Текст книги "Оборотни в эполетах. Тысяча лет Российской коррупции"

Глава третья
«Оборотни в эполетах»

Ох не зря сказал как-то великий наш поэт Федор Тютчев, что русская история до Петра – одна сплошная панихида, а после Петра – одно сплошное уголовное дело. Насчет допетровских времен можно было бы и поспорить, но вот что касаемо петровских и последующих, спорить как-то не тянет…

Коррупция в русской армии началась с того самого момента, когда возникла регулярная армия – стрелецкое войско. Характер она по младенчеству своему носила самый примитивный и сводилась к тому, что стрелецкие полковники и прочее начальство регулярно, годами (порой долгими годами) не выдавали причитавшегося стрельцам жалованья, смахивая его в свой карман.

Стрельцы это годами терпели – благодаря специфике службы. Располагались они не в казармах, а в «стрелецких слободах», где практически у каждого имелся дом с хозяйством, порой немаленьким: большие огороды, домашняя животина от коров до птицы, иные, и их было не так уж мало, даже содержали лавки. Исключая военные походы, воинскую учебу (а учили всерьез, стрелецкое войско представляло собой немалую силу), стрельцы занимались хозяйством (во время их отсутствия, впрочем, эти заботы возлагались на чад с домочадцами). Ну, еще порой приходилось ходить в караулы, что было не так уж обременительно. Одним словом, стрельцы, даже не получая жалованья, отнюдь не голодали, жили довольно сытно.

Однако у проблемы был и чисто моральный аспект: ведь от самого царя положено твердое жалованье, а эти (нецензурно) его нахально прикарманивают! А потому время от времени стрелецкие полки поднимались на бунт с одним-единственным лозунгом: «Деньги наши законные отдайте, мать вашу!» Как правило, репрессий для бунтовщиков обычно не бывало – русские цари все прекрасно понимали… Жалованье выплачивалось. Иногда обходилось без крови – а иногда наиболее ненавистные стрелецкие начальники, как тогда говорилось, «лишались живота», то есть расставались с жизнью.

Когда при Петре I была создана «новоманирная», то есть нового образца, армия, моментально началось казнокрадство. Петр, постоянно вводивший новые и новые законы, мягкостью наказаний не отличавшиеся, наоборот, в 1714 году ввел «Артикул Воинский», касавшийся чисто военных и приравненных к ним лиц. Одна из его статей выделяла казнокрадство в особый вид преступления и карала не по-детски: «Кто Его Величества или государственные деньги в руках имея, из оных несколько утаит, украдет, и к своей пользе употребит, оный живота лишится и имеет быть повешен».

Ловили за руку. Выявляли, вешали. Но, как легко догадаться, на тех, кто не попался, это никакого воспитательного воздействия не оказывало, и они продолжили свое нехитрое занятие со всем усердием. О том, как развлекался Меншиков, в том числе и на чисто военных должностях, я уже писал подробно в предыдущей книге. Он в армии, конечно же, был не один такой…

В Петровские времена возник совершенно новый вид преступлений, которому и названия-то с ходу не подберешь. Высокопоставленные генералы начали вдобавок ко всему воровать не только казенные деньги, а еще и… людей!

Механизм был нехитрый: часть рекрутов, направляемых к месту будущей службы, господа генералы (а то и чины пониже) попросту вместо казарм отправляли в свои имения и делали своими крепостными – естественно, на всю оставшуюся жизнь. В отчетах писалось, что украденные людишки умерли по дороге. Чему никто особенно не удивлялся: условия содержания рекрутов были самыми скотскими, в казармы их зачастую вели в кандалах, на ночь запирали в тюрьмы, кормили кое-как (еще одна возможность для казнокрадов – присвоить часть выделенных на продовольствие денег), гнали в любую погоду. Так что смертность среди новобранцев была высокая…

