Текст книги "Дикое золото"

Глава девятая
Без маски, среди своих

– Насчет немца Лямпе – это было специально придумано? – спросил полковник Ларионов. – Чтобы был именно немец, а не представитель какой-то другой нации?

– Специально, – устало усмехнулся Бестужев. – Видите ли, Василий Львович, немцу в нашем российском представлении отведен некий определенный набор качеств. Немец педантичен, скопидомист, он формалист до абсурда, как это блестяще описано Лесковым, – но вот в хитрости, в коварстве азиатском немцу у нас отчего-то решительно отказывают. И, что характерно, относятся чуточку свысока: ты, мол, немец-перец-колбаса, и расчетливее нашего брата русака в сто раз, и оборотистее, но вот игры ума от тебя не дождешься… И, право же, те, кто мне готовил эту личину, оказались правы, я проехал чуть ли не всю Россию, встречая именно такое отношение, какое было предсказано…

– Что же вы семужкой-то брезгаете? – радушно укорил полковник. – Сейчас пельмешки подадут, я, знаете ли, чувствуя себя несколько виноватым, вспоминая, что вам пришлось перенести у наших полицейских бурбонов…

– Пустяки, – усмехнулся Бестужев. – Одна-единственная затрещина. Никак не повод для уныния.

Полковник деликатно покашлял, отвел взгляд, словом, он теперь выглядел как воспитанный человек, вынужденный сказать в глаза нечто нелицеприятное:

– Вы уж простите провинциального медведя, Алексей Воинович, но позвольте все же заметить, что от этой затеи с немцем Лямпе и мещанином Савельевым явственно попахивает пинкертоновщиной, этими книжечками в мягких обложках, гимназическим чтивом…

– Вполне возможно, – со вздохом признался Бестужев. – Но вы, Василий Львович, не учитываете подчиненности моего положения. Это вы здесь – царь и бог, между нами говоря. А офицерам вроде меня в столицах приходится поступать согласно приказам начальства.

– Да какой уж царь…

– Ну, не скромничайте. Вы все-таки начальствуете над губернским управлением, ваше начальство далеко… Генерал велел действовать поначалу инкогнито, оставалось щелкнуть каблуками и, преданно поедая глазами начальство, заверить в скрупулезном выполнении инструкций оного… Позавидуешь вам, господин полковник…

– А вы не завидуйте, – усмехнулся полковник. – Скажу вам по секрету, Алексей Воинович, полковник – самый глупый чин. Да-да, вот именно. Потому что каждый полковник с некоторых пор начинает задаваться вопросом: станет он когда-нибудь генералом или так и уйдет в отставку полковником? В других воинских чинах это не столь ярко выражено, а вот переход от полковника к генералу – штука заковыристая… Станете полковником – узнаете на опыте.

– Ну, когда то будет…

– Не скромничайте, – сказал полковник. – Мы здесь, во глубине сибирских руд, как ни странно, наслышаны об успехах столичных коллег. Ну как же, ротмистр Бестужев. Первый сотрудник охранного отделения, коему удалось проникнуть в заграничную школу бомбистов… Да-с, наслышан и о ваших подвигах во Львове, и о досрочном производстве, и о крестике…

– Работа как работа, – пожал плечами Бестужев.

– Ну, не скромничайте, хвастаться заслугами – глупо, но и вовсе их замалчивать – тоже несвойственно норме… Еще рюмку?

– С удовольствием, – сказал Бестужев.

Все переменилось за какой-то час – немец Лямпе, как и мещанин Савельев, канули в небытие, он сидел сейчас в отдельном кабинете ресторана при «Старой России», уже в старательно отглаженном железнодорожными жандармами летнем кителе, извлеченном из багажа, и полковник Ларионов старательно его потчевал. Вряд ли из одного почтения к столичному гостю – видно было, что полковник, как это частенько случается с пожилыми людьми, всем прочим радостям жизни предпочитает чревоугодие.

Официант внес исходящую паром супницу, серебряным половником принялся ловко разливать в глубокие тарелки бульон с крохотными пельменями.

– Это, извольте видеть, из рябчика, – сказал полковник, вовремя подметив легкое изумление Бестужева малыми размерами яства. – Их специально такими ма-ахонькими лепят.

