Текст книги "Чижик – пыжик"

Субботней ночью у пруда

Мужики вафлят жида.

Сосет и не брезгует

Хуев необрезанных!

Шлема оставил мне свой домашний адрес, пригласил в гости, как откинусь. Я заглянул и заодно сдал ему барахло, прихваченное в хате неподалеку. Он стал моим барыгой, наводчиком и банкиром. Обращался я с жидом, как они с русскими, – стриг и презирал. Ярые антисемиты получаются из тех, в ком есть еврейская кровь. Сильнее всех ненавидит жида другой жид. Меня и Шлему устраивали такие отношения. Вор я был фартовый, нажился он на мне неплохо. Торговаться, правда, любил, хотя знал, что прошу я в меру и цену не снижаю. И у меня голова не болела, когда вновь залетел. Шлема исправно подогревал меня моими деньгами в крытой и на зоне.

Сегодня он позвонил мне, забил стрелку. Судя по чрезмерной картавости, у него крупные неприятности. Наверное, опять его бог попутал. Фраер и в яслях на сук напорется.

В назначенное время я приехал в кооперативное кафе “Светлана”, принадлежавшее Шлеме. Назвал так в честь дочки. У жидов два слабых места – жизнь и дети. Если бы не эти два ограничителя жадности, давно бы исчезли с лица земли. Когда я последний раз видел его дочку несколько лет назад, светлого в ней, кроме души и платьица, ничего не было. Обычная еврейская девочка, чистая, как мытая посуда, и умная, как целый том Талмуда. Имя ей дала мама – типичная хохлушка – крупная круглая румянощекая блондинка, спокойная, как сытый удав. Шебутной, худой и мелкий муж терялся где-то в районе складок ее широкой разноцветной юбки, поверх которой был белый фартук в красных петухах. Понимаю, что в ней нашел Шлема – объемность, стабильность и домашний уют, а что она нашла в нем, плюгавом, – для меня загадка. Впрочем, умный ищет дурака, честный ищет мудака, ебарь ищет целяка и т. д…

К кафе примыкала авторемонтная мастерская. Шлема машины не имел и водить не умел, но на зоне ему привили любовь к автозапчастям, особенно к рессорам. Я остановился возле двери, над которой на покрашенной в темно-серый цвет стене корявыми белыми буквами были написано “ШИНОМОНТАЖ”.

Вышел мужичок лет пятидесяти в замызганной одежде и спросил:

– Что надо?

– Заднее правое по пизде пошло, спускает все время.

– В конторе оформи, – показал он на соседнюю дверь, над которой так же коряво намалевали “ДИРЕКЦИЯ”.

– Обойдемся, – сказал я и протянул ему ключи и деньги, двойной тариф. – Закончишь, подгони к двери кафе, я у Шлемы буду.

Мужичок понял, что я не проверяющий, быстро засуетился возле моей тачки, а я пошел в кафе. Можно было и на дурняк отремонтировать машину, но я хорошо знал психологию таких мужичков. Теперь я для него первый человек, в отличии от мусора, который норовит у него из кармана вытащить. Придет этот мусор плести лапти на меня, а мужичок ничего толкового ему не скажет и сразу предупредит меня.

Шлема стоял у прилавка, что-то втолковывал бармену. Наверное, первый принцип торговли: не наебешь – не проживешь. Увидев меня, бросился навстречу, вытирая на ходу руки о полы пиджака. Ладони у него всегда были влажные, будто недавно мыл и не успели досохнуть.

– Здравствуй, Барин!

Здравствуй, здравствуй, хуй жидастый! Я пожал потную руку и вытер свою о его плечо, похлопав по нему. Шлема хотел похлопать в ответ, но при его росте делать это было не очень удобно, поэтому подхватил меня под руку и потащил в подсобку, показав на ходу бармену, чтобы принес выпить и закусить.

– Как живешь? – задал он традиционный вопрос, на который никто не отвечает правду, потому что слишком долго и скучно.

– Все так же: то рубашка короткая, а хуй длинный, то хуй короткий, а рубашка длинная.

