Текст книги "Чижик – пыжик"

– Догадывается.

– И что?

– Боится, что брошу.

Нормального мужчины не хватит на бабу с таким же темпераментом. В медовый месяц удовлетворяет на две трети, может, чуть больше, а потом даже самая раскрасавица приедается и он будет еле дотягивать до половины. Баба виду не подаст, потому что принято, что они ебаться хотят меньше мужиков. На самом деле все наоборот. Поэтому надо удовлетворять ее хотя бы на половину, остальное она выплеснет на детей или других родственников, подруг, собаку, кошку или в телевизор – найдет куда. Но половину отдай, иначе всем недополученным выебет тебе мозги. Лучше, конечно, переебывать, тогда она будет чувствовать себя виноватой и примется всячески угождать. Геббельс с трудом набирал на треть. А что хуем не доебешь, яйцами не достучишь.

В двадцать лет у дяди Глеба

Поднимался хуй до неба.

Да и после сорока

Достает до потолка!

Мне еще нет сорока, к тридцати подбираюсь, а выгляжу не больше, чем на двадцать пять. Это с тремя-то ходками за плечами! И все благодаря спорту. Час-два в день позанимался – и способен хуем горы своротить. Я достал свое старое кимоно, заставил Иру постирать, чтобы избавилось от затхлого запаха. Не надевал его с тех пор, как ощутил себя достаточно сильным и перестал нуждаться в отпугивающем одеянии. Оно пожелтело и посерело, особенно на локтях и коленях. Ткань все такая же плотная, кажется надежной защитой от любого удара.

Я подежурил днем у спортзала, посмотрел, кто там занимается. Тренировал, как я предполагал, Андрей Анохин. Он уезжал из Толстожопинска: мусора достали. Отменили запрет на каратэ – вернулся.

Я спросил у тройки пацанят, шедших с тренировки:

– Каратэ занимаетесь?

– Да! – гордо ответили они.

– А взрослые когда?

– В семь, – ответил один.

– Нет, в девять, – ответил другой.

– В девять – это свои, – вмешался третий, – а тебе на семь.

Нет, малыш, мне как раз на девять. Я справился с желанием прямо сейчас зайти к Андрею, поехал домой, чтобы вернуться вечером с кимоно.

В раздевалке стояла обычная козлиная вонь. Три десятка парней в возрасте от двадцати и до тридцати пяти, задевая друг друга локтями, раздевались у деревянных шкафчиков без замков. Маленькое помещение прямо переполняло радостное состояние предвкушения победы. Когда-то и я приходил на тренировки с таким чувством. Увидев меня, ребята сразу замолчали. Настороженно, однако без страха, уставились на меня.

– Ты не ошибся? – спросили меня. – Сейчас тренировка не для всех.

– Не ошибся, – сказал я. – Какой ящик можно занять?

– Вон те, – ответил мне парень с разгильдяйской физиономией и показал на крайние два, без дверец.

Я не стал качать права, изобразил истинного каратэиста, который выше мелочных подъебок. Я достал из сумки кимоно, положил на скамейку у ближнего разъебанного ящика. У всех на виду стянул с пальца голдяк, кинул в карман брюк и принялся раздеваться. Цвет кимоно, набитые кентусы, мускулатура и наколки на коленях произвели впечатление на пацанов, выдули из них подъебистость. Правильно, роги в землю, быки, на лбу у вас наколото “пиздячить”, а на жопе – “до охуения”. Это вам не шоблой гонять приблатненных, со мной придется разговаривать по-другому.

В зал я вошел ровно в девять, минута в минуту. Все уже стояли по росту в линию у стены. Анохин – в центре зала. Ему сообщили обо мне, ощущалась напряженка. Видать, ждали ответный удар от Деркача. Решили, что я парламентер или тайный агент. Я подошел к Андрею и, как много лет назад, сложил руки у груди, наклонил голову и сказал:

– Разреши, Сенсей.