Из вежливости Бестужев сказал:

– Неловко, право, что вам приходится столь тратиться…

– Вы о рябчиках? Ох, – полковник фыркнул с детской непосредственностью. – Алексей Воинович, это у вас в столицах рябчик – дорог, а у нас сия птичка летает во множестве, быть может, как-нибудь выберетесь к нам осенью, вот и свозим вас на охоту… А? Чем не идея? Зимой? Берлогу медвежью присмотрим…

– А в медвежью шкуру никого зашивать не будете? – усмехнулся Бестужев.

– Господи, и до столиц эта история дошла?

– В самых общих чертах. Не расскажете ли?

– Ох! – полковник махнул рукой с нарочитой досадой, но глаза смеялись. – Ославили на весь свет, право… Прибыл к нам с визитом некий сенатор, второго класса чин, принятый при высочайшем дворе, и прочая, и прочая. Аккурат перед прибытием посредством синей ленты собрал на груди чуть ли не всех святых…[13]13
  Т. е. получил высший орден Андрея Первозванного, что по тогдашним правилам делало награжденного одновременно и кавалером высших степеней орденов Анны и Станислава, а также Белого Орла и Александра Невского (степеней не имевших).


[Закрыть] И вот загорелось ему непременно ухлопать Топтыгина. Одна беда, доложу я вам: из государственного мужа давно уж песок сыпался, поднять самое легонькое ружьишко еще способен, но вот попасть в цель из оного – задача непосильная. Ну-с, мы, сибиряки, люди с фантазией. Есть при губернаторе чиновник особых поручений, молод, однако хват, каких поискать. Этот вьюнош и подал дельный совет: зашить в медвежью шкуру человеческого индивидуума. Патроны господину сенатору, естественно, вложить холостые. А шкуру бы потом представили доподлинную… Сказано – сделано. Упаковали в шкуру полицейского урядника, человека проверенного, два дня с ним роль репетировали: как выскочит, как рявкнет, как живописно после меткого выстрела упадет… И вот – охота. Бабахает его высокопревосходительство в белый свет, как в копеечку, – но «Топтыгин», сами понимаете, все равно весьма натуралистично подыхает. Рукоплескания, восхищение всеобщее… и вот тут-то становой пристав, дубина, в тонкости разыгранного спектакля не посвященный, решает к высокому гостю подольститься. Цапает свой наган, орет: «Да он еще корячится!» – и всаживает пулю в нашего «мишку». «Мишка», естественно, от такой неожиданности взмётывается на дыбы и дурным голосом орет на пристава: «Убьешь, мать твою! Что делаешь, дуролом?!» Последовавшая сцена достойна пера Шекспира – кто прочь бежит, кто крестится, переполох, гам, столпотворение… Хорошо еще, урядник получил лишь легкое ранение в мякоть левой ноги. Пришлось потом бедняге выхлопотать медаль шейную «За усердие» на Аннинской ленте, деньгами наградить… Самое трудное было подыскать убедительное объяснение – его высокопревосходительство в момент столь опрометчивого выстрела стоял в двух шагах от «добычи» и настаивал, что прекрасно слышал и видел, как мертвый медведь вдруг вскочил, да еще орал самым что ни на есть человечьим басом. Справились и с этим. Учли характер и пристрастия объекта. Его высокопревосходительство – мистик известный, ни одного спиритического сеанса не пропускает, французские оккультные журнальчики выписывает, ныне, насколько мне известно, замечен среди почитателей Распутина…

– Совершенно верно, – кивнул Бестужев.

– Вот-с… Трудами моего помощника и еще двух чинов, корпуса и сыскного, была вскоре же сочинена убедительная легенда о злокозненном инородческом шамане, вороне здешних мест, который из неприязни к православию пытался своим гнусным ведовством навести страх на влиятельную и приближенную к императору особу. Самое смешное, что эту версию его высокопревосходительство изволили скушать мгновенно и с нескрываемым аппетитом, – причем горячо заверяли, будто сразу все так и поняли, но, конечно же, ничуть не испугались, встретив, так сказать, грудью волховские происки… Историю эту какая-то добрая душа не поленилась пересказать нашему начинающему литератору, инженеру Вячеславу Яковлевичу, так что, вполне возможно, мы ее еще прочитаем в беллетристическом виде… – он зафыркал, немного посерьезнел. – Алексей Воинович, Распутин, что, доставляет определенное беспокойство?