Бармен принес бутылку армянского коньяка, два мясных салатика и два из свежих овощей. Шлема наполнил рюмки и произнес тост:

– За нас с вами и за хуй с ними!

– Согласен, – произнес я и опрокинул рюмку в рот.

Коньяк был, действительно, армянский. В прошлый раз Шлема угощал меня суррогатом, налитым в бутылку из-под настоящего. Догадываюсь, что он сам и производит этот суррогат на подпольном заводике. Значит, на этот раз дела у него совсем хуевые.

– Ну, выкладывай, – подтолкнул я.

– Рэкет наехал.

– Кто?

– Свои, блатные. Заправляет у них Деркач – не знаешь такого?

– Нет. Авторитет?

– Пацан, но, говорят, золотой.

– Отстегнул бы в общак – чего жлобишься?!

– Я бы с удовольствием, понемногу каждый месяц! – очень искренне заявил Шлема. – Но они требуют сразу все, разорить хотят!

– Сколько они хотят?

Вместо ответа на вопрос хитрый еврей предложил:

– Я готов по полштуке гринами взносить в общак каждый месяц…

Я начал прикидывать, сколько же с него запросил Деркач, если Шлема так легко расстается с такой суммой.

Он понял мои раздумья по-своему и накинул:

– Хорошо, семьсот… Ну, ладно, штуку!

Произнеся это, он скривился, будто получил хуй в жопу вместо укропу. Уверен, что и на две согласится. Это какими же бабками он сейчас ворочает?!

– Будешь мне отдавать, – сказал я.

Шлема поплямкал толстыми губищами, словно хотел пососать кончик длинного загнутого клюва, и родил:

– Грабишь ты меня, последнее забираешь… Ну, ладно, договорились, – быстро закончил он, зная, что я могу передумать, увеличить сумму, а торговаться со мной бестолку.

– С Деркачом я разберусь. Где его найти?

– Сейчас придут, – он посмотрел на часы, – через пятнадцать минут обещались.

– Подождем.

На его харе было написано: дай-то боже нашему ежику слониху выебать. Кто из нас ежик – я не догонял.

– А почему бы тебе не стать моим компаньоном? – закинул жидок. Жалко было выпускать деньги из своих рук.

– И каков пай?

– Десять штук.

Я окинул взглядом подсобку, глянул в окошко на автомастерскую, оценивая их.

– Есть еще кое-что, – сообщил Шлема, подтверждая мои подозрения о существовании подпольного заводика. – Я сейчас… налаживаю контакт с одним человеком на “Тяжмаше”, можно будет покупать по госцене сверхплановую продукцию и перепродавать, нужны деньги, большие. Кстати, у тебя нет знакомых на “Тяжмаше”?

– Когда-то были, – блефанул я.

– Может, сведешь? Не пожалеешь!

– Знаю я твои “не пожалеешь”.

– Бля буду! – поклялся Шлема.

Это точно: был, есть и будешь.

– Можно такое завернуть!.. – глаза его полыхнули, точно ведро бензина выдул.

В подсобку заскочил бармен с подрагивающим подбородком. У Шлемы лицо покрылось каплями пота величиной с мелкую сливу. Оба молчали.

– Веди их сюда, – сказал я бармену.

Каково же было мое удивление, когда в подсобку ввалились Куцый, Клещ и тот качок, которому я по яйцам заехал. У всех троих были наташки – длинные милицейские дубинки. Увидев меня, пацаны удивились не меньше.

– Ты, Куцый, останься, – приказал я, – а остальные идите со Шлемой, он угостит вас.

Перепуганный еврей выскользнул из подсобки вместе с пацанами. Куцый закрыл за ними дверь и встал в углу, не зная, куда деть дубинку.

– Ты с ней на мусора похож, – подъебнул я. – Поставь к стене, сегодня у нее выходной.

Я налил коньяк в рюмки, кивнул Куцему на Шлемину:

– Угощайся.

Выпили молча, я закусил, он не стал.

– Сколько вы хотите с него?

– Он знает.

– Я у тебя спрашиваю.

