Текст книги "Крым и крымчане. Тысячелетняя история раздора"

Глава пятая (окончание)
Ответный удар-2

В конце XVII века, в последние его десятилетия, грозная некогда турецкая армия ощутимо ослабла. Причины прекрасно известны: «разложение» янычаров, янычарского оджака (т. е. корпуса).

В первые столетия существования корпуса янычары (сплошь обращенные в ислам христианские мальчики, отменно выученные военному делу) были фанатичными и жестокими профессионалами. Профессионализм был доведен до всех мыслимых пределов. Все свободное время отдавалось военным тренировкам. Жить янычарам разрешалось исключительно в казармах. Запрещалось как жениться, так и заниматься каким-либо ремеслом. При этом, стоит подчеркнуть, относились к ним не как к каким-то людям второго сорта, а именно как к военной элите.

Некоторые военные историки считают этот «спецназ» лучшими солдатами тогдашнего мира. В чем, быть может, правы. Ничего подобного янычарам тогда не знал ни христианский мир, ни единоверцы-соперники Турции. Аналогов этой «бешеной рати» просто не существует.

Их число росло и росло, достигая едва ли не половины турецкой армии. Султан Сулейман Великолепный за сорок шесть лет своего правления (1520–1566) провел тринадцать успешных военных кампаний, из них десять – в Европе. И всем победам был обязан янычарам.

Однако понемногу прежняя система набора и подготовки янычар ушла в прошлое. Не стало знаменитой системы «девширме» – когда в подвластных султану христианских областях набирали регулярно определенное количество христианских мальчиков, тщательно изучали их характер и способности, и тех, кто оказывался более всего пригодным именно к военному делу, определяли в янычары.

Теперь в янычарский оджак стали в массовом порядке принимать коренных турок – выходцев из деревни, мелких торговцев, ремесленников. Но в первую очередь – детей самих янычар. Вот именно, детей. Со временем янычары получили право и жениться, и жить не в казарме, а в собственном доме, в любой момент могли уйти в отставку без всякого труда и заняться любым ремеслом.

Первыми двумя привилегиями янычары пользовались массово и охотно, а вот желающих выходить в отставку практически не было. Поскольку исчезла прежняя система каждодневной многочасовой учебы, военной подготовке уделялось очень мало внимания и времени. А жалованье было весьма приличное. Естественно, никто не стремился покидать столь легкую, безопасную и доходную службу. Наоборот, стремились пристроить на нее в первую очередь собственных сыновей.

Прежние железные бойцы теперь старались при всяком удобном случае увильнуть от участия в военных действиях. Или ввести систему, по которой пойти-то они на войну пойдут, но в боях или при осадах имеют право находиться на «передке» не более сорока дней (что имело место и во время осады Азова). Одним словом, уже в начале XVII века вместо прежних элитных войск незаметно сформировалась каста – многочисленная, ленивая, горластая, готовая перегрызть глотку любому, кто попытается посягнуть на ее немаленькие привилегии. Как уже говорилось, пышным цветом расцвели янычарские мятежи, когда свергали и султанов. Естественно, это никогда не было самодеятельностью оджака – из-за кулис янычарами управляли противоборствующие группировки турецкой знати. Но янычары были не в обиде, наоборот, им такое положение вещей страшно нравилось, потому что очередной мятеж всякий раз щедро проплачивался заинтересованными лицами. Оставалось лишь, подобно разборчивой невесте, высматривать тех, кто заплатит подороже.

Одним словом, боеспособность турецкого войска стала падать. Турция была уже не та. Что было наглядно доказано в 1683 году, когда турки предприняли последнюю, как оказалось, попытку продвинуться далее в Европу и осадили Вену. Страшное поражение им нанес польский король Ян Собеский, с армией, состоявшей в основном из славян: жителей Речи Посполитой, казаков, чехов, разве что имелось еще некоторое количество немцев.

Турция была уже не та… И в 1683 году поляки начинают с ней войну, отбив несколько своих городов. А там подключается и Россия, где по малолетству царей Ивана и Петра правительницей стала царевна Софья. Готовится крупная военная экспедиция в Крым – с целью уже не набега, а полного покорения.