По подсчетам историков, в иные времена количество украденных таким образом рекрутов доходило до четверти от общего числа. Преступление это возможно было исключительно при крепостническом строе и за границей практически неизвестно. Однако за границей процветали кое-какие методы, отличавшиеся от русского «людокрадства» только целями. В прусскую армию новобранцев частенько заманивали обманом, подпаивая в кабаках (как случилось с М. В. Ломоносовым, сумевшим все же быстро сбежать). А то и попросту хватали силой на улице, особенно если они были высокие и сильные – что могло случиться и с дворянином (в том числе и иностранным), и со священником. Хватали не только в Пруссии, но и в соседних германских государствах – за что попавшихся с поличным прусских вербовщиков порой элементарно вешали на площадях.

В Англии еще в XVIII столетии подобная практика широко использовалась для насущных нужд военно-морского флота. Людей подпаивали в кабаках и уволакивали на корабль. Вдобавок обычным делом было, когда королевские вербовщики хватали на дорогах крепких крестьянских парней и силком отправляли на флот. Пошел какой-нибудь Джон в соседнюю деревушку повидаться со своей симпатией – и пропадал бесследно, иногда объявляясь в родных местах через много лет, а то и не объявляясь вовсе.

Кстати, то же самое вовсю практиковалось и в гражданском флоте. Именно в Англии распространилось словечко «зашанхаить» – то есть подпоить и заманить на корабль. Хорошо еще, если он оказывался простым торговым судном – можно было попытаться бежать в ближайшем порту. А вот тем, кто попадал на китобоец, уходивший в море на два-три года, приходилось гораздо хуже.

Уже при Петре I, когда армейские полки были постоянно расквартированы по всей России, полковые командиры стали в массовом порядке использовать солдат для личных нужд. Служивые строили отцу-командиру солидный дом (а вы полагали, будто отправлять солдат на строительство генеральских особняков придумали в наши дни?), работали на огромных огородах, занимались «подсобным хозяйством» – полковники сплошь и рядом, зная, что прожить тут придется не один год, заводили коровники, свинарники, птичники. Одним словом, получалась уменьшенная модель помещичьего имения, где роль крепостных играли солдаты. Это было настолько распространенным, что преступлением не считалось вовсе и никакому наказанию не подлежало – как не подлежал наказанию помещик, водивший в баню крепостных девок и поровший крепостных мужиков…

Традиция «полковничьих имений» продержалась все XVIII столетие, да и немаленький кусок XIX века прихватила. Чего ни коснись – коррупции, злоупотребления властью и афер – обнаруживаешь, что все придумано не сегодня, а столетия назад…

Ну а уж самые высокопоставленные (или фавориты), не утруждая себя мелочами вроде свинарников или огородов, дербанили денежки военного ведомства так, что дух захватывает. О Меншикове я уже писал подробно в одной из предшествующих книг. Во времена Анны Иоанновны этим грешил и знаменитый фельдмаршал Миних – в полном соответствии с нравами эпохи.

На строительстве Ладожского канала он «приватизировал» 30 тысяч казенных денег и массу стройматериалов, из которых построил в Санкт-Петербурге изрядное число домов и дворцов (наверняка силами не вольнонаемных рабочих, которым нужно платить, а подчиненных ему солдат). Дома и дворцы он сдавал в аренду, приносившую фельдмаршалу около 13 тысяч рублей в год.

Позже в Петербурге начался форменный жилищный кризис. Когда туда после долгого пребывания в Москве вернулся императорский двор, следом хлынуло немалое число людей самых разных сословий – от сиятельных особ до простолюдинов. Многие хотели строиться, но пригодной для этого земли не хватало. Тогда Миних клялся осушить изрядный кусок заболоченной земли – если ему дадут беспроцентные кредиты, а потом предоставят в вечное пользование десятую часть осушенных земель.