– Мне не говорили, – помявшись, признался он.

– Где Деркача найти?

Куцый рассматривал потолок. Так, наверное, вел себя на допросах или у кума на беседах.

– Пацан, смотри на меня, с тобой вор говорит! – рявкнул я.

Он сразу обмяк и оставил потолок в покое.

– Где? – повторил я.

Он нехотя назвал адрес и спросил:

– Что ему передать?

– Что Абрам уехал заграницу, обрезав хуй по ягодицу. Я сам с ним потолкую. А ты с корешами здесь посидишь, – сказал я и позвал: – Шлема!

Жид подслушивал под дверью – влетел сразу.

– Корми-пои пацанов, пока я не вернусь.

Шлема помахал бармену, а когда Куцый ушел к корешам, сидевшим в дальнем углу, заскулил, даже не убрав с носатого еблища радостную улыбку, что сейчас бить не будут:

– Грабишь меня! И так не дают подняться, щипают со всех сторон: милиции дай, врачам дай, пожарнику дай…

– Я не граблю, мне ворованного хватает, – произнес я и пошел к своей тачке, которую подогнал к двери мужичок из шиномонтажа.

Деркач обитал в большом двухэтажном особняке. Темно-красный двухметровый забор надежно укрывал жильцов от любопытных взглядов. Я снял с пальца золотой перстень, открыв татуировку, кинул его в бардачок и вылез из машины.

В широких воротах была дверь с хитроумной защелкой, я не сразу с ней справился. Пока возился, по ту сторону ворот рвал глотку пес. Он оказался внушительных размеров и лохматый, наверное, выблядок кавказской овчарки. Не пес, а кошмар домушника. Толстенная цепь, рассчитанная на быка, была такой длины, чтобы собачья пасть самую малость не доставала до человека, который перебирается от ворот к дому раком, боком и с прискоком по цементной дорожке, огражденной с другой стороны низеньким штакетником.

– Тихо, лохматый! – увещевал я пса. – Ничего я тебе не принес. Не маленький и хуй пососешь.

Из дома выскочил, теряя черные галоши с босых ног, брюхастый плешивый мужик с кротиными, подслеповатыми глазками. Старые синие штаны от спецовки были на коленях в земле. Если бы он прибежал с огорода, я бы решил, что по грядкам ползал.

– Псину убери, – упредил я его упреки.

– Подождал бы! Чего дразнить-то?! – пробурчал он и схватил собаку за ошейник двумя руками, но не оттаскивал ее от меня, а приготовился спустить с цепи. – Чего надо?

– С Деркачом потолковать.

– Не знаю такого, – сказал он, щуря подслеповатые глаза.

Я бы поверил ему, но уж больно на барыгу похож.

– Зато я знаю, – сказал я и пошел к дому.

Барыга подержался за ошейник, но так и не решился расстегнуть его.

– Тихо, Пират! – зло прикрикнул он, когда я дошел до крыльца, и шлепнул пса по крупу.

После сеней шла просторная горница, выстеленная дорожками, в которой за столом сидели трое, все каленые: один постарше, лет под сорок, с такой же плешью и кротиным взглядом, как у мужичка (сын или младший брат?) и два моих ровесника, судя по тупым рожам – бойцы-бакланы. Перед ними стояли две бутылки водки, закуска и четыре стакана. Четвертым собутыльником был, наверное, барыга. Справа от меня – дверь в другую комнату. Там было тихо.

– Привет! – поздоровался я.

– Здоров, коль не шутишь! – произнес старший, скорее всего, Деркач. – Кто такой, что надо?

– Потолковать.

Деркач кивнул бойцам и они подошли ко мне.

– Одержись, – предложил один, обладатель царского орешка – фиксы из платины.

Я поднял руки, давая обыскать. Шмонали сноровисто, наблатыкались у мусоров. Фиксатый даже за хуй помацал.

– Можешь подергать, – предложил я.

Он замахнулся – и тут же получил в пасть. Второго я скопытил следующим ударом и снова прорезал в дыню фиксатому. Удар получился славный: фиксатый спиной открыл дверь в соседнюю комнату и растянулся там на полу. “Пиздец, – сказал отец, – пойдет на холодец”.