Во-первых, смелости русским придают итоги успешно закончившейся русско-турецкой войны 1676–1681 годов. Протурецкий гетман Дорошенко (с Правобережья) переправился через Днепр и захватил гетманскую столицу Чигирин, надеясь с помощью турок захватить и все Левобережье. Русское войско воеводы князя Ромодановского и казачьи отряды гетмана Самойловича выступили в поход, осадили Чигирин и, в конце концов, взяли. Потом в ходе так называемых Чигиринских походов схватились уже непосредственно с турками и разгромили войска великого везира Кара-Мустафы. В завершение, в 1681 году, успешно отразили крупный набег крымских татар. Это была победа. Турки вынуждены были подписать мирный Бахчисарайский договор, по которому окончательно признавали воссоединение Левобережья с Россией, ручались больше против Левобережья не воевать, а также удерживать крымского хана от новых набегов на русские земли.

Во-вторых, в договоре о «вечном мире» меж Россией и Речью Посполитой имелась еще и «секретная» статья, по которой русские были обязаны воевать против турок, пока поляки не вернут себе Каменец. Нельзя сказать, чтобы русских она особенно удручала, наоборот, предоставляла удобный случай разделаться с Крымом. Поскольку общей границы у России с Турцией не было и ближайшие турки имелись как раз в Крыму…

Повод для войны искать долго не пришлось – он подвернулся сам благодаря бесшабашности крымских татар, сплошь и рядом «не обращавших внимания на какие-то там договоры, подписанные султанами с соседями». В 1686 году они устроили очередной набег на южные границы Гетманщины – что с юридической точки зрения было прямым нарушением Бахчисарайского договора. В Москве известие о набеге было встречено с радостью, решено было собрать войско не менее чем в сто тысяч человек – речь, повторяю, шла не о набеге, а о полном покорении Крыма. В составе войска было конное дворянское ополчение, 40 тысяч стрельцов и 20 тысяч солдат «иноземного строя» – то есть полков, вооруженных и организованных на европейский манер и выученных европейскими офицерами еще при царе Алексее Михайловиче, к которым должны были присоединиться 50 тысяч казаков под командованием гетмана Самойловича.

Во главе войска был поставлен князь Василий Васильевич Голицын, первый министр, фаворит (и любовник) царевны Софьи. Личность во многих отношениях незаурядная: один из образованнейших людей России того времени, книжник, знаток иностранных языков, к тому же всерьез составлявший проект освобождения крестьян из крепостной зависимости. Обладавший к тому же военной подготовкой и военным опытом: служил в свое время в одном из полков «иноземного строя», участвовал в Чигиринских походах, потом занимал высокие государственные должности.

Войско из разных мест двинулось к месту общего сбора. Увы, во всей красе себя проявило русское разгильдяйство. Многими тысячами счислялось количество «нетчиков» – не дезертиров, собственно говоря, а попросту раздолбаев, вовремя не явившихся на службу, тащившихся не спеша. Один пример: на смотру в Москве в солдатском полку генерала Патрика Гордона насчитали 894 человека, а к реке Ахтырке пришло только 789. Еще одной печальной чертой стало отсутствие дисциплины в отдельных частях, особенно разболтался Большой полк – то самое дворянское ополчение числом в три с половиной тысячи человек. Даже всемогущий и отнюдь не мягкий Голицын с превеликим трудом с ними справился.

Целых два месяца ушло на распределение людей по полкам, ожидание «нетчиков» и продвижение к главному месту сбора всех сил – речке Мерло, левому притоку Ворсклы. В начале мая 1687 года войско Голицына наконец двинулось в поход – медленно, с большими предосторожностями, хотя о татарах не было пока ни слуху ни духу. Шли огромным четырехугольником, более версты по фронту и две версты в ширину: в середине – пехота, по бокам – обоз из 20 тысяч повозок и конница, занятая боевым охранением и разведкой. На реке Самаре к Голицыну присоединился гетман Самойлович.