– Пожалуй, – кивнул Бестужев.

– Ох уж это мне столичное чистоплюйство, – протянул полковник с нешуточным раздражением. – Да вызовите вы из провинции парочку хватких жандармов или даже полицейских приставов, они этого вашего мужицкого пророка в два счета прогонят подзатыльниками вдоль всего Невского так, что дорогу забудет в Петербург…

«Провинциал вы все же, ваше высокоблагородие, – с грустной насмешкой подумал Бестужев. – Оторвались от столичных реалий. Как бы ваших хватких провинциальных жандармов самих не прогнали по Невскому затрещинами такие господа и дамы, что помыслить неуютно…»

А вслух сказал:

– Ну, будем надеяться, эта заноза как-нибудь да ликвидируется. Удовлетворите любопытство, Василий Львович, – Георгий ваш не за турецкую ли кампанию получен?

– Угадали. А ваш, конечно же, за японскую? Мукден?

– Нет, – сказал Бестужев. – Дело это стало впоследствии известно как прорыв конницы генерала Мищенко в Корею. За Мукден – Анна третьей степени.

– А этот крест, судя по украшающим его инициалам, австрийский?

Бестужев кивнул:

– Рыцарский крест ордена Франца-Иосифа. После… Львова.

Завязался неспешный разговор об орденах сих и чужих, в том числе и о немаленькой пластине с драконом на груди пристава Мигули, полученной, как оказалось, от китайского премьера не только за бравый внешний вид, но и за немалые услуги по отысканию драгоценной табакерки, свистнутой у проезжавшего в Москву китайского сановника оборотистыми ольховцами. Бестужев поддерживал непринужденную беседу, не выказывая ни малейшего неудовольствия. Он уже понял тактику полковника и не сомневался, что это была именно тактика, – сразу после освобождения его из полицейских лап Ларионов весьма даже мастерски уводил разговор от того, что послужило причиной командировки Бестужева в Сибирь. Мотивировка, надо признать, была убедительной донельзя: в самом деле, какие могут быть серьезные разговоры о жандармских сложностях и хлопотах, когда время близится к десяти вечера и наилучшим выходом будет лишь плотно поужинать, а хлопоты начнутся завтрашним утром…

Бестужев на месте полковника и сам вел бы себя точно так же, но этот день, казавшийся бесконечным, пожалуй, самый длинный день в его жизни, оказался столь насыщен встречами, новыми знакомствами и коллизиями, что ротмистр, словно бы по инерции, до сих пор не мог прийти в себя, успокоиться, остыть. Жажда действий все еще бурлила по жилочкам, но силы приложить оказалось некуда, оставалось покорно поддаваться напору ларионовского чревоугодия да вести приятную беседу о сущих пустяках…

– Если не секрет – где ваши филеры?

– Спят уже, наверное, – безразличным тоном сказал Бестужев.

Семен до сих пор так и не объявился, и это довольно-таки беспокоило – стоит вспомнить о происшедшем со Струмилиным и Штычковым, – но полковника пока что не нужно посвящать в иные тонкости… Во исполнение инструкций Герасимова.

– Алексей Воинович, – сказал полковник, когда с пельменями было покончено и в рюмки вновь заструилась чистейшая смирновская. – Простите старому бурбону его навязчивость, но меня, откровенно признаюсь, гложет любопытство… Как вы оказались в Корпусе? То, что вы в Корпусе оказались, прямо-таки подразумевает некие непреложные детали: можно с уверенностью говорить, что происходите вы из потомственных дворян… хотя, пардон, бывают исключения… не католик… что вы прослужили в армии не менее шести лет, не имеете долгов, репутация ваша безукоризненна, располагаете достаточными средствами… Но это лишь – перечень непременных условий для всякого, поступающего в Корпус жандармов. А вот побудительные мотивы… Знаете, на старости лет становишься любопытен не в меру. Новые люди – это всегда и новые загадки. Далеко не худшее кавалерийское училище, потом – гвардейская кавалерия, два ордена и Аннинское оружие за японскую войну… А что потом? Обожаю психологические ребусы, есть такая страстишка. Разумеется, если здесь есть свои секреты…