Деркач как сидел, так и остался сидеть, только нож придвинул поближе к руке. Хороший признак. Не люблю истериков, на серьезные дела не годятся. Я сел на стул напротив него и положил руки на стол, чтобы он видел, что пустые, и татуировку. Наколка – это, конечно, хуйня, мусора такую за пять минут нарисуют подсадному. Дальше я собирался представиться, ответить на вопросы, по которым ясно было бы, что я именно тот, за кого выдаю себя, и уже потом перейти к разговору. Еще правильнее было бы прийти сюда с авторитетным общим знакомым, который бы представил меня. Но все-таки малина – не светский салон да и вор должен быть с красивыми жестами типа: дал обшманать себя, а потом отпиздил.

Послышались шаги – кто-то спускался бегом по лестнице в соседнюю комнату, человека два, не меньше. Я сделал паузу, чтобы посмотреть, как поведет себя Деркач. Он сидел спокойно, один глаз щурил на меня, другой – на дверь в соседнюю комнату и вертел между руками стакан, будто хотел стереть грани.

Влетели двое с заспанными мордами, а за ними ввалился, пошатываясь, фиксатый. Одного из вновьприбывших я знал. Кличка у него была Фарисей. Никто из зеков, кроме меня, понятия не имел, что значит это слово, но все считали, что оно подходит блатному, ебанувшемуся на книгах. Сначала его звали Скальпелем. То ли за то, что был длинным, худым и с узкой головой, то ли за любовь к этому режущему инструменту. На зоне он воспылал любовью к книгам, перечитал все, что сумел достать. Братва решила, что он хочет объявить себя Наполеоном и свалить на дурочку. Не объявил, дотянул срок с нами. Подозреваю, что только на зоне, по третьей ходке, он научился читать, а детские болезни тяжело переносятся взрослыми.

– Барин! Сколько лет, сколько зим! – радостно заорал Фарисей и полез брататься. – А я-то думаю, кто завалил Лося?!

– Как сам?

– Как Лева, а Лева живет нехуево! – сообщил он. Начитавшись книжек, Фарисей полюбил говорить рифмами.

– Спутники не вырезал?

За полгода до освобождения он закатал в хуй четыре спутника. Операция прошла успешно, но хуй, обидевшись, долго не хотел вставать. Зато как висел! Складывалось впечатление, что у Фарисея две мошонки, только одна с четырьмя яйцами. Однажды вечером он заревел на весь барак:

– Встал!

Зрелище было впечатляющим. Залупа терялась между спутниками, казалась лишней.

– Ведите пидора!

Ему, весело смеясь, привели Дюймовочку – малорослого петушка с девичьей мордочкой. Он был так похож на травести, что ебать его – самое правильное дело. Поэтому и пользовался особым спросом среди зеков. Разъебали его так, что геморроидальные узлы на полметра вывалились из очка, пришлось обрезать в живодерне. Дюймовочка вернулся оттуда только сегодня утром. Но кого ебет чужое горе?!

– Не надо, не зажило еще! – хныкал Дюймовочка. – Доктор сказал, чтоб полмесяца, хотя бы неделю…

Увидев хуй Фарисея, он побледнел, как обвафленный.

– Я лучше отсосу, по высшему классу, тебе понравится, – попытался увильнуть Дюймовочка.

– В позу! – рявкнул Фарисей. Было видно, что торопится, боится, как бы хуй не упал.

Дюймовочке дали по организму и засунули головой под нары, в позу “обезьянка на водопое”. Костлявая жопа была в два раза уже хуя и подергивалась – очко играло. Большого хуя нечего бояться – очко имеет свойство расширяться.

Фарисей засадил с разгона. Хуй в серево – какое дерево?! Рев Дюймовочки слышали даже в ментовском поселке. На следующий день пидора снова отправили на живодерню, а Фарисей с невинным видом говорил всем и каждому:

– Столько кровищи! Не знал, что он целка!