Идею приняли. Миних свою часть договора старательно выполнил. Собственно говоря, этот пример никак нельзя отнести ни к коррупции, ни к казнокрадству, разве что налицо, выражаясь современным языком, использование административного ресурса. Не имея положения при дворе, Миних такого лакомого подряда, безусловно, не добился бы.

Увы, другие поступки Миниха гораздо более неприглядны – ведь земли-то он честно осушил, как и обещал. И Ладожский канал, много лет пребывавший в запустении, достроил.

Зато в своих военных походах он, единолично держа в руках все деньги на расходы, часть из них «заимствовал» без отдачи. И, хотя ездил на армейских лошадях, постоянно требовал, чтобы ему выдавали «разъездные», как будто бы он ездил на наемных ямщиках, которым приходилось платить собственными деньгами. В конце концов Анна Иоанновна махнула рукой и положила Миниху «разъездных» ни много ни мало 10 тысяч в год. Ни одному другому сановнику в России столько не выдавалось.

И все же, все же… Здесь та же самая ситуация, что с Меншиковым и Потемкиным, которые хотя и казнокрадствовали, но и делали дело, да как! Во-первых, Миних, как подсчитали историки, неправедных доходов имел примерно 90 тысяч рублей в год – что было очень и очень скромно на фоне многих его предшественников, современников и живших после него крупных государственных деятелей, которые воровали миллионами. Во-вторых, Миних сделал для России столько, что это стократ перекрывает любые его злоупотребления. Он частенько просил у императрицы вознаграждения за военные победы – и получил несколько имений под Петербургом, немало деревень в Малороссии, много раз – денежные «награждения», доходившие до 100 тысяч рублей. Но и победы он одерживал серьезные, и не раз, так что вполне заслужил, по-моему, и «награждения», и пенсию в 15 тысяч рублей в год. Очень много сделал для России этот двужильный немец… И очень многие грехи (если не все) ему за это стоит простить.

Кстати, еще о Григории Орлове. В одной из предыдущих книг я чуть нелестно о нем отозвался, написав, что казну артиллерийского ведомства он расхитил целиком. Покопавшись в более точных источниках, выяснил, что Гришке все же было присуще некое душевное благородство – крал он ровно половину. Ежегодно получая из казны на нужды артиллерии два миллиона, брал себе только один, а второй оставлял в кассе. Быть может, и не в благородстве дело – а попросту понимал, что вообще без денег артиллерия существовать не может, нужно же сколько-то оставить.

Вернемся к командирам полков, использовавшим солдат в качестве дармовой рабочей силы (ну, может, какой-то особо великодушный полковник и платил по пятачку на табак, но сомневаюсь, чтобы это было повсеместно). Кроме собственных нужд, можно было «сдавать в аренду» подчиненных соседним помещикам – а плату за «вольные работы», как это называлось, брать себе (большинство солдат были из крестьян, так что сельскохозяйственным работам их не нужно было учить).

Самое занятное, что с точки зрения закона «вольные работы» вовсе не считались начальственным произволом. Их официально ввел в русской армии еще Петр I, оговорив, правда, что офицеры и унтера должны привлекать солдат к работе «если сами пожелают, принуждения отнюдь не чинить». В царствование Анны Иоанновны, да и в последующие годы не раз подтверждалось, «чтобы не принуждать нижних чинов и не употреблять их на работы партикулярные (гражданские. – А. Б.), командирские и офицерские, разве они своею волею, в свободное им время, похотят что на командиров своих сработать, из достаточной им платы, без всякого принуждения».

Полное впечатление, что эти регламенты писались этакими прекраснодушными идеалистами, искренне полагавшими, что все написанное на казенной бумаге исполняется в точности. В реальности, особенно в каком-нибудь захолустье, где командир полка был царем и богом, наверняка находились способы убеждения, после которых солдатики, как в анекдоте про кошку и горчицу, отправлялись работать на помещичьих или полковничьих полях ну совершенно добровольно и с песней – поди найди правдочку. Достаточно вспомнить сцену из «Поединка» Куприна: в полк приехал делать смотр вышестоящий командир, как положено, он, проезжая вдоль строя, спрашивает, нет ли у кого претензий. По уставу претензию может заявить каждый солдат – вот только за строем прохаживается фельдфебель с ядреными кулаками и грозным шепотом обещает:

– Вот только объяви мне кто каку претензию! Я ему потом покажу претензию!