13 (а ведь несчастливое все же число!) июня, когда войско подошло к Крымской степи, вдруг выяснилось, что степь впереди горит на огромном протяжении. Вместо травы повсюду, куда ни глянь, лежал толстый слой золы. Траву определенно подожгли (более ста лет назад именно так и поступили почти в тех же местах русские, чтобы остановить очередной крымский набег – и остановили, татары, которым нечем стало кормить коней, повернули назад). Теперь та же напасть приключилась с Голицыным. Поначалу он продолжал движение, сделал еще три дневных перехода, но, когда до Перекопа оставалось не так уж много, всего двести верст, вынужден был остановиться. Ослабевшие лошади не могли тащить пушки и падали, то же происходило и с быками – основной обозной тягловой силой. После военного совета решено было, что придется поворачивать назад, другого выхода попросту нет…

И войско поспешно двинулось назад. Правда, никто не упрекал за столь бесславный исход – наоборот. Как случалось не только в те годы и не только в России, поступили совсем наоборот. Правительница Софья торжественно объявила народу, что князь Голицын и его отважная рать совершила много славных подвигов, храбро сражаясь с «басурманами». На берегу Мерло возвращавшихся встретил боярин Шереметев с «царским милостивым словом» за «успешный» поход и наградами для Голицына и воевод…

Конечно, поражением это называть никак нельзя: ни по дороге в Крым, ни на пути назад не было ни единого сражения, вообще ни один татарин не показался даже на горизонте. Просто-напросто серьезнейшая неудача – от чего не легче…

Пострадавшим, вообще «крайним», оказался гетман Самойлович. К тому времени против него составился серьезный заговор, во главе которого стояли люди немаленькие: генеральный писарь Кочубей (второе после гетмана лицо в тогдашней иерархии) и генеральный есаул Мазепа (тот самый, командовавший тогда наемными полками личной охраны гетмана). Они с кучкой чинов пониже уже составили обширный донос на гетмана – а теперь, услышав о неудачном походе и причине его срыва, радостно добавили еще одно обвинение: степь-де подожгли не татары, а казаки гетмана по тайному соглашению с крымским ханом…

Донос отправился в Москву – отнюдь не анонимный, подписанный честь по чести. Первой стояла подпись Кочубея. Мазепе по его положению вполне можно было подписаться вторым, но его автограф скромненько притулился где-то посередине.

Кое-кто из военачальников доносу этому верил всерьез, полагая, что казакам невыгодно покорение Крыма, еще более усилившее бы влияние на них Москвы. Однако далеко не все: Патрик Гордон в своих дневниках Самойловича не обвинял, говоря об «измене» лишь как о слухе, а Франц Лефорт вообще не верил в виновность гетмана. Вполне возможно, не особенно верили этому обвинению царевна Софья, Голицын и тогдашняя «верхушка». Однако вера верой, но есть еще и высшие государственные интересы. Как не раз случалось в других странах и в другие времена, гораздо выгоднее было считать, будто дело сорвалось из-за неожиданной «измены в рядах». Благо и конкретный «изменник» имелся под рукой, и люди против него высказались солидные…

Одним словом, Самойловича сместили и со всем семейством отправили в Сибирь… Его место в результате стараний употребившей все свое влияние Москвы занял Иван Мазепа, с которым потом России еще пришлось наплакаться. Тогда же поползли слухи, что все получилось оттого, что Мазепа «поклонился» Голицыну бочонком с десятью тысячами червонцев. Доказательств нет никаких. Вообще-то подобное ничуть не противоречило вольным нравам века, это когда подобные подарочки были в большом ходу. Достоверно известно, что впоследствии Мазепа (о чем речь впереди) не раз делал русским вельможам, а то и самому царю немалые «подарки». С другой – во мздоимстве Голицын вроде бы не замечен. Как бы там ни было, истину установить уже невозможно.

Почти два года спустя, ранней весной 1689 года Голицын выступил во второй крымский поход – в составе опять-таки нешуточной армии из 80 тысяч рейтаров (всадников) и солдат полков «иноземного строя», 32 тысяч стрельцов, гетманских казаков. При нем было 350 пушек. Шли тем же порядком, что и в прошлый раз.

В отличие от прошлого похода навстречу Голицыну с немалыми силами выступил ханский сын Нуреддин-Калга. Первая атака ограничилась перестрелкой с небольшими потерями у обеих сторон. Но назавтра татары вернулись, и началось трехдневное сражение, закончившееся жестоким поражением татар. Двум конным гетманским полкам татары нанесли большой урон – но всякий раз нападения отбивала русская артиллерия. В конце концов, татары отступили. Голицын потерял 1220 человек убитыми, крымчаки – гораздо больше. Ободренный Голицын пошел вперед, но у самого Перекопа натолкнулся на 50-тысячное татарское войско под командованием самого хана, к которому присоединился и Нуреддин. Русских атаковали со всех сторон, но все атаки Голицын отбил артиллерийским огнем, подошел к Перекопу на пушечный выстрел – и остановился, не решившись с ходу идти на штурм. Нерешительность оказалась роковой. Войско двое суток оставалось без воды, при недостатке хлеба, еще несколько дней – и обоз с пушками пришлось бы бросить, потому что лошади стали дохнуть. Военачальники Голицына единодушно заявили: «Служить и кровь свою пролить готовы; только от безводья и бесхлебья изнужились, промышлять под Перекопом нельзя, и отступить бы прочь».