На мой вопрос Фарисей раскинул пальцы веером и поехал с наигранной обидой:

– Да ты чо?! Тот пан в Польше, у кого хуй больше!

– Что там ваша Польша?! У нашей Катьки пизда больше, – подъебнул я.

– Во-во! – продолжил Фарисей. – Недавно притащили прошмандовку, поставили раком посреди комнаты, ебем по очереди. Я как запердолил ей, а она как заорет: ”Если я блядь, меня ногой можно ебать?!”

Дурку эту он, видимо, не впервой рассказывал, потому что, кроме моей вежливости, никто не улыбнулся.

– Ну, давай за встречу, – предложил он, садясь за стол и разливая водку.

Деркач теперь смотрел на меня по-другому, значит, наслышан. И у Лося пропал драчливый пыл. Он помог встать своему корешу и оба сели за стол, но подальше от меня.

Появился барыга, подслушивавший под дверью, и принес еще стаканы и бутылку водки.

– Шибко ты на мусора похож, – как бы извиняясь, сказал он мне.

– Что есть, то есть! – произнес Фарисей и весело заржал. Смешно дураку, что хуй на боку.

Мы выпили, закусили квашеной капустой и вареной колбасой. Бедненько живут ребята.

– Позавчера помеловку подогнали от Мухача, – сообщил Фарисей.

Мухач был его корешем. Перед Новым годом всадил электрод в бочину козлу и заплыл по-новой.

– Где он сейчас?

– На Печоре у комиков. Чиркает, что кича локшовая, блатные масть не держат. Все брушат, вантажа нет и хвостом не бьют.

В переводе на нормальный русский это значит: увидишь своих, передай нашим, что на хуях пашем. Мы повспоминали о других общих знакомых, помянули загнувшихся.

– А ты каким ветром к нам? – встрепенулся вдруг Фарисей.

– Да вот услышал о Деркаче, дай, думаю, схожу познакомлюсь, – сказал я.

Ребята оказались толковые, посидели еще немного и свалили на второй этаж. Барыга пошел во двор, наверное, грядки перемерять.

Деркач вновь закрутил между руками стакан, стирая грани. Вопросов не задавал, ждал, что я скажу. Мое появление ничего хорошего ему не обещало. Все-таки я – вор и в кодле власть автоматом переходит ко мне.

– Твои пацаны наехали на Шлему, – сказал я.

– Он не сказал, что под тобой.

– Он и сам не знал.

Деркачу мой ответ не понравился. Свали я на жида, он бы мне уступил его без базаров и на этом бы разошлись. А получалось, что я буром пру. Вору такое разрешается, но не рекомендуется.

– Что ты хочешь? – спросил напрямую Деркач.

– Не лучше ли каждый месяц брать понемногу? – ответил я вопросом на вопрос. – Кооперативов в городе навалом, обложить всех посильной данью – хорошая капуста будет да и хлопот меньше.

– Завтра их закроют – и что?! – сказал Деркач. – Да и конкуренты есть, берут мало, почти всех под себя подмяли.

– Кто такие?

– Спортсмены. Мы пару раз с ними схлестнулись…

– Ну и?

Деркач поморщился. Хуй, пизда играли в поезда, хуй споткнулся, в пизду воткнулся.

– Скоро нам стволы подгонят и подмога приедет, тогда и потолкуем с ними.

– Кто приедет?

– Слон, Цыган и Вэка. Знаешь таких?

– С Вэкой мы однодельцами были на вторую ходку. Но ему еще год тянуть.

Наши с Вэкой пути давно не пересекались. На свободе мы гуляли в разное время, а гостили у разных хозяев. Он обычно дольше года не кантовался на одной зоне, сказывалась страсть к перемене мест. Передавали друг другу приветы, я как-то послал язушок в его поддержку.

– Горбачев скостил ему, – сообщил Деркач. – Обещали на днях подкатить.

– Пусть меня найдет через Шлему. А где спортсмены кучкуются?

– В спортзале “Тяжмашевском”.

– Кто заправляет?

– Они его Сенсеем называют. Фамилия Анохин.