– Господи, какие там секреты? – сказал Бестужев устало. – Знаете, Василий Львович, виной всему как раз господа революционеры. Да, именно так. Своими руками пополнили ряды охотников за ними… – он выпил следом за полковником, отставил рюмку, прожевал сочный ломтик нежно-розовой рыбы. – До войны я не интересовался политикой, как и большинство нашего офицерства. Знал, конечно, что творится в стране: радикальные партии, экспроприации, бомбы, поздравления японскому микадо с победами, отправляемые русской же интеллигенцией… Все равно, это было где-то далеко. А потом, в мае шестого, взорвалась бомба. В прямом смысле. Эсеры бросили бомбу на одном из севастопольских бульваров – то ли за очередным «царским сатрапом» охотились, то ли просто так… жена и ее брат оказались в числе убитых, я сам спасся форменным чудом – увидев знакомого по училищу, отошел на несколько шагов, и по какому-то капризу баллистики осколки не пошли в ту сторону.

– Мои соболезнования…

– Нет, все сложнее, – признался Бестужев. – С женой, откровенно говоря, не ладилось так давно и серьезно, что мы к тому моменту стали совершенно чужими людьми во всех смыслах. Да и братца ее терпеть не мог – ничтожество, пустышка, мот… Здесь другое. До сих пор вся эта революционная сволочь существовала где-то отдельно. Отдельно и отдаленно. Это был другой мир, никоим образом не соприкасавшийся с моим. И вдруг – соприкоснулось. Ясно стало, что нет двух миров, что они – в том же самом, в моем, в этом. Что их нужно остановить, в том числе и моими усилиями… Это я сейчас относительно гладко излагаю – тогда, конечно, все это почти не выливалось в слова, я с трудом мог изложить побудительные мотивы… но генерал Герасимов понял сразу. Если бы не он – не сидеть бы нам сейчас здесь…

– И – не жалеете? Того, например, что отныне бесповоротно отлучены от офицерских собраний, куда нашего брата пущать не велено?

– Постараюсь пережить и это неудобство.

– Ну, вот оно, значит, как… – задумчиво протянул Ларионов. – Признаться по совести, вы мне сейчас напомнили меня в молодости. Право слово. Только для меня толчком стало первое марта восемьдесят первого года, злодейское покушение на государя и его смерть… Что-то мы о печальном? Незаметно свернули беседу на работу, будь она проклята… Время самое неподходящее, уж одиннадцать скоро. Утомил я вас? Болтовней и назойливым потчеваньем? Что поделать, мы тут попросту… Да и нельзя ударить в грязь лицом перед столичным гостем, чтобы не говорил потом, что в Сибири обитают скряги, негостеприимны… Но ежели, Алексей Воинович, я вас и в самом деле утомил, вы не стесняйтесь, так и скажите. Какие счеты меж своими?

– Помилуйте! – усмехнулся Бестужев. – Что-то я не чувствую особенной усталости. Готов хоть сейчас заняться делами, так что ловлю вас на слове, дабы доказать, что вы меня не утомили нисколечко, можно и о делах поговорить…

– Нет, вы серьезно? На ночь глядя?

– Ну, не углубленно, конечно, – сказал Бестужев. – В управлении у вас нет никого, разошлись по домам, бумаги под замком… Но хотя бы в общих чертах можем обменяться мнениями?

– А есть ли смысл? – мягко спросил полковник Ларионов. – В общих-то чертах? Без серьезного доклада работающих по делу офицеров, без документации? Я понимаю, вы молоды и энергичны, вас снедает нетерпение, но, право, подождите до завтра.

– Пожалуй, вы правы, – кивнул Бестужев, понимая, что разговора о делах ни за что не получится, полковник непреклонен.

Он посмотрел на собеседника. Ларионов ссутулился на стуле, в один миг словно бы постарев.