Решив сделать хорошую мину при плохой игре, Голицын начал с ханом переговоры о мире, надеясь, что хан побоится русского вторжения в Крым: князь надеялся добиться от хана, чтобы тот прекратил набеги на Польшу и южнорусские рубежи, не брал дани и освободил всех русских пленников. Хан, прекрасно понимавший, в каком положении находится русская армия, переговоры затягивал, ожидая, пока «гяурам» станет еще хуже, на требования Голицына категорически не соглашался, зато сам требовал 200 тысяч рублей недоплаченной Россией дани.

Пришлось отступить. Как и в прошлый раз, на реке Мерло Голицына встретил посланец с «царским милостивым словом». Софья писала Голицыну: «За столь славные во всем свете победы мы тебя жалуем милостиво и премилостиво и паки премилостиво похваляєм». Богатые «подарки» дождем пролились не только на Голицына и воевод, но и на всех офицеров с нижними чинами. Народу вновь было объявлено об очередной славной победе.

Вообще-то, в отличие от прошлого раза, когда обошлось без единого выстрела, теперь были кое-какие основания говорить о победах русского оружия – в нескольких сражениях русские войска выиграли, понеся гораздо меньшие, чем противник, потери. Но и тем «триумфом», о котором кричала официальная пропаганда, поход считать не следовало. Главная цель – ворваться в Крым и разбить татар наголову – так и не была достигнута.

Крымские походы прекратились почти на пятьдесят лет. Когда Петр I взял власть, Голицына обвинили в том числе и в неудачных крымских походах (хотя главная причина царской немилости была, конечно же, в близости Голицына к ненавидимой царем Софье). В августе того же 1689 года князя отправили в ссылку, где он и умер в 1714 году. Вполне возможно, он не был так уж и виноват. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом», – говорил Экклезиаст. Время вступать в Крым еще определенно не пришло, требовались другие люди и другая обстановка.

А на Левобережье прочно утвердился гетман Мазепа. Его просто невозможно обойти самым пристальным вниманием в ходе нашего повествования – оттого, что в ставшей независимой Украине означенную персону всячески поднимают на щит как идейного борца за независимость Украины. Что исторической правде соответствует мало. В общем, не соответствует вообще…

Итак, Иван (часто именовавшийся еще и Яном) Мазепа. Происхождением из мелкопоместной «русской шляхты» Левобережья, получил в Европе прекрасное образование, по отзывам современников, свободно владел латинским, немецким, польским. Завзятый книжник. Человек, не стоит и отрицать, незаурядный, неплохой дипломат. Однако все эти качества еще не означают автоматически, что их обладатель непременно будет честным и благородным. Классический пример: любимым писателем Генриха Гиммлера был Жюль Верн, певец как раз честных и благородных героев, но эсэсовского палача любимые книги ничуть не изменили в лучшую сторону…

Уже в двадцать лет Мазепа некими неисповедимыми путями попал ко двору короля Яна Казимира, где получил звание «покоевого» – невысокий чин, но все же придворный. Я не выяснял точно, в чем заключались при дворе обязанности «покоевого», но это, скорее всего, один из множества постов, на котором особенно не перетрудишься (таких хватало при любом дворе). Однако на протяжении последующих нескольких лет пан Ян Мазепа занимался гораздо более серьезными делами, требовавшими не просто трудов, а немалого ума, притворства и хитрости. Вел щекотливые и тайные переговоры, какие обычным дипломатам сплошь и рядом не доверяют, меж королевским двором, гетманами Левобережья и крымским ханом (а возможно, и с турками, потому что где хан, там и турки). Вроде бы выстраивалась неплохая придворная карьера…

Однако все вдруг резко меняется – первый крутой поворот в жизни Мазепы, а всего их будет три… Мазепа вдруг навсегда покидает королевский двор и уезжает в Гетманщину. Вряд ли по собственному желанию – учитывая честолюбие Мазепы.