Я попытался сдержать улыбку, но губы сами расползлись, как пизда коровья.

– Чи-жик! – выдавил удивленный Андрей Анохин и заулыбался радостней меня. – Чижик-пыжик! – повторил он уверенно и громко и кинулся обниматься.

Ебическая сила, как я был рад встретиться с ним! Такое впечатление, что мне опять тринадцать.

– Заматерел, бродяга! – сообщил он, отпустив меня и рассмотрев повнимательней. – Встретил бы на улице, не узнал!

– А ты не изменился.

Словно в подтверждение моих слов, Андрей, заметив опоздавшего, глянул на часы и приговорил:

– Три удара!

Тут же спаринг-парнер выбрал в куче рваной обуви кед побольше, размера пятидесятого, и звонко отшлепал три раза по заднице опоздавшего. Все было как много лет назад.

– Сейчас дам задание ребятам и пойдем в тренерскую, – предложил он.

– А я думал поработать с тобой в спаринге. Или слабо?!

– Ну, Чижик, держись! – пригрозил он. – Давай в строй.

Я встал первым, хотя два человека были длиннее. Андрей хлопнул в ладони, эхо стукнулось о стены и большие окна, завешанные старыми волейбольными сетками, – и мы побежали. Темп задавал я. Минут через пятнадцать кое-кто начал сдавать. В общем, к концу разминки вогнал я их в мыло.

В спаринге работал с Андреем. Давненько я не махался с сильным противником. Незаметно тренировка переросла в поединок. За те годы, что мы не виделись, я позанимался у многих мастеров, поработал кулаками во многих подпольных секциях. Да и на зоне попадались породистые бакланы, было у кого перенимать опыт. Анохин тоже не стоял на месте, особенно хорош был в ближнем бою. Но не хватало ему полета, слишком зажат был в рамки правил. Вскоре он понял, что не осилит меня. В залупу не полез.

– Молодец, – сказал он, обняв меня.

От него несло знакомым запахом пота, и мне вспомнилось, как я когда-то мечтал победить учителя. Теперь придется обзаводиться новой мечтой. Живу – значит, мечтаю.

Андрей повернулся к ученикам и торжественно произнес, показав на меня:

– Он ничего не умел, когда пришел ко мне в секцию, но очень хотел овладеть каратэ – и обогнал учителя.

Молодец, сумел из проигрыша сделать нравоучительный пример. Многие из его учеников, мечтающие достичь хотя бы его уровня, теперь будут знать, что такое возможно.

После тренировки мы гурьбой повалили в кооперативный бар, куда всех пригласил хозяин, ученик Андрея, малый лет тридцати. О таких говорят: крученый, но не наебет, а наебет, так по мелочи, а не по мелочи, все равно человек хороший. Такие умудряются и рыбку съесть и на хуй не сесть. Посетители рассосались без особого приглашения, и хозяин закрыл входную дверь в бар. Он выставил всем по чашке кофе, стакану сока и пирожному. Это намного меньше, чем абиссинский налог тому же Деркачу.

– Заматерел, – повторил Андрей с гордостью, будто хвалил родного брата.

– Ты никак женился?! – спросил я, заметив на пальце обручалку, которой во время тренировки не было. Сколько помню Андрея, он никогда не умел обращаться с бабами. Ему пизду хоть на нос вешай. Даже Танька Беззубая не смогла совратить его, несмотря на Вэкины угрозы выбить у нее последние зубы. – Кто такая?

– Да ты ее не знаешь, – заалел он ушами и щеками, – в Узбекистане, когда ушу занимался…

Ну, ясно, женили пацана по местным обычаям, позабыв спросить у него согласия. Но, как понимаю, он не слишком опечален.

– Главное, чтоб тебе нравилась, – говорю я.

– Нравится, – сказал Андрей и решил разобраться со вторым щепетильным вопросом: – Ребята видели тебя с деркачевскими. Я тебе верю, но…

Я молчал, с улыбкой ждал, как он вывернется из щекотливой ситуации. И ребята за соседними столиками перестали болтать. Места в баре – не развернешься, хочешь услышать – услышишь.