И ведь покажет, так что небо с овчинку покажется…

Вокруг «вольных работ» в свое время кипела полемика среди обладателей генеральских эполет (это уже позже, во второй половине XIX века). Одни полагали, что работы эти полезны, поскольку «сохраняют связь нижнего чина с деревней, с землей». Другие, во главе с известным военным теоретиком Драгомировым, назвали эти работы «подневольными», потому что отнимают много времени от собственно военного обучения, и в полки возвращаются «мало что не мужики». В конце концов рассудила сама жизнь: боевая подготовка и вооружение усложнялись, и в этих условиях просто нерационально было отрывать солдата от чисто военных дел. В 1906 году «вольные работы» были окончательно отменены (хотя в иных случаях они и впрямь позволяли солдату чуть подзаработать к своему скудному «денежному довольствию»).

(Нужно отметить, что «вольные работы» существовали и во Франции, формально с 1884 года, а на деле – гораздо раньше. Солдаты нанимались (с разрешения командира, понятно) к местным землевладельцам, а офицеры железнодорожных войск отправлялись служить на небольшие сроки на частные железные дороги. Практика эта сохранялась практически до Первой мировой. Существовала она и в Германии, но там командование относилось к «вольным работам» очень неодобрительно и всячески старалось их сократить.)

И в России в XIX веке «вольные работы» изрядно сократились – но это не значит, что у командира полка не было больше побочных доходов. Совсем наоборот. Всей полковой казной он распоряжался единолично, и тут открывался простор для всевозможных махинаций: взять взятку у подрядчика за предоставление того или иного подряда именно ему, выгадать свое на ремонте (как тогда называлась покупка лошадей для полка), да мало ли было способов…

Рассмотрим только один случай, тем более что он касается не кого иного – полковника Павла Пестеля. Да-да, того самого, начальствовавшего над Южным обществом декабристов. И казнокрада… ну не фантастического, скорее уж ничем не выделявшегося на фоне прочих.

Сначала он служил в штабе 2-й Южной армии. Когда командующий одним из корпусов генерал Рудзевич чувствительно проворовался, именно Пестель его прикрыл, представив дело так, будто это интриганы и завистники по злобе своей оболгали честнейшего человека (то ли по дружбе, то ли были иные причины). Однако дело вскрылось. Глава следственной комиссии по делу о финансовых злоупотреблениях во 2-й Южной армии П. Д. Киселев (задолго до декабристского мятежа!) выразился о Пестеле недвусмысленно: «Действительно много способностей ума, но душа и правила черны, как грязь».

(Уже потом, после ареста Пестеля, в его бумагах найдут и собственноручное письмо Рудзевича, где тот каялся во всех грехах и горячо умолял «любезного Павлика» его спасти. «Любезный Павлик» спас – но Киселев выпихнул его из штаба командовать Вятским пехотным полком.)

Нельзя сказать, чтобы Пестеля это огорчило. Наверняка наоборот… Вятский полк – случай для военной бюрократии уникальный! – был единственным в русской армии, получавшим двойное содержание. Сначала деньги шли из Балтийской комиссариатской комиссии, потом полк перешел в ведение Московской, аналогичной – но по какой-то случайности (зная Пестеля, можно смело предполагать, что эта «случайность» была хорошо проплачена) из списков на получение денег из Балтийской так и не исключили.