Что произошло, историкам так и осталось неизвестным. Авторы, настроенные к Мазепе вовсе уж недружелюбно, охотно пересказывают имевшую в те времена большое хождение побасенку: якобы Мазепа завел пылкий роман с супругой знатного и влиятельного пана, а тот, прихватив парочку в постели, велел привязать любовничка голым к коню, вымазать дегтем, обсыпать перьями и пустить коней в чисто поле. Естественно, после такого позора ко двору было возвращаться никак нельзя.

Вообще-то достоверно известно, что Мазепа, весьма недурной собой краснобай, пользовался большим успехом у доступных придворных красоток. Однако объективности ради следует уточнить, не вдаваясь в детали, что эта история противоречит хронологии событий, а потому, скорее всего, пущена в оборот недоброжелателями Мазепы при дворе.

Плохо верится и в другое объяснение столь внезапного отъезда Мазепы на родину, на сей раз возвышенно-романтическое: якобы в сердце Мазепы вдруг вспыхнул огонь украинского патриотизма, с неодолимой силой погнавший его прочь от «чортовых ляхов». Не тот персонаж, знаете ли…

Вероятнее всего, случилась старая как мир история: спесивые польские паны-придворные относились к «русской шляхте» как к людям второго сорта. И, недовольные тем, что какой-то «козак» делает успешную карьеру при короле, постарались нахала выдавить. Вот это гораздо больше похоже на правду, нежели байки о незадачливом любовнике или мистическом зове родины…

Служение Отечеству заключалось для Мазепы в том, что он поступил на службу к тому самому «турецкоподданному» гетману Петру Дорошенко, чье войско, по словам современника, было не что иное, как «великая разбойничья шайка». Несмотря на свою скверную репутацию, Дорошенко поддерживал самые тесные дипломатические отношения и с Левобережьем, и с крымскими ханами, и с Запорожской Сечью. Вот тут как нельзя более к месту оказался прежний опыт Мазепы – и он в качестве личного гетманского посланца вновь занялся оставшимися тайными для историков делами, все теми же миссиями, которые «официальным» дипломатам не поручают. А попутно дослужился ни много ни мало до начальника гвардии гетмана – такой пост всегда и везде отдают человеку, которому полностью доверяют.

Потом случилась еще одна загадка, которую уже никогда не удастся объяснить…

Мазепа отправился послом к крымскому хану с охраной из татар и полонянками с Левобережья – своеобразным живым подарком Дорошенко своему сюзерену. По дороге на эту компанию налетела и взяла всех в плен ватага атамана Сирко, одного из многочисленных в тех местах «полевых командиров», чаще всего никому не подчинявшихся.

Сирко, как многие, особой моральной щепетильностью не страдал и при нужде вступал в любые союзы. За одним-единственным исключением. У атамана все же имелся железный принцип, который он свято соблюдал: Сирко люто ненавидел как крымских татар, так и их украинских «союзников», и никто из них живым от него не уходил. Никто.

Однако Мазепа, которому полагалось бы расстаться с головой, остался цел и невредим, не то что казнен или пытан, но даже не побит. Внятного объяснения этому историки не придумали до сих пор. Иные за неимением лучшего пишут, что Мазепа с его опытом дипломатии и тайной службы попросту «очаровал» неотесанного степного «лыцаря». Как бравый гусарский поручик – юную гимназистку. Вот так вот взял и очаровал…

В общем, кончилось все тем, что Сирко отправил Мазепу на Левобережье, к тамошнему гетману Самойловичу, а тот, в свою очередь, переправил интересного пленника в Москву, чьим врагом Дорошенко заслуженно считался.

И снова все каким-то чудесным образом обошлось. Не то что плаха или Сибирь – даже кнутом ни разу не погладили, иначе об этом непременно сохранились бы сведения. Наоборот, долго шли вполне дружеские беседы то ли за чайком, то ли за водочкой. Мазепа, в конце концов, удостоился даже аудиенции у царя Алексея Михайловича, получил «государево жалование» и был отпущен на службу… к гетману Самойловичу – как человек свой и полезный, за которого Москва ручается.

Лично я вижу одно-единственное объяснение: человечка примитивно перевербовали. Русская разведка уже в те времена работала неплохо и имела за плечами опыт в несколько столетий. Мазепа должен был слить интереснейшие секреты польско-гетманско-крымско-турецкой дипломатии, а знал он их предостаточно. Примеров в истории разведки масса.