– На моего знакомого наехали, разбирался.

– На кого?

– На Шлему, хозяина “Светланы”.

– Предлагали мы ему охрану, пожадничал. Вот и нашелся на крученую жопу хуй с резьбой.

– А на хуй с резьбой – жопа с закоулками. Теперь я буду его “охранять”, – сказал я со смешком. – Кстати, сколько вы берете за это?

– Как положено – десять процентов от прибыли.

Оказывается, уже имеются правила, а я даже не знал, что игра началась.

– Не мешало бы вам помириться с Деркачом. А еще лучше – объединиться.

– Не смеши пизду, она и так смешная! У меня дисциплина, а у него… Вор – он и есть вор.

– Он – блатной. Вор – я.

– Какой ты вор! – шутливо сказал Андрей. – Поиграешься, пока не надоест, и бросишь. Чем скорее, тем лучше.

– Я действительно вор в законе. А эту игру просто так не бросают, сам знаешь.

– Даже в этом ты первый. В батю весь, – гордо произнес Анохин.

– Насчет бати – это точно. Он собирался быть первым в Толстожопинске. Не успел. Теперь у меня такая мысль появилась.

– Тебе нужна моя помощь? – опередил меня Андрей. – Помогу.

– Не совсем помощь. Я хочу, чтобы вы помирились с Деркачом. Он в общих чертах не возражает работать на меня. Тем более, к нему скоро Вэка пристанет и, думаю, заберет власть.

– И Вэка здесь?! – радостно удивился Андрей.

– Недавно откинулся, скоро будет.

– Да, интересные пиздарики-чубчики, – сказал задумчиво Анохин.

Один из его ребят, тот самый с разгильдяйской физиономией, который сосватал мне раздолбанный ящик, подсел к нам и спросил:

– Ты ведь Студент?

– Когда-то был, – ответил я, не поняв, имеет ли он в виду мою бывшую кличку или образование.

– Не помнишь Снегиря? В одной камере кантовались, ты еще для нас речугу сочинил, условно отделались.

Ну, конечно, видел я раньше эту морду!

– С тобой подельник был Слива.

– Точно!

– Где он?

– Погиб. В Афгане, – сказал Снегирь и сразу ушел от неприятной темы: – Помнишь, как ты нас на прогулках заставлял заниматься?

– Помню.

– Когда нас освободили, мы сразу к Сенсею пошли. Потом сами в подвале. Если б не каратэ, если б не ты, Студент, и я бы из Афгана не вернулся, – рассказал он.

– Я теперь не Студент, а Барин.

– Ты им всегда был, – изрек Андрей Анохин и сообщил Снегирю: – Предлагает объединиться с Деркачом.

– Да ты чо?! Чтоб какой-то Деркач указывал мне?!.. – Снегирь чуть не захлебнулся собственным возмущением.

– Никто никому не будет указывать. Вы будете свой хуй дрочить, он – свой, а я – масть держать, чтобы не путали, где чей.

– Думаешь, Деркач тебя послушает?! – язвительно поинтересовался Снегирь.

– Куда он денется?! Он всего лишь стремящийся и не махновец, а я – вор в законе. Не говоря уже про все остальное.

Известие произвело на Снегиря впечатление, даже приосанился, будто в строю перед генералом. Любят на Руси титулы. Будь ты хоть пидором в гондоне, все равно зауважают: ну, так ведь в гондоне, не всякий способен!

– Тогда другой разговор, – сказал Снегирь. – С тобой и нам легче будет.

Думаю, он высказал мнение всей группы. Дела они заворачивают темноватые, следовательно, и заправлять должен авторитет уголовный: так спокойнее. Что ж, и со второй задачей я справился. Теперь у меня есть два отряда: один способен на любое преступление и не боится мусоров, а второй дисциплинирован и силен физически. Пока они не объединились, – а я уверен, что это никогда не случится, – пока будут побаиваться друг друга, власть над ними будет за мной.