Так что ежегодные суммы на полковые расходы шли из двух источников, двумя параллельными потоками: один – в полковую казну, другой – в карман Пестеля. Мало того, «любезный Павлик» еще и облегчил казну Киевского гражданского ведомства: только в 1827 году всплыло, что Пестель попросту давал взятки секретарю киевского губернатора, за что получил возможность устраивать махинации и с гражданской казной.

Полковник не брезговал ничем, присваивая денежные переводы своих подчиненных. В Вятский полк перевели из Ямбургского уланского некоего поручика Кострицкого, а следом поступило невыплаченное ему вовремя жалованье – сто восемьдесят рублей. Денег этих поручик так и не увидел… Пестель не стеснялся обворовывать и своих солдат, хотя прибыль там была и вовсе копеечная. Вскрылась еще и история с солдатскими кожаными крагами – кожаными накладными голенищами, которые тогда носили поверх ботинок. Когда пришла пора получать новые, Пестель взял в Московском комиссариате не обмундировкой, а деньгами – по два рубля пятьдесят копеек за пару краг. Солдатам выделил по сорок копеек, а кому и того меньше…

Так что позже, во время следствия над декабристами, Пестель оказался единственным из них, кому предъявили не только политические, а еще и чисто уголовные обвинения. Ревизия обнаружила, что он присвоил примерно 60 тысяч рублей казенных денег. Сумма для того времени не астрономическая, но весьма солидная. Остается добавить, что Пестель был сыном генерал-губернатора Сибири, в свое время прославившимся фантастическим казнокрадством и взятками – видимо, порой яблочко от яблони недалеко падает…

(Лично я так никогда и не мог понять, с какого перепугу в Южное общество к Пестелю занесло генерал-интенданта А. Юшневского. Возраст по меркам того времени солидный – 39 лет. Должность во 2-й Южной занимал хлебную. Быть может, надеялся, что грядущая революция покроет все его грехи и он, наоборот, станет при новой власти весьма уважаемым лицом? Исключать нельзя.)

И наконец, именно Пестель был автором проекта (хранится в Государственном архиве Российской Федерации), в котором предлагал узаконить за командиром полка бесконтрольное пользование полковой казной, без всякого финансового контроля со стороны полковых офицеров. Пестель, изволите ли видеть, выражал «желание обезопасить» полковых командиров от жалоб подчиненных.

Режьте меня, но такое положение дел выгодно только казнокраду. Что, если и в самом деле какой-нибудь не в меру честный горячий поручик напишет куда следует о вольном обращении командира с казенными деньгами? Или тот самый поручик Кострицкий начнет писать в инстанции: где мое исчезнувшее жалованье? То ли тут цинизм, то ли что-то другое – но казенным деньгам Пестель придумал интересное название: «совестливые суммы». Совестливые суммы в руках бессовестного – хорошо звучит…

Таким образом, Пестель нежданно-негаданно оказывается еще и теоретиком российской коррупции (единственным в истории, насколько мне известно). Немало хапающего народа любили пофилософствовать, что взятка и казнокрадство в России неискоренимы, что все брали, берут и будут брать, но это была лирика чистой воды. Никто не додумался до проекта, полностью выводившего бы казнокрада из-под контроля.

(Юшневский, кстати, каковы бы ни были его потаенные расчеты, крупно прогадал – лишили чинов и дворянства, отправили на каторгу…)

Вообще говоря, под «проектом Пестеля» с удовольствием подписалось бы превеликое множество полковых командиров – из тех, кто ни малейшей симпатии к декабристам не питал, а питал симпатии исключительно к казенным суммам. «Совестливые деньги» привлекали слишком многих.