– Разговор у нас пока что частный, Алексей Воинович, – сказал он негромко. – И я вас просто-таки умоляю: дайте старику поспать спокойно хотя бы эту ночь. Я прекрасно понимаю, как выгляжу во всей этой истории, – самым печальным образом. Грабятся золотые караваны, гибнут люди, командированные к нам из столиц для расследования, – и, бьюсь об заклад, какая-то циничная душа уже начала усматривать зависимость второго от первого…

– Ну что вы! – энергично запротестовал Бестужев.

– Я не о вас, помилуйте, вы чересчур молоды, благородны и прямодушны… но ведь старые, прожженные циники всегда найдутся в любом ведомстве. Неужели не пошли шепотки в этом духе? Мол, не уберегли здешние растяпы столичного чиновника?

– Гм… нечто подобное действительно имело место.

– Вот видите! А крайним в сей скверной истории, попомните мои слова, непременно окажется ваш покорный слуга. – Полковник наполнил рюмку до краев, от волнения забыв предложить Бестужеву, и шарахнул ее до дна, но смотрелось это не залихватским гусарским жестом, а скорее отчаянием. Крякнул, поднял на ротмистра усталые глаза: – Хотя виноват далеко не я один, но кто же об этом помнит, когда ищут козлов отпущения… Застрелиться, что ли? – он рассолодел на глазах.

– Господин полковник!

– Я фигурально… Но положение мое и вправду премерзкое. Ох, я же и забыл вам налить, хорош хозяин… – он торопливо исправил оплошность. – А знаете ли вы, кстати, что мы вообще могли оказаться не привлечены к расследованию смерти Струмилина? Никто ведь в «Старой России» и не подозревал о причастности его к охранному отделению. Сама по себе форма чиновника Министерства внутренних дел чересчур, я бы сказал, всеобъемлюща. Мало ли в МВД таких чиновников, занимающихся самой что ни на есть текущей канцелярщиной? У нас даже и губернаторы числятся по МВД… Первой приперлась полиция. Васька Зыгало, орясина, – да-да, тот самый, что вас наградил подзатыльником, – ухитрился растоптать сапожищем гильзу от браунинга. Ну, не растоптал совсем, все-таки сделана из металла, однако в лепешку смял. Только и умеют, что щелкать по мордасам… Хорошо еще, наш верный конфидент Прохор, он же Антуан, догадался позвонить в охранное. Старателен, болван, он, кстати, быстренько сообщил и о том, как страшный социалист Лямпе махал у него под носом браунингом, запугивал, в шайку свою вербовал…

– Так-таки и вербовал? – усмехнулся Бестужев.

– Напугали вы его изрядно, вот и наплел с три короба… Хотя, в общем и целом, агент старательный. Сами понимаете, нельзя такой объект, как «Старая Россия», держать без освещения… Одним словом, когда приехали мы, полицейские михрютки не успели особенно напортить. Правда, портить было практически и нечего, не считая гильзы, которую приснопамятный Зыгало вертел в пальцах с таким видом, словно возомнил себя Натом Пинкертоном… Ну, следует признать, что судебный следователь Аргамаков – толковый молодой человек…

– Вы уверены, что это самоубийство? – спросил Бестужев напрямую.

– Совершенно уверен. Стопроцентно. Алексей Воинович, я не так уж и пьян, просто… муторно что-то. А потому отнеситесь серьезно к моим словам. Я вас убедительно прошу на завтрашнем совещании ни словечком не упоминать о Струмилине и его… кончине. Потом мы с вами, оба-двое, съездим к Аргамакову, и он расскажет обо всем подробнейше. Я вас прошу! Можете дать мне слово, что эту просьбу выполните? Алексей Воинович, извините, что напускаю тумана и интригую вас на сон грядущий, но вы потом сами поймете, что предлагаемый мною вариант – в интересах не какого-то там «полкаша» Ларионова, а, не сочтите за поэтическое преувеличение, всей нашей службы… Не надо об этом завтра… на людях. Ну, обещаете?

– Слово, – кивнул Бестужев. – Василий Львович, вы меня убедили, я не буду донимать вас сегодня расспросами, а завтра в точности последую вашей просьбе… но вот об одном эпизоде хотел бы узнать немедленно. Слишком все серьезно. Нет ли у вас сведений о судьбе Кузьмы Штычкова из ювелирной мастерской Коновалова?

– Штычков? В жизни о таком не слышал. Это кто?