У Самойловича Мазепа опять-таки сделал неплохую карьеру, дослужившись до генерального есаула, то есть командира «сердюков», наемных полков личной охраны гетмана. Капитан королевских мушкетеров, ага… А попутно занялся успешной коммерцией на широкую ногу: отправлял в Москву обозами немалые партии водки. Один немаловажный нюанс: в те времена в Московском государстве производство и торговля спиртным были личной царской монополией, так что по реалиям того времени подобная коммерция была бы невозможна без приличных «откатов» покровителям на самом верху. Водка, кстати, была скверная, дешевая сивуха, для приличия сдобренная ароматическими травами, – едва ли не тогдашний «технарик». Люди с достатком такого в рот не брали, но в кабаках для простого народа сивуха лилась рекой, так что коммерция процветала.

О доносе на Самойловича уже писалось. Став гетманом, Мазепа продолжал старательно заносить серьезные подарочки не только высшим московским сановникам, но и самому царю Петру. Даже точные цифры в архивах сохранились: Петру – 200 дукатов (дукат – солидная золотая монета того времени), вездесущему Меншикову, без которого не обходилась ни одна подобная «негоция», – тысячу и шесть больших серебряных бутылей, Головкину – тысячу дукатов, Шереметеву – 500 и серебряные сервизы, Шафирову – 500, Долгорукому – 500, секретарю посольского приказа Степанову – 100. Всем было хорошо. Настолько, что Мазепа с подачи московских покровителей самым официальным образом стал князем Священной Римской империи (во сколько это гетману обошлось, в точности неизвестно, но даром такие вещи никогда не делались).

За двадцать один год правления (1687–1708) гетман не приобрел народной любви, скорее наоборот. Как и его предшественники, щедро раздавал своим сторонникам (в потомственное, замечу, владение) земли, села и деревеньки, вместе не с крепостными пока, но «приписанными» к ним крестьянами. Мало того, «универсалом» 1701 года ввел обязательную еженедельную двухдневную барщину и для тех крестьян, что жили на собственной земле, юридически вольные, ни к кому из старшины не «приписанные».

Как, по-вашему, будет все это способствовать народной любви? Даже почитатель Мазепы профессор Грушевский (один из теоретиков самостийности) меланхолически признавал: «Разумеется, эта новая барщина страшно возбуждала крестьянство, у которого еще были свежи в памяти времена беспомещичьи, когда оно хозяйничало на вольной земле. Горькая обида поднималась в нем на старшину, которая так ловко и быстро сумела взять его в свое подчинение. Особым гневом дышали люди на гетмана Мазепу, подозревая, что он, шляхтич и «поляк», как его называли, старался завести на Украине польские панские порядки. С большим подозрением относился народ ко всем начинаниям его и старшины».

Такой вот парадокс: в Польше Мазепа считался «козаком», а на родине – «ляхом». И подозрения народные, кстати, были вовсе не беспочвенны – пройдет всего несколько десятилетий, и все подозрения сбудутся…

Грушевский, большой мастер фокусничать с реальной историей, все же пытался оправдать своего кумира тем, что Мазепа якобы был человек подневольный. Этакая марионетка, исправно выполнявшая тайные приказы москалей, по своему злодейскому обыкновению стремившихся уничтожить украинские вольности и всех закабалить. Одна незадача: в архивах Коллегии малороссийских дел сохранился указ Петра прямо противоположного содержания: гетману предписывалось «надзирать за малороссийскими помещиками, удерживать их от жестокости, поборов, работ излишних». Дело не в гуманности: попросту Москва еще не полностью контролировала Гетманщину и опасалась бунтов «черного народа»: давно известно, что простую крестьянскую косу опытный кузнец в два счета переделает в оружие. Повернуть лезвие вертикально к древку – и вот вам натуральная алебарда, по меркам того времени оружие серьезное, против которого штык как-то не пляшет…

Указ этот до широких масс не дошел, вообще не появился на свет: гетман его спрятал подальше, никому не показывая. И выпустил несколько «универсалов», которыми предписывал самым жестким образом прессовать тех крестьян, что противятся закабалению, а то и бегут в Россию: сажать по тюрьмам, бить кнутами нещадно, а то и вешать…

Двадцать лет Мазепа и в мыслях не держал отстаивать «украинские вольности», служил России верой и правдой. Ему и на московской службе жилось лучше некуда. Вместе с русскими полками гетманские казаки участвовали в южных походах, за что Мазепа, вторым после фельдмаршала Шереметьева, получил орден Андрея Первозванного (сам Петр – четвертым). Опять-таки в составе русской армии Мазепа воевал в Лифляндии, в Польше, подавлял восстание донского казачьего атамана Кондратия Булавина. И, разумеется, продолжал успешно торговать водкой – одно другому не мешает. За верную службу Петр осыпал гетмана подарками и пожалованиями: деньги, соболя, бархат, парча, драгоценности, семга и стерлядь из царской поварни, помянутый княжеский титул, наконец, данная в потомственное владение целая волость в России.