Уже при Николае I один из командиров бригад выдавал дочь замуж. Денег на приличное приданое у него не имелось, и потому он публично объявил: в приданое дает ежегодно ровно половину денег, которые сэкономит на солдатском питании. Присутствующие («люди из общества», разумеется) ничуть не возмутились и не удивились: дело совершенно житейское, каждый зарабатывает как может…

В свое время, при очередной ревизии, выяснилось: при постройке новых крепостей интенданты (и инженеры) сперли столько, что на эти деньги рядом с каждой крепостью можно было построить вторую, точно такую же…

Как-то дошло до того, что и сам Николай I, всю жизнь неустанно боровшийся с казнокрадством, однажды вынужден был использовать тот же самый «творческий метод». Должно быть, сердито процедив сквозь зубы: с волками жить – по-волчьи выть…

Один из любимцев Николая, П. П. Ланской, долго служивший в Кавалергардском полку, элите гвардии, в 1844 году вышел в отставку, и вскоре стало известно, что его ждет назначение командиром обыкновенного армейского полка, к тому же дислоцированного в глухом захолустье. Ни малейших бесчестных поступков за Ланским никогда не числилось – дело, никаких сомнений, в деньгах, вернее, в их отсутствии. Ланской, хотя и принадлежал к старинному роду, в котором хватало не просто богатых людей – обладавших миллионными состояниями (один из его предков был некогда фаворитом Екатерины Великой), – сам был весьма небогат, если не сказать больше. А служба в гвардии, особенно конной, всегда была крайне разорительной. Фактически там служили за свой счет. Все мундиры (очень даже недешевые – как-никак гвардия) офицер обязан был шить за свой счет. А если учесть, что разновидностей мундиров было восемь – парадный, повседневный, полевой и так далее. Кроме того, офицер конной гвардии должен был купить за свой счет и содержать лошадей (как минимум двух), вести «светский образ жизни», что опять-таки требовало немалых расходов. Сохранилось немало воспоминаний гвардейцев, где об этом подробно рассказано.

К тому же Ланской как раз сделал предложение (и оно было принято) Наталье Николаевне Пушкиной, вдове поэта. Тоже весьма небогатой.

Узнав об этом, Николай просто-напросто назначил Ланского командиром лейб-гвардии Конного полка – на кормление, как поступали с воеводами в старые времена. Никакой другой возможности помочь Ланскому поправить дела у него просто не имелось. Таковы уж были правила игры, созданные той самой Системой, что их оказались вынуждены соблюдать и император, всю жизнь яростно боровшийся с коррупцией, и честный Ланской. По крайней мере, как говорится, меньшее зло…

Система не только великолепно умела красть и покрывать своих, но и защищаться в случае угрозы самыми беззастенчивыми методами…

В 1828 году Николай, как некогда его бабушка Екатерина, направил в Греческий Архипелаг эскадру – как и в прошлый раз, драться с турками. Эскадра задачу выполнила блестяще: как их предшественники под командой Алексея Орлова, русские моряки разгромили турецкий флот в знаменитом сражении при Наварине (в том же 1828 году).

Однако… Эскадра оставалась в Архипелаге до осени 1831 года – и можно сказать с уверенностью (судя по тому, что вскоре произошло), высшие офицеры (а может, вдобавок и не особенно высшие) занимались теми же милыми проказами в стиле давно умершего Орлова и его сподвижников. Ничего ценного, что попадалось, мимо кармана не проносили. Да вдобавок наверняка шалили с казенными суммами.

Однако времена на дворе стояли уже не екатерининские. Если Екатерина, очень многим обязанная Алексею Орлову и его братьям, по сути, никакого отчета не потребовала (так, чисто формально), то Николай, как достоверно стало известно, как раз и собирался потребовать самого строгого отчета (бабушку он, кстати, терпеть не мог, что порой не особенно и скрывал). Судя по всему, у иных из господ с адмиральскими эполетами имелись крайне серьезные опасения строгой ревизии бояться.