– Дней десять назад поступил в мастерскую Коновалова. Потом исчез. Это был наш человек, из летучего отряда.

– Первый раз слышу, – решительно сказал полковник. – Да и сам Коновалов куда-то запропастился – впрочем, он и прежде исчезал по делам без особого предупреждения…

– Я начинаю подозревать самое худшее, – признался Бестужев. – Поэтому хотел бы посмотреть все бумаги по «насильственным» трупам. Сможете устроить?

– Ну, это-то предельно просто… Утречком же отряжу офицера в канцелярию полицмейстера…

У Бестужева так и крутилось на языке еще несколько вопросов, вполне закономерных и логически проистекающих из уже сказанного, но он сдержался. В чем-то полковник был прав – не стоило пороть горячку заполночь…

…Возвращаясь к себе в номер, он натолкнулся на Прохора, озабоченно рысившего куда-то с сифоном сельтерской. Завидев «немецкого торгового человека» и «страшного социалиста» в полной жандармской форме, прохиндей, такое впечатление, ничуть даже не растерялся. Расплылся в масленой улыбочке:

– Счастлив приветствовать ваше высокоблагородие в подлинном вашем виде!

– Ты, голубь, меня не навеличивай, – сказал Бестужев, в общем, ничуть не сердясь – за что? – Я пока что просто благородие. Значит, сдал все-таки социалиста по принадлежности?

– А как же-с? – усмехнулся Прохор. – Обязанности свои знаем-с и социалистов представлять по начальству умеем. Сам полковник благодарили-с высокопарными словами, серебряный портсигар обещали… Не за вашу милость, за прошлые заслуги…

– Ну, служи, – серьезно сказал Бестужев. – И вот что, брат… Мне, быть может, еще с Анюткой пообщаться захочется, так что я по старой памяти к тебе и обращусь.

– Непременно, ваше высокоблагородие! Я ж вас еще тогда заверял – розанчик, и обхождение знает…

– Ладно, ступай, – отмахнулся Бестужев.

Отперев дверь номера, легонько вздрогнул от неожиданности, но тут же успокоился – сидевший в кресле у стола оказался Сёмой Акимовым, имевшим вид усталый, но чрезвычайно довольный.

– Хорош, – устало сказал Бестужев, снимая шашку и кладя на стол фуражку с синим околышем. – А если бы я с порога из браунинга шарахнул?

– Алексей Воинович, я ж знаю ваше хладнокровие…

– Ты как сюда попал?

– Обыкновенно. Завалялась в кармане невидная железка, я ею деликатно замочек ковырнул, а он возьми и отворись. Не один Пантелей хитрыми рукомеслами владеет, хоть и любит хвастаться, что лучше его во всем отряде нет…

– Итоги, Сёма, итоги, – сказал Бестужев, вытянув ноги. – Время позднее, устал, как собака…

– Итоги в следующем, – мгновенно посерьезнел Сёма. – Мною был принят объект наблюдения, которому в соответствии с обычной практикой присвоена кличка Облом, – больно уж здоров, черт, щеки лопаются… После того как Облом безнадежно сбился со следа Пантелея, он еще минут несколько говорил с напарником в канотье. Судя по жестикуляции и выражению лиц, сначала мерзко ругались, потом выясняли, надо полагать, кто больше виноват в неудаче, – так оно обычно и бывает в таких случаях. Затем Канотье удалился в неизвестном направлении, а я согласно данной вами инструкции пошел за Обломом. С того места он довольно целеустремленно направился в некое место, каковое впоследствии оказалось, по его туда прибытии, торговым заведением. Под вывеской «Съестные припасы и бакалея Даника». Николаевская слобода…

– Всехсвятская улица, дом одиннадцать, – сказал Бестужев. – Знаю уже. Как он шел?

