное декольте, открытые плечи, высокий глухой ворот, различные виды рукавов, подолов и кружевной отделки. И ни одного одинакового платья! Запихав эксклюзивные ящики в рюкзак, я выгреб из сумочки жены все деньги, сунул паспорт в карман – и поспел на автобус в Горький: этот город был вдвое ближе, чем Москва.Добрался поздно, ночь промаялся на вокзале, а утром отыскал самый шикарный комиссионный магазин. Добившись приёма у директора, молча выложил коробки на его стол. Он открыл их и вытаращил глаза. Я назвал деньги: полторы тысячи за каждое платье. Не спрашивая у меня паспорта, он кинулся к сейфу и отсчитал мне деньги прямо в рюкзак. При этом на лице у него читалось – насчёт меня: ох, не передумал бы парень, да не отнёс бы товар в другое место! Домой вернулся к обеду, имея в старом рыбацком рюкзаке заводскую зарплату за тридцать лет.

Разогрел «чифу», отрезал в «сенях» в чулане изрядный кус окорока, оставленного нам добрым Мамонтом, отыскал в принесённой кастрюле хлеб. Насытившись и попив с папироскою «слона» без сахара, принялся за дела. Вспомнив сумму, взятую из домашнего бюджета, положил такую же в сумочку жены. Затем позвонил в Москву старшему из бабушкиных сыновей, Сяиту. Назвал ему номер своего телефона – он записал, и я сказал: квартиру мы покидаем. Сяит подумал немного и попросил дать в нашей газетке объявление о продаже дома: бабушка остаётся жить в Москве. А покупатели пусть договариваются с ним, с Сяитом, по телефону. Бегло осмотрел комнаты, а более тщательное исследование решил начать с сарая. Строение выглядело так, что перенеси его в Крым – сойдёт за хороший дом. Железная крыша, толстенные доски стен, кирпичный фундамент, пол из широких дубовых плах – и нигде ни единой щёлочки, лишь зарешёченное окно над дверью.Потолок, правда, как и в любом сарае, отсутствовал, на ввинченных в стропила крючках ничего не висело, лишь на одном я заметил связку берёзовых банных веников, совсем иссохших. У дальней стены, во всю ширину сарая громоздились высоченные штабеля опустошённых Мамонтом коробок и ящиков. В углу стоял двухметровый обрубок узкоколеечного рельса, на нём Мамонт гнул и клепал зимой коптильню из кровельного железа. И я, конечно, постеснялся спросить тогда, где он надыбал столь дефицитные листы. Обрезки этого великолепного железа валялись около верстака, поверх двух ящиков, похожих больше на сундучки. Убрав на верстак железо, я открыл ящики. Они доверху наполнены были ржавыми болтами и гайками. Среди этого хлама в одном из ящиков я нечаянно рассмотрел подковообразный и довольно большой магнит – и поднял его вместе с кучей налипших железяк. Под слоем болтов, шайб и гаек чуть серовато блестел другой металл, и магнит не притягивал его. Это были платиновые валы и втулки первых, самыхдревних швейных машинок «Зингер» – у бабушки моей жены до сих пор преотлично действовала машинка «Зингер», но выпущенная чуть позже, и она, увы, вся притягивалась магнитом: будучи девушкой ещё, бабушка сама проверяла.

Находясь в некоторой прострации, я запер сарай и подался исследовать чердак – наступила и его очередь. Мимоходом осмотрел то, что Мамонт называл погребом: это был, скорее, подвал, очень просторный и весь кирпичный, с холмиком земляной насыпки. Насыпь заросла многолетним дёрном и ежевикой, над кустами торчала кирпичная вентиляционная труба с металлическим колпаком. Вниз вели несколько кирпичных ступенек, толстая дубовая дверь оказалась без замка. Внутри ощущался едва уловимый дух керосина, и точно: у стены стояли оплетённые камышом двухведёрные бутыли с притёртыми стеклянными пробками – остатки товара Януария, и доныне очень ходового товара. В углу стоял ящик с более мелкой тарой, с бутылками вроде современных литровых – в штофах, скорей всего, и тоже в оплётке. В нескольких новёхоньких ящиках, поставленных друг на друга, обнаружилась зелёная масляная краска, в жестяных банках и совершенно свежая. Рядом, в ящиках же, была бутылочная олифа. На ней лежала картонка с грудой дорогих широких кистей с лакированными черенками. В углу стояло несколько малярных валиков с длинными зелёными ручками. В прошлом году Януарий Нефёдович нанимал людей красить крышу и, видимо, собирался пригласить маляров и на покраску второго деревянного этажа, да не успел, и теперь это была моя забота. На стеллаже у другой стены выстроилось несколько керосиновых ламп, и не жестяных, а целиком стеклянных – я видел одну такую в нашем музее. Стояла на полке и коробка с запасными фитилями и пузатыми стёклами для ламп.На нашей окраине гасло частенько электричество, и я догадался взять домой лампу и штоф керосина из ящика. Остальное – хоть по соседям разноси. Тут подумалось: баллонным газом пользовались у нас на улице далеко не все, многие варили еду на керосинках и керогазах, и этим людям керосин-то не помешал бы.