Последние годы я старался держаться подальше от стада, предпочитал жить сам по себе. Теперь догадался, что фортуна подсовывает ручку на своем колесе, уцепившись за которую, можно подняться на самый верх. Но для этого нужна мощная бригада. Коммунисты, конечно, молодцы, сумели создать государство, где быдло, объявленное гегемоном, под эту марку стриглось и шло под нож с радостью, но сделали типичную ошибку – захотели власть и награбленное передать своим детям, сделали слишком узким сито для ретивых парней снизу. На детях природа отдохнула, а парни расшатали сетку сита, прорвали дыры и полезли наверх, начали грабить награбленное. Пришел и мой черед хапануть по-крупному. И чем быстрее это сделаю, тем лучше: в большой семье еблом не щелкают.

Как на острове Бояне

Мужики дрались хуями.

До того они хлестались,

Только яйца и остались!

Как это ни странно, но если бы не зона, я бы давно забросил каратэ. В тренера, как Андрей, я бы не пошел, замахнулся б на большее. Работа, семья засосали бы, отодвинули спорт сначала на второй план, а потом на сто второй. На зоне же делать было нечего, целыми днями шлифовал каты.

А по ночам выл потихоньку. Зеки – народ азартный. Уверен, что все азартные игры изобрели они. На иного смотришь – отмандячил смену у станка, еле ноги передвигает, а возьмет в руки колотушки – задергался, словно на хуй натянули. Некоторые на нем и оказывались, проигравшись вдрызг. На собственное очко редко кто играет (о пидорах речи нет), а за неуплату долгов – такое случается. Смотришь, был уважаемый человек и вдруг – заигранный, пытается на больничку свалить или на мусоров кидается, чтобы загаситься – оттянуть расправу, перекантовавшись в буре. Выйдет оттуда, а ему прикинут хуй к носу – какая бородавка получается?!

Губан давно под меня землю рыл. Губ у него почти не было, в уголках сохранились, остальное вынесли в драках вместе с зубами. Любил он попиздиться и, по его словам, один на один никто, кроме меня, его не побеждал. Может быть. Махался он здорово, а болевой порог почти на нуле, молотишь, как по дереву. Иногда мне казалось, что вырубается он от усталости: надоело дергаться под моими ударами и упал. Схлестнулись мы с ним через пару дней, после моего появления на зоне. Объявил я ему выговор с занесением в грудную клетку. Через пару дней он опять попросил. Я повторил. На шестой или седьмой раз отделал так, что стал Губан похож на трехблядское страхопиздище. На этом он успокоился, хотя и дальше считал себя первым, а меня – чуть первее. Пытался он и в карты меня сделать – и однажды ему повезло.

У меня катушка была на размотке, дней десять оставалось. Может, предчувствие воли, может, просто день был невезучий, может, и то, и другое, и пятое-десятое в придачу. В общем, сел я покакать, а насрал такую кучу! Заплыл в овес я здорово, остановился на семи штуках. Я посмотрел в его красные глаза, охуевшие от усталости и табачного дыма, которым чадила козья ножка, свернутая из газеты и набитая, по моему мнению, куриным говном, и понял, что Губан ничего не соображает, ему прет фарт, как случается раз в жизни, когда впервые садишься за карты. Играть с ним дальше – истинное коноебленье. На рабочей зоне у нас жила старая кобыла. Раньше она была при деле, а теперь – на заслуженном отдыхе. Зеки разъебали ее еще в бытность жеребенком и она каждое утро подходила к цеху и ржала, пока кто-нибудь не вдует. Чаще других это делал Губан. А мы скотину не ебем. Но умная мысля приходит опосля.

– Остановились, – сказал я, отодвигая от себя стиры.