Интересная информация. Я не стал делиться с Деркачом своими догадками, сказал, что постараюсь наладить контакт со спортсменами.

– Ну да, мне говорили, – вспомнил он, – ты тоже каратист. Попробуй, может, и договоришься. Поделим город – всем хватит.

Его интересовало, с кем буду я, отниму ли у него власть над колдлой или сколочу свою?

– В твою кодлу я не полезу. Будете взносить в общак…

– Без проблем, – не дал мне договорить Деркач.

Тогда на этом пока и остановимся. Главное, что он начал сдавать позиции. Значит, при желании отвоюем и все остальное.

Я у мамки сын один

И живу, как господин:

В штанах белых, как мука,

Хуй стоит до потолка!

Пассажир, подкинутый мне Шлемой, оказался мужиком рисковым, приносил все, что я заказывал. Плату он обычно брал деньгами, но иногда просил пистолет-зажигалку, кастет или перстень с мордой черта. Массы проведали, что через меня можно все достать, и потянулись с заказами. Мне, блатному, западло было торговать, поэтому взвалил все на барыгу. Я перестал ходить на помойку, личный конь притаскивал мне мясо, масло и хлеб, а все остальное получал с воли. Я подкармливал блатных из своего отряда, в общак отстегивал щедро. Кое-кому это не нравилось, стучали куда только можно. Время от времени меня приглашали в кум-часть. Кум по кличке Грузчик – скользкий мудило с еблом хитровыебанного крестьянина, который был больше похож на воровского мужика, чем некоторые зеки, – всегда начинал разговор с погоды. Она была плохой, но могла улучшиться, если добивался своего. Меня Грузчик постоянно обвинял в барских замашках, с его легкой руки я и обзавелся кликухой Барин.

– Да, погодка сегодня не того, – произносил он и доставал из пачки папиросу. Разминал ее долго, чтобы я успел угостить сигаретой.

Я так и делал. На встречу с ним брал пачку болгарских – лучшее, что в то время можно было достать в тех краях. Приятно было щелкнуть мусора по носу.

Затянувшись со смаком несколько раз, кум продолжал:

– Недовольны тобой многие: не по чину живешь.

– Разве?!

– На воле ты, может, когда-то и был мажорным, а здесь – просто зек, не больше.

– Не то говоришь, начальник. Сам знаешь, зеки разные. Многие на воле живут хуже, чем кое-кто здесь. Были бы деньги и авторитет.

– Но ты же не вор..

– Вопрос времени.

– Не-ет! – уверенно мотал он головой. – Никогда тебе не быть в законе. Ты не ровня им, не простят такое.

– А забьем?

Спорить – любимое занятие зеков и, следовательно, пастухов. Грузчик не исключение, разве что бздиловатой породы конь, проиграть боится.

– Я бы забил, но ты к нам больше не попадешь. – Он хитровато щурился. – А было бы забавно посмотреть, как ты объявляешь себя сукой и начинаешь работать на меня.

– А мне было бы забавно посмотреть, как ты каждое утро приходишь ко мне с докладом и обращаешься по имени-отчеству.

Кум лыбится еще лукавее и как бы между прочим роняет:

– На зону наркота пришла. Говорят, на две косых, если не больше.

– Мало ли что говорят. Сам знаешь, начальник, сколько здесь дуркогонов. Запустят парашу, а потом сами в нее верят.

– Дыма без огня не бывает, – говорит Грузчик, выпуская клубы дыма от халявной сигареты.

– На две косых – это точно без огня. В чужой жопе хуй всегда толще.

На самом деле товара пришло на две с половиной, но это по ценам зоны, на воле втрое дешевле, от чего и будем плясать.

– Делиться надо, – указывает мне Грузчик.

Каждому указчику по два хуя за щеку! А найду, кто масть кумовская, за яйца повешу.

– Сколько?

– Три сотни.

– Больше одной этот груз не тянет.

– Мне тоже надо поделиться, – намекает кум на хозяина. Действительно ли он делится с начальником колонии или все под себя гребет – не знаю, но не удивлюсь любому из этих вариантов. – Две с половиной.