Поверх стен по всему дому Мамонта, под краем шатровой железной крыши, как иположено, шли карнизы – здесь довольно кондовые, не из лёгкого тёса, а из еловых потемневших досок значительной толщины. На подловках большинства домов карнизы эти открыты и смотрятся узкими и длинными ящиками. У нас на селе, к примеру, карнизы осенью заполняли яблоками, а по зиме оттаивали плоды в печах и ели – особо в те времена, когда сахар в сельпо давали в квартал по килограмму. Здесь же дело обстояло не так, карнизы были закрыты. Поверх потолочного утеплителя – это могли быть и опилки – лежали крепкие и гладкие листы бакфанеры красно-коричневого цвета, чуть ли не в палец толщиной, они доходили до самой крыши и наглухо перекрывали все карнизы. Чердак был огромный, двенадцать на двенадцать метров, листы бакфанеры – полтора на три метра, а на стыках виднелись ряды шурупов: листы, видимо, привинчены были к длинным брусьям.Около середины чердака довольно значительную площадь занимали кирпичные трубы двух комнатных печей, с песчаными, огороженными жестяными бортиками разделками: никакой пожарный инспектор не придерётся. Не поленившись спуститься с чердака, я взял лежавшую у забора длинную лестницу, поднялся на крышу и проверил исправность дымоходов. Прикрывавшие их ажурные кованые навершия сидели крепко, а кирпичная кладка шла снаружи прямоугольных металлических труб. Один из прямоугольников оказался двойным: видимо, тут был и дымоход магазинной печи – уходившей там в кирпичный сводчатый потолок и составлявшей одно целое с печью в одной из комнат.Зелёная шатровая крыша сильно накалилась под солнцем, и не будь на мне рукавиц, обжёгся бы. Из переднего и заднего её склонов выходили замысловатые, похожие на теремки навершия слуховых окон. Добрался до заднего теремка – заодно уж: внутри у него свисало, загораживая свет, нежилое осиное гнездо величиною с футбольный мяч. Сбил гнездо наземь и увидал: окно-то на петлях, и можно было мне, дураку, открыть его с чердака…

Сходил в сарай за отвёрткой и опять взмылся на чердак. Отвинтил один лист в дальнем углу и с огромным усилием оттащил его в сторонку. Полтора метра одного карниза и три другого оказались плотно заставлены всевозможнейшей золотой посудой. Поверх сервиза в углу лежала скромная жестяная вывеска: «Скупка драгоцѣнныхъ металловъ и каменiй». Ни от деда Кузьмы и ни от кого другого не доводилось слышать, что здесь, у нас в городе была у Януария скупка. Тут он жил и, конечно же, тоже торговал, но имел магазины и в Казани, и в Нижнем Новгороде, не говоря уж об Алатыре, Ядрине и Курмыше. Перебирать да оценивать клад я не стал, просто сидел на слежавшихся опилках и тупо смотрел на золото. Общая длина карниза была сорок восемь метров, а я исследовал лишь четыре с половиной. Дико было даже предположить, что содержимое карниза однородно по всей длине. Из любопытства воткнул отвёртку в опилки – слой был достаточный, сантиметров десять. Разрыл ямку пошире – посмотреть, на чём покоится слой опилок. Под ними была такая же крепкая фанера, явно лежавшая на потолочных досках. Об отвёртку в глубине опилок изредка постукивали и скрежетали камешки. Один из них вывернулся наверх и в глаза полыхнуло красным, это был довольно крупный рубин. Просеивая в пальцах опилки, нашёл в той же ямке ещё несколько камешков, среди которых узнал два бриллианта, названия остальных были для меня тайной. Сапфиры, изумруды, опалы? Бросил все камешки обратно и заровнял опилки. Дед Януарий всё делал правильно. Храни он камни в ящике где-нибудь, и случись злоумышленники, унесли бы всё разом. А тут, на подловке, если некто и обнаружил бы камни каким-то чудом, пришлось бы долго вскрывать фанеру и ещё дольше просеивать опилки. Впрочем, и я-то наткнулся на камешки случайно, а любые грабители, посчастливься им увидать золото в карнизе, сим и удоволились бы, и лезть в опилки им и на ум бы не пришло. Януарий Нефёдович был, однако, умён: горсть этих