Одним словом, безупречный послужной список и твердое положение. Но это в России. На родине, в Гетманщине, все обстояло не так безоблачно. Пожалуй что, и не безоблачно вовсе. Понемногу закрепощаемый «черный народ» ни малейшей приязни к гетману не питал, а потому Мазепа по примеру Самойловича завел для охраны своей персоны наемных «сердюков» и «компанейцев» – сплошь и рядом из немцев, мадьяр, а то и поляков. Местных, казачьи полки, старался как можно чаще отослать воевать куда-нибудь подальше – казаки, хотя и люди свободные, тоже гетмана недолюбливали.

С «верхами» тоже обстояло не лучшим образом. Как поется в известной песне, «и пряников сладких всегда не хватало для всех». Часть обделенной старшины стала всерьез плести заговор против гетмана. Возглавлял его генеральный писарь (нечто вроде министра иностранных дел) Кочубей, у которого, как порой случается, общественное перепуталось с личным. 65-летний Мазепа загорелся самой пылкой страстью к дочери Кочубея, своей крестнице, юной красавице Мотре-Марии. Страсть была взаимной, Мотря даже сбежала из родительского дома и четыре дня прожила у Мазепы, явно не затем, чтобы слушать стихи, которых Мазепа ей написал немало. Когда она вернулась, Мазепа по всем правилам попросил у Кочубея ее руки. Кочубей решительно отказал. Поступок не вполне понятный – согласитесь, генеральный писарь из «обделенных» наверняка бы перешел в ближний круг. С одной стороны, Мотря была крестницей Мазепы, а по тогдашним правилам спать с крестницей было все равно что спать с родной дочерью. Но столь влиятельные персоны, как Мазепа и Кочубей, могли легко договориться с церковниками и «снять вопрос». Церковные иерархи – тоже люди… Тогда? Версия есть, но о ней чуть погодя.

Настал момент, когда заговорщики усмотрели серьезную возможность свалить гетмана. В Польше весело громыхала очередная смута, там появились сразу два претендента на престол, и каждый был по всем правилам избран своими сторонниками королем – саксонский курфюрст Август Сильный и польский магнат Станислав Лещинский. Оба эти персонажа ни малейшего вклада в историю не внесли. Август, правда, прозвище получил не зря: обладал нешуточной силой, гнул в трубку серебряные тарелки, кочергу завязывал узлом. Да вдобавок прославился прямо-таки запредельным даже по меркам легкомысленного XVIII века, как бы поделикатнее выразиться, кобеляжем. Историки насчитали у него триста внебрачных детей (возможно, некоторых и пропустили, так что их могло быть и больше) – а количество любовниц, более-менее постоянных и «одноразовых», учету не поддается вообще. Август настолько вошел во вкус, что сделал любовницей родную дочь (из внебрачных). Лещинский же был личностью совершенно бесцветной.

В полном соответствии с поговоркой, которую сами же и сочинили, «Польша раздорами крепка», благородные паны, разделившись на два лагеря, начали натуральную войну. Правда, ни одной из партий не удавалось нанести другой полное и окончательное поражение. А потому и те и другие решили обратиться к сильным покровителям. Август поставил на Москву, его соперник – на Стокгольм. В Польшу с разных сторон вступили русские полки и казаки Мазепы – и шведский король Карл XII. Вот тут уже заполыхало до самого неба…

И в этот самый момент Мазепа вступил в тайную переписку со Станиславом Лещинским. Мазепа обещал привести под знамена «короля Стаса» самое малое двадцать тысяч казаков, а король обещал сделать Мазепу «потомственным князем Русским» и отдать ему всю Украину – хотя и в составе Польши, но с широкой автономией. Поляки даже сочинили Мазепе герб и прислали рисунок.