– Расчет, – кривя в улыбке остатки губ, потребовал он и сразу отодвинулся, опасаясь, как бы я не всадил ему пику в брюхо. Бились мы в каптерке без свидетелей, кто останется живым, тот и расскажет, каким пидором оказался покойник. Громко и с нервными нотками Губан позвал: – Золик!

– Послезавтра получишь пять. Или все, но через месяц.

– Завтра все, – попытался он выебнуться.

– Послезавтра пять и пассажира, – добавил я.

Губан прикинул, что лучше хуй в руке, чем пизда на горизонте.

– Согласен, – сказал он и ломанулся навстречу майданщику Золику.

– Кто выиграл? – спросил Золик, протирая заспанные глаза. Ему причиталась десятая часть выигрыша.

– Я! – радостно, что появился свидетель, объявил Губан. – Штука твоя!

Свидетель был еще тот, мать родную за трояк сдаст.

– И сколько? – спросил майданщик, не веря, что ему обломится целая штука.

– Го-го-го!.. – засмеялся Губан в ответ.

– Семь штук продул, – выложил я и зачем-то сделал путешествие в дореформенные времена: – Старыми деньгами – семьдесят, почти сто тысяч.

Золику запала в голову лишь последняя цифра. Он уже видел меня с замоченными рогами, а Губана мертвым.

Насчет меня он ошибся. Я дал команду пассажиру и он принес мои пять штук, которые я заранее отправил на волю. Потом передал пассажира Губану. Была еще Валя, так что жизнь моя хуже не стала.

Вся зона знала, что я продул двести тысяч, но договорился выплатить сто. Никто не понимал, почему я не только живой, но все еще блатной. За день до выхода я устроил варнат – пьянку для приближенных, угощал спиртуганом и чифирем. Я что-то балаболил о смысле жизни. И тут меня перебили.

– Как рассчитываться будешь? – спросил Беккер – истинный белобрысый ариец чисто русского воспитания и распиздяйства.

– С кем? – прикинулся я недогоняющим.

Беккер показал на Губана, который пользовался халявой, несмотря на четыре штуки в кармане. Сидел с нами и Золик, получивший свою долю.

– Губан, я тебе что-то должен?

– Нет, – ответил он, не подозревая, что подписал себе смертный приговор.

Шум по лесу прокатил – комар хуем дуб свалил. А выиграл сто штук – поделись с братвой. Губан пробовал доказать, что выиграл всего пять, но ему никто не верил. Во-первых, сам раньше ни то, чтобы подтверждал, но и не отрицал, тешила самолюбие такая цифра; во-вторых, единственный свидетель, Золик, распустивший парашу о ста косых, не захотел отвечать за гнилой базар, наоборот, пожаловался, что ему обломилось всего одна вместо положенных десяти. Я ничего не подтверждал и не отрицал:

– Сколько проиграл – это наши с ним дела.

Отсиженные я оставил на общак и поехал домой на тачке, подогнанной Шлемой. Из окон верхнего этажа барака видна дорога, и кое-кто из зеков провожал меня взглядом и прикидывал: раз проедешь на такси, целый месяц хуй соси.

Губан кормил-поил братву, пока не кончились четыре штуки.

Потом у него начались напряги. Он узнал слишком много – что на зоне лучше проиграть сто тысяч, чем выиграть. А от многия знания многия хуи в жопу… и пика под ребро. Умер Максим – и хуй с ним.

Шел я лесом, чащею,

Нашел пизду пропащую.

Это ж надо было где

Так запрятаться пизде?!

Еб твою три господа бога христофора колумба мать!

И сразу на душе стало легче. Культурная речь – она помогает. И вообще, мы матом не ругаемся, мы на ём разговариваем. Разозлился потому, что обидно быть бестолковым. Точнее, слишком привередливым на запахи. Чтоб у меня хуй на пятке вырос: как ссать, так разуваться!

Все началось с наводчика. Вызвонил он меня, забил стрелку в сквере. Сквер оказался на удивление зеленым, такое впечатление, будто лето уже заканчивается, а не собирается начаться. Псевдочехов смотрел на меня, щурясь. Чтобы солнце в глаз не било, надевай очки мудило.