камешков гораздо превосходила по цене всё золото из карнизов. А судя по площади подловки, камешков там таилось никак не меньше ведра. Случись сейчас в городе Мамонт Нефёдович, наследник всей этой жути, я сразу затащил бы его сюда. Спросить его адрес у магнатов, гостивших у него «на в югах»? Не скажут, я им не ровня. Да и Мамонт Нефёдович, скорей всего, документы давно сменил – был при прощании такой намёк. Отыскать милицейского офицера Керю? Но я же не прокурор, чтоб запрос такой посылать. Да и не надеялся я на Керю: четыре ездки на «Волге» с «капустой и рыжьём» сошли ему с рук, а вот пятая? Вдруг поломка да остановка, да интерес милиции? А в машине – несколько пудов золота и ведро камней! Полетит шерсть и с Кери, и с Мамонта, и с нас со всех. Я постарался выкинуть чердачные клады из головы, как если бы их и не было, и молчать пока: а там посмотрим.Чтобы уложить фанеру на место, мне пришлось поднять её край – и от её нижней стороны вдруг отделились два листа белого металла. Я устроил фанеру туда, где она была, предварительно отвинтив край соседней плоскости и просунув под неё пальцы: там тоже чувствовался металл. Завернул шурупы, бросил сверху для маскировки несколько пустых ящиков и наконец взялся за сверкающие листы: это было, конечно же, серебро. Толщина – около миллиметра, далеко не фольга, ширина – сантиметров семьдесят, а скорее всего аршин, длина – три с лишним аршина. Листов насчитал я шесть, под фанерой они лежали в два ряда, три листа в каждом. За долгое время они слиплись, я разъединил их и скатал тщательно в рулоны. Тут же сыскал шесть мешков – этого добра на подловке полно имелось – и завязал в них серебро. Мешки навскидку весили поболее пуда каждый, и пришлось попыхтеть, снимая их в прихожую с чердака. Позвонил одному из своих друзей по институту, скульптору и отчасти ювелиру, чтоб подъехал немедленно. И пока я перетаскивал к воротам мешки, он примчался – на старом, доставшемся от дяди «Москвиче». Жил он далеко за Сурой, в Горьковской области, а здесь гостил у родственников жены, в семье моего приятеля-терапевта. Иногда мы рыбачили втроём на озёрах и на Суре. Верней, возился с удочками обычно терапевт, и он же варил уху, а мы, студенты-заочники, стояли у этюдников и писали пейзажи к зимней сессии. И подолгу не обращали внимания на страстные призывы дружка: долбануть наконец-то по стакашку, да и приняться за уху. Он был из тех, кто пить в одиночку не способен.Скульптор превосходил меня в возрасте лет на десять, у него было четверо детей и, при всём его трудолюбии, денег на житьё не хватало. Ему мечталось поскорее окончить институт, набрать выставок и вступить в Союз художников – ведь после этого появится возможность продавать свои работы через художественный салон. Помнится, он задумал создать композицию из серебра: деревце со множеством листьев и плодов, да всякими птичками на ветках – я видел эскизы и они мне очень понравились. Но о серебре он не смел и думать, даже алюминий и медь добывал неисповедимыми путями. Я взял с него слово помалкивать, откуда у него серебро, и присоветовал не особенно бояться: оно прокатано в конце девятнадцатого века и ни с какого завода не своровано. И мне ничего за него не нужно, денег и так полно: у тестя полсотни ульев! Вдобавок, я принёс из сарая несколько платиновых болванок – вот, возьми, на свалке в железяках нашёл… предположим. Семье на много лет на жизнь хватит. Скажем, отливай перстни раз в полгода – ну, да не мне тебя учить… Дружок потерял дар речи – и даже от чая отказался, опасаясь оставить без присмотра машину с драгметаллом в багажнике. Провожая его, я силой вручил ему пятьсот рублей – чтоб было на что существовать его семейству, пока он создаёт своё дерево для выставки. Опять же, первичный капитал – основа всякого предприятия: по Марксу.И обратно, я же видел эскизы-то! Там птички – и ягоды клюют, и пёрышки чистят, и с веток вспархивают… По две недели труда на каждую…