– Как человек, полностью в себе уверенный, – сказал Сёма. – И в мыслях не держал, что его могут тропить. Благодаря чему я, рискнув войти за ним следом, прекрасно слышал, как он потребовал у приказчика провести его к хозяину, что приказчик и исполнил с таким видом, словно оба давно знакомы и просьба эта уже привычна. Я, конечно, в задние комнаты следом за Обломом последовать не мог, пришлось вести чисто наружное наблюдение. Через восемнадцать минут Облом появился в лавке, вышел, в течение минут примерно сорока бесцельно болтался по улицам, явно не зная, куда себя деть. Потом в скверике на Почтовой к нему подошел субъект, мне неизвестный: лет около тридцати пяти, роста среднего, глаза темные, черноволос, усы и борода того же цвета, одет как купец средней руки – русское платье, не европейское, во всем облике есть нечто цыганистое, почему и был зашифрован мною как Цыган. Перекинувшись несколькими словами, оба остановили извозчика. Я тоже сумел остановить другого и следовал за ними до места, известного в Шантарске, как Афонтова гора – обширная лесистая возвышенность на восточном краю города, застроена дачами и так называемыми заимками – отдельно стоящими частными домами. В одной из таких заимок оба и скрылись. Пребывали там достаточно долго, до десяти тридцати шести вечера, когда вышли, не осталось сомнений, что употребляли спиртное в приличном количестве. Пешком направились в город, благодаря поддавшему состоянию и лесной местности вести за ними наблюдение было нетрудно. В черте города Цыган взял извозчика и скрылся в неизвестном направлении, а Облома я повел дальше, пока он меня не привел к частному деревянному домику по улице Пристанской, семнадцатый номер. Последующие наблюдения убедили, что там он и проживает, – собака хвостом вертела, на грудь кидалась, потом во двор вышел враспояску, папироску выкурил. Я решил, что моя миссия выполнена, и отправился на ваши поиски. По причине позднего времени людей на Пристанской не было, так что порасспросить оказалось не у кого. Но там он живет, это точно.

– Молодец, – сказал Бестужев.

Работать Сёма умел, несмотря на относительно молодой возраст, именно он однажды, ведя порученный его заботам объект, оказался вынужденным с тремя рублями в кармане прыгнуть вслед за клиентом в поезд дальнего следования. И оказался за девятьсот девяносто верст от Петербурга, в глухом белорусском местечке, где и русского-то толком не знали. Претерпев разные приключения, коих хватило бы на полромана Дюма, Сёма ухитрился просуществовать как-то и установить адрес, куда направлялся объект, – там потом был вскрыт неплохой эсеровский гадюшник…

– Что дальше?

– Ничего пока, – сказал Бестужев, чуть подумав. – Будьте с Пантелеем в полной боевой готовности. Как станут развиваться события, толком неизвестно.

– Алексей Воинович…

– Ну, что ты мнешься?

Еще немного поерзав, Сёма сказал решительно:

– Алексей Воинович, что-то тут неладно.

– А конкретно?

– Эти двое, Облом и Канотье, мне, уж простите на глупом слове, чрезвычайно напоминают филеров. Я наших давно уж без промаха узнаю по ухваткам, этакому чему-то неуловимому… как и нелегалов, впрочем. Пудель, знаете ли, даже если во всю жизнь волкодавов не видел, встретив такового, тут же опознает, что имеет дело с такой же собакой, а не, скажем, с козой…

– Вот что, Сёма, – сказал Бестужев тихо и серьезно. – Ты, родной мой, помалкивай. Нет, со мной ты просто-таки обязан делиться всеми соображениями и догадками, а вот с прочими, если приведется, помалкивай. Усек?

– С полным разумением… Разрешите скрыться черным ходом?

– Валяй, – кивнул Бестужев.

Заперев за Акимовым дверь, он тщательно повернул ключ в замке. И перед тем, как погасить перед сном керосиново-калильную лампу, положил под подушку браунинг с патроном в стволе. Он вовсе не ждал скверного визита, но ничего не мог с собой поделать, душа требовала присутствия оружия рядом.

Вопреки тяжелым предчувствиям, на кровати покойника спалось не так уж плохо, и никакие кошмары не приснились, а приснилась прекрасная незнакомка с бесценными рубинами на шее – снилась поэтически, светло и чисто, почему-то лес вокруг был осенний, багряно-золотой, их разговор казался во сне душевным и нежным до щемящей тоски в груди. Вот только, проснувшись, Бестужев, как это случается сплошь и рядом, забыл все до единого сказанные во сне слова, и свои, и ее. А вот щемящая тоска осталась…