8 октября 1831 года на рейде Кронштадта загорелся не какой-нибудь маленький бриг. Корабль крайне солидный: горел 84-пушечный фрегат «Фершампенуаз». На борту которого как раз и хранилась вся финансовая документация, вообще весь архив эскадры. Тушили его оригинально – точнее говоря, не тушили вообще. С фрегата срочно сняли всю команду, так что ни один человек не пострадал, – и он догорал еще сутки, пока не сгорел окончательно, вместе со всеми бумагами. Теперь бесполезно было искать любые концы и назначать любые ревизии. Те, от кого тушение пожара как раз и зависело, с честнейшими глазами объясняли: они ничего не предприняли, потому что боялись, что взорвется крюйт-камера (пороховой погреб) и будут немалые жертвы (к слову, крюйт-камера так и не взорвалась). Уличить их в каких-либо иных мотивах было невозможно.

Поскольку оставлять вовсе без расследования такое происшествие невозможно, Николай направил в Кронштадт специальную комиссию во главе со знаменитым адмиралом М. П. Лазаревым. Комиссия дала заключение: все произошло из-за возгорания (или, скорее уж, самовозгорания) пороховой пыли в крюйт-камере. Теоретически такое было возможно, а вот на практике случалось невероятно редко.

Нет причины подозревать Лазарева в фальсификации данных – он был известен как человек честный и во флотской коррупции не замешанный. Скорее всего, ему была свойственна кое в чем этакая житейская наивность (что случается и с адмиралами). Интересно, что Николай, выслушав доклад, буквально взорвался:

– А я тебе говорю, что корабль сожгли!

Вполне вероятно, у него информации было больше, чем у Лазарева, – работало и Третье отделение, и секретная полиция в армии. Но доказать ничего уже было невозможно, концы, чуть перефразируя известную поговорку, оказались надежно спрятаны в огонь.

В Кронштадте, по крайней мере, обошлось без крови. А вот на Черном море кровь немного позже пролилась. Точнее говоря, там был яд, но какая разница, если казнокрадствовавшая с превеликим размахом шатия-братия погубила честного человека, героя войны на море?

Но давайте по порядку. При Николае некоронованным королем Крыма был адмирал Грейг. Не только командир Черноморского флота, но и генерал-губернатор Севастополя и Николаева, которому к тому же подчинялись все военные и все гражданские порты, торговый флот Черного и Азовского морей, портовые склады и таможни. Одним словом, человек, который, как выразится сто лет спустя по поводу другой персоны Ленин, «сосредоточил в руках необъятную власть». Мало того, что выше его начальства в тех местах попросту не имелось, Грейг приложил еще немало сил, чтобы сделать свои владения самым настоящим «удельным княжеством», неподвластным столице. Долго и настойчиво требовал полностью вывести Черноморский флот из подчинения столице. Этого ему так и не удалось – на дворе стоял XIX век, давным-давно прошли времена, когда русские князья или французские бароны, называя вещи своими именами, плевали на «центральную власть» в лице великого князя или короля. Однако кое-чего он все же добился: с некоторых пор флот подчинялся непосредственно Морскому ведомству, а не морским властям Петербурга, как это обстояло с Балтийским. Изрядную долю автономии это все же прибавило – как и снизило количество надзирающих и проверяющих.

А проверять было что. Полуостров стал форменной феодальной вотчиной адмирала – который, помимо всех перечисленных постов, занимал еще и должность председателя Николаевского ссудного банка – что открывало еще большие возможности для самого разнузданного воровства, пожалуй, смешавшего в себе все виды коррупции, какие только существуют.

Крутилось множество махинаций, гораздо более сложных, чем примитивное, в общем, смахивание в карман части казенных сумм (хотя и это, конечно, имело место, как же без того, это уже традиция…). Грейг использовал свои возможности по максимуму. Немаленькие деньги, выделенные на постройку двух боевых кораблей, куда-то испарились, и для постройки не было сделано абсолютно ничего.

Большую роль в налаженной системе воровства играли верфи. Казенная Херсонская форменным образом простаивала без заказов – зато частные были заказами завалены. Что касается верфей – Грейга вполне можно назвать одним из отцов-основателей отечественной прихватизации. Несколько казенных верфей он передал в частные руки за столь символическую плату, что это было вовсе уж неприглядным цинизмом (за каковой наверняка был хорошо отблагодарен).