– Две, – отрезаю я.

Кум тяжело вздыхает, давит сигарету в пепельнице – раззявленной пасти тигра, зековской поделке, – тянется к моей пачке за новой.

– Погодка сегодня ничего, – произносит Грузчик, а закурив, спрашивает: – Когда принесешь?

Я забираю у него пачку, сдвигаю с нее целлофановую и бумажную обертки, открывая две свернутые сторублевки. Ебальник у Грузчика стал четыре на четыре: мог бы обшманать меня и получить эти бабки на халяву, во-первых; а во-вторых, как я точно угадал размер его жадности! Расскажу братве – неделю будут тащиться. Дойдет и до пастухов, постебутся над своим начальником. В следующий раз он даже в очко мне заглянет. И опять окажется на хую. Впрочем, на хуй – не на гвоздь.

– Говорят ты к медсестре подъезжаешь? – мстит кум. – Ничего тебе не обломится, баба строгая.

Какая барыня не будь, все равно ее ебуть! А неверящему Андропу – хуй в жопу.

– Муж у нее – не чета тебе, – продолжает Грузчик.

Муж у нее, действительно, видный. Обычно в геббельсы идут зачуханные образины, а этот даже слишком красив для замполита. Зато внутри – серая мышка, ведь внешность жены – нутро мужа. Она потому и строгая была, что не верила в себя, хотя за такого красавца замуж выскочила, и потому, что страдала хроническим недоебом.

Ни ей, ни мне лишний шум были ни к чему. Зона только затихла после разборки мусоров между собой. Вздумалось жене зама по охранным делам, вкалывавшей бухгалтером на рабочей зоне, влюбиться в зека. Роман получился – на зависть Шекспиру. Нет бы им ебаться потихоньку, пока у него срок не кончится (полтора года оставалось). Пизда – не лужа, хватило б и на мужа. Так нет, бухгалтерша полезла в залупу, всей зоне объявила о своей любви. Что с дуры возьмешь, кроме анализов?! Хотя подозреваю, что шум она подняла, чтобы самой поверить в любовь, ведь на воле на нее никто внимания не обращал. Да и не работают на зоне нормальные бабы, не их это дело. Помню, на малолетке была учительница по биологии, красивая шмара, пацаны ее Актрисой величали. Она ведет урок, а они все сорок пять минут ебут вприглядку – хуи дрочат. Демонстративно, хвастаясь перед ней, у кого длинней и толще, кто сколько раз кончит. Между партами не пройдешь, утонешь. Ей нравилось, пацаны утверждали, что прямо тащилась и, наверное, кончала с каждым. Но у той хватало ума не рассказывать мужу. А бухгалтерша на развод подала. В итоге пастухи перессорились с конвоем, принялись шмонать друг друга, перекрыли кислород на зону. Я правда, не бедствовал, медсестра Валя выручала. У нее ведь все – спиртик, колеса – прямо на зоне было. Пожив месяц на одну зарплату, мусора опомнились и помирились. Джульетту погнали с работы, а Ромео отправили на самую даль дальняка катать баланы. Там за полтора года он из-за цинги выплюнет последние зубы. Вернется с отмороженным хуем, посмотрит на нее, сравнит с другими бабами, которых на воле завались, и останутся от их любви одни воспоминания. Был период, когда медсестра завидовала ей, вынашивала в бестолковой голове мыслишку: а может и мне?! А тебе хуем по губе!

Сначала мы с Валей не пересекались. Чего мне к ней идти?! Здоровья – дохуя и больше, работы – хуй да нихуя, даже на рабочую зону перестал ходить, отмазывался бабками. Это шлоебень всякая глотала вилки-ложки, чтобы попасть на живодерню, отдохнуть от зоны. Некоторые чмуры закатают в хлебный шарик согнутую стальную пластинку (хлеб такой глевкий, что через пятнадцать минут засыхает в камень) и глотают. В желудке хлеб размокает, пластинка выстреливает – получи прободение. Таких оперируют без наркоза.