– Чего звонил?

– Есть дело.

Седня он был не слишком разговорчив.

– Какое?

– Квартира бывшего председателя облисполкома.

– Яценко?

– Да.

– Голяк, я там был.

Он посмотрел на меня обиженно, как пидор на блядь.

– Не может быть! Он столько лет сидел на квартирах! Куда все девалось?!

– Хуй ночевал и гондон оставил. Или пропил, или в карты продул, или на баб расфинькал.

– Нет, не тот он человек! – продолжал Псевдочехов брызгать слюной. – Иначе бы не просидел так долго в своем кресле. И потом, кооператив он собирается открывать.

– Я тоже собираюсь, – ухмыльнулся я.

– Ну, как знаешь, – обиделся наводчик и поддел ногой свою сучку.

Она завизжала так, что залаяли все собаки в сквере.

На следующий день, когда я вернулся с тренировки, Иришкин не спала. Ей очень не нравилось, что я трогаю ее холодными руками за всякие теплые места. Теперь она к моему возвращению успевает приготовить завтрак и примарафетиться. Она греет мои руки, зажав между своими и целуя их, потом я ставлю ей дежурный пистон и идем хавать. Я не могу есть сразу, как проснусь, аппетит появляется часа через два. И не люблю горячую пищу, а только теплую. Сибиряки, сербающие крутой кипяток, для меня – образец дикости. И не только из-за сербанья.

За завтраком Ира сообщила кое-что, дополнившее информацию Псевдочехова:

– Петька собирается кооператив открывать. Ну, не он сам, а с отцом. Но говорит, что директором будет он. Секретаршу ищет. Красивую, длинноногую, умную…

– …и чтобы подгузники ему меняла, – вставляю я.

Ира смеется, а я думаю: ни хуя себе струя! Если бы звонил один сынок, я бы не обратил внимания, пусть пиздоболит, но наводчик, выходит, действительно слышал от Яценко-старшего. Значит, капуста у них есть и немалая. Я доел и отошел к подоконнику, положил руки на радиатор. Холодный, не топят уже. И тут меня пробило: ебать мою ноздрю!

– Яценки сейчас дома?

– Старшие на даче, прячутся от соседей, – ответила Ира, откладывая недоеденный бутерброд. Она ест медленнее меня, но заканчивает вместе со мной, как и в ебле. – Чего прятаться?! Почти всех из нашего дома уволили. Теперь дом персональных пенсионеров!

Она ждет, как отреагирую на эту хохму.

– А Петька сегодня будет в кабаке?

– Нет. Суббота – родительский день, – не без ехидства сообщила она.

– Как это?

– Едет к ним на дачу с ночевкой, чтобы мамочка полюбовалась, надавала советов и денег и наслушалась от него оскорблений.

– Значит, он вернется завтра?

– Может, и сегодня, но поздно.

– Позвони ему.

Она хмыкнула и пожала плечами, обозначив обиду на неверие ее словам, но набрала номер. Трубку повернула так, чтобы я слышал длинные гудки. Улыбка на лице – само подобострастие, ни намека на подъебку. Ну, что ж, сейчас проверим, насколько я дорог тебе.

– Одевайся, поедем к ним в гости.

– Их же… – начинает она, – …а зачем?

– Разве не знаешь?

Она ждала этого, боялась и желала. Если возьму на дело, в наших отношениях появится еще одна веревочка, даже цепь, которая прочнее многих других, если не всех вместе. Она задумалась, делая выбор. После долгой паузы спросила:

– А что мне одеть? Джинсы, наверно?

Так вот какой выбор ты делала!

– Одевайся, как обычно. По окнам и крышам лазить не будем, через дверь войдем.

– У меня перчаток нет, – заявила она.

– Зачем они тебе?

– Ну, эти… отпечатки пальцев, – ответила она, засмущавшись.