О дальнейшем догадаться нетрудно: частные владельцы безбожно раздували сметы на строительство. Подсчитано: на те деньги, что казна выкладывала за постройку одного большого военного корабля, на Балтике или Архангельских верфях (сплошь казенных), можно было построить три. Подсчитано: два 60-пушечных фрегата обошлись казне в полтора раза дороже, чем постройка 80-пушечных.

Вдобавок резко падало качество. Изыскивая деньги где только возможно, Грейг направил на строительство кораблей около 2 тысяч арестантов из местных острогов. А в отчетах наверняка показал их как «вольных мастеров». Между прочим, он прямо нарушал законы Российской империи: тюремных сидельцев тогда предписывалось использовать исключительно, как сказали бы мы сегодня, на погрузочно-разгрузочных работах – таскать круглое и катать квадратное. Но дело даже не в этом. Вольный корабельный мастер на жалованье всерьез заинтересован в качестве своей работы, а вот бесправный зэк, в лучшем случае получавший пятачок на табак, – нисколечко. Он не зарабатывает, а отбывает очередную тяжкую повинность. Так что «качество» его подневольного труда представить легко, оно требует именно что кавычек.

Хватало и других источников неправедных доходов… Парусина на военные корабли поступала исключительно с одного-единственного завода – по странному совпадению, принадлежавшего как раз Грейгу. Корабельный лес и многое другое, необходимое для постройки военных кораблей, поставлялось на «свои» верфи исключительно «своими» людьми – легко догадаться, по задранным ценам. Так что вполне можно верить иным исследователям, полагающим, что в карманы казнокрадов уходила половина всего бюджета Черноморского флота.

Не забудем, что в полном распоряжении Грейга были еще и торговые порты с таможнями. Россия в больших масштабах экспортировала зерно – так что тот, кто рулил портами и таможнями, получал немало возможностей изрядно поднажиться самыми разными способами.

В этом «черном бизнесе» крутились десятки миллионов – то есть именно столько пропадало бесследно, и казенных сумм, и неправедных доходов. Система работала, как часовой механизм. Заправляли ею три человека: Грейг, его жена Юлия и контр-адмирал, обер-интендант (то есть главный интендант флота и прочего «хозяйства Грейга») Критский. Да, я забыл добавить немаловажную деталь: десятки миллионов пропадали ежегодно…

Присмотримся поближе к этой отнюдь не святой троице. Роли были распределены четко. Сам Грейг вульгарной «прозой жизни» не занимался – орлы мух не ловят. Он парил в своих горных высях, занимаясь исключительно тем, что, когда нужно было, скреплял подписью и печатью нужные документы. Вся практическая сторона дела лежала на Критском. Очаровательная Юлия Грейг (не так уж и давно – Лия, принявшая православие еврейка) обеспечивала связь с дельцами-соплеменниками.

Не стоит видеть в происходившем только «еврейские козни». Отметились все. Так уж исторически сложилось в силу исключительной пестроты национального состава тамошнего населения. Пожалуй, именно тогда и появилось то, что гораздо позже криминалисты стали называть «этническими преступными группировками» (правда, не уголовного, а чисто экономического плана). Самыми многочисленными, сильными и влиятельными были два торгово-промышленных клана (или вернее будет называть их мафиями? – еврейская и греческая; греческие коммерсанты абсолютно ничем не уступали еврейским в оборотистости, умении проворачивать темные делишки и национальной спайке). А обер-интендант Критский был как раз греком по происхождению. Юлия помогала своим, Критский – своим. Если евреи и греки порой довольно чувствительно отпихивали друг друга локтями, это не имело ни малейшего отношения ни к национальности, ни к вере – когда речь идет о больших деньгах, серьезные люди подобными лирическими глупостями не заморачиваются.