– Там и так твоих отпечатков валом, ты же бываешь у них. Это во-первых. А во-вторых, они не заявят.

– Почему?

– По качану. В первый раз не заявили, во второй и подавно не сделают.

Я нашел в кладовке разводной ключ, хотел взять пол-литровую банку с белилами, но вспомнил, что у Яценко радиатор цвета слоновой кости. Перебьемся без краски, на себя они заявлять не осмелятся.

В квартире Яценко все было так же, как и в прошлый мой визит. Такое впечатление, что я был у них вчера или позавчера. Я втянул носом воздух, ожидая почуять надвигающуюся бедность. Нет, здесь она не скоро поселится. Будет добыча, будет что отстегивать в Ялте направо-налево людям, блядям, матросам, хуесосам.

У Иры глаза, как у мартовской кошки, не воровать, а ебаться приперлась. Квартиру разглядывает, точно ни разу здесь не была. Руки, наверное, чешутся, готовы хватать все подряд.

– Все будем забирать? – спрашивает она с азартом.

– Нет. Мебель оставим хозяевам.

Ира на полном серьезе слушает меня.

– Только деньги, да?

– Да, – отвечаю я и иду через зал в родительскую спальню.

– Они там, в кабинете, – подсказывает Ира, не отставая от меня. Первый раз воровать – это еще и боязно.

– Эти оставим хозяевам на мелкие расходы, – говорю я и сажусь на корточки у радиатора.

Он громоздкий, из девяти секций. Справа две пробки, восьмигранные. Их не так давно выкручивали и подкрашивали. Я достаю разводной ключ, регулирую его под гайки.

– Зачем он тебе? – удивленно спрашивает Ира.

– Сейчас узнаешь.

Сокровища семейства Яценко были завернуты в целлофан и перевязаны на концах, как колбаски. Колбасок было пять. В трех – наша капуста, в одном – заморская, в последнем – царские червонцы. Сколько же их наштамповал император всея?! На своем воровском веку погрел я в руках пару сотен таких. А сколько их конфисковано, переплавлено? И все равно не переводятся, бродят от хозяина к хозяину, из тайника в тайник.

– Вот сволочи! – гневно произнесла Ирина. – А в долг не допросишься, все прибеднялись!

– Боялись привлечь внимание.

– И правда, Рокфеллер… – говорит она после некоторого раздумья.

– Кто?

– Петька. Говорил, что будет богатый, как Рокфеллер.

Сравнила хуй с пальцем! По совковым меркам его папаша был богат. И еще по меркам какой-нибудь Гвинеи-Биссау. Там бы он был важной птицей, ходил с золотым кольцом в ноздре.

Я закрутил гайки. Уверен, что это не единственный тайник. Должны быть на даче и в огородах бабулек, мамаш Петькиных родителей. Мне на первый раз хватит. Этого мало за неполный год отсидки, но есть смягчающее обстоятельство: подтолкнули меня на путь истинный. Я завернул добычу в газету и положил в хозяйский пакет украшенный чахоточной красоткой. Чем проще выглядит, тем меньше внимания привлекает.

– Пошли, – позвал я Иру.

Она стояла перед открытым шкафом и рассматривала шубы, лисью и седую норковую. В глазах было столько азарта, сколько у анархиста-беспредельщика при виде связанного мусора. Размер не ее, наверное, хочет их в клочья порвать. Дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть, и тля, и погуба?!

– Оставь их. Я с ними светиться не собираюсь.

– Нет.

– Сваливаем! – потребовал я.

– Нет! – повторила она, тупо глядя на шубы. – Их тоже возьмем.

Если хочешь ты носить шапочку из зайца, полезай ко мне на хуй и царапай яйца. Все остальное пресекается на корню. Я закрыл шкаф, обхватил Иришку за талию и понес на выход. Она отбивалась так, будто от хуя оттаскивал. Подтолкнуть к воровству – не проблема, остановить – это да!