Однажды ранней весной разминался я возле керосинки. Там был деревянный столб, на котором я отрабатывал удары. За два дня на темном, почти черном дереве появилось светлое углубление. Кореша шутили, что до конца срока я посшибаю все столбы на зоне. Занимался как обычно – голый по пояс и босой. Снег уже дотаивал, махну ногой – комки грязи во все стороны летят. Мимо пролегала асфальтовая дорожка на помойку.

Валя шла снимать пробу обеда. Мое обнаженное тело заворожило ее. Импульс желания был настолько мощным, что чуть не сбил меня с ног. Я сделал вид, что не догнал, но переместился поближе к дорожке. Медсестра приближалась ко мне с опущенными глазами, однако все еще видела мое тело, играющие мышцы. Она мысленно целовала его, слизывала капельки пота, представляла, как хрустнут ее косточки в моих объятиях. Я слизнул кровь с разбитого запястья. Она казалась необычно алой. Наверное, из-за солнца, проглянувшего между серыми, холодными тучами. Когда Валя, скользя по асфальту налитыми страстью глазами, приблизилась ко мне, я спросил:

– У тебя йода нет?

– Что?

– Йод, – повторил я и показал разбитую руку.

Она посмотрела на руку, потом – мне в глаза и сразу потупилась.

– Есть, но там… – махнула в сторону керосинки.

Она смотрела на низ моего живота, на хуй, который видела через штаны. Мысленно она обхватила его рукой и как бы стянула медленно рот с красной, набрякшей залупы. Именно стянула, первой части – заглатывания – как бы не было. Поэтому залупа и представилась ей намного шире рта.

Отсасывание – первая сексуальная мечта, которая приходит бабам в голову, когда сталкиваются с понравившимся мужчиной. Даже если ни разу в жизни не делали этого. И уверенны, что мужики не догоняют. Не все, но догоняют. Чувственная интуиция присуща всем, просто у баб она лучше развита в виду отсутствия мозгов. Да и жизнь у них блядская, все время приходится под кого-нибудь подстраиваться. Едешь в автобусе-троллейбусе, раздеваешь мысленно симпатичную бабенку, развлекаешься с ней, как хочешь, – и она ловит кайф с тобой, хотя виду не подает. Главное – мыслить образно, яркими картинками. Бабы паразитируют на мужике во всем, в том числе и на его фантазиях и чувствах. Страшно тебе – и она испугалась, тошно стало – и она рыгать приготовилась, поебаться захотел – и у нее из пизды закапало. Но на словах и на деле может поступать прямо противоположно, потому что в сексе проигрывает тот, кто начинает и кончает.

Я мысленно прижал медсестру к своему горячему и мускулистому телу и поцеловал в губы. Именно в губы, потому что эти дуры считают, что туда целуют только любимую. Получается, что иногда я влюблялся по несколько раз на день. Валя легонько подалась вперед тазом, как бы подчиняясь моим рукам.

– Давай вернемся? – предложил я.

– Мне надо… обед скоро… – пролепетала она, пряча налитые похотью глаза.

– Ну, ладно, пусть течет, – сказал я и медленно слизал солоноватую кровь с холодной руки.

И Валя как бы приложилась язычком к ранке и совсем обмякла.

– Пойдем, – выдохнула она и зашагала назад, в керосинку.

Белый халат на ней был туго перепоясанным, отчего жопа казалась шире и круче. Ягодицы покачивались и как бы подпрыгивали. Никакой пидор, при всем желании, не способен на такое. И запах бабы – густой, пьянящий, который тянулся за ней, словно вторая тень, – как я по нему соскучился!

В теплом кабинете, пропахшем спиртом и валерьянкой, она подошла к большому стеклянному шкафу, открыла скрипучую дверцу и зашарила рукой по полке с пузырьками. Уверен, что ничего не видела. Шея ее напряглась, будто я тянул сзади за волосы, а она сопротивлялась. За что тянуть – за тоненькую прядку, выбившуюся из-под белой шапочки?!

Я сильно рисковал, потому что лепилы на особом положении. Пожалуйся она, зеки опустили бы, а мусора подкинули хорошим пиздюлей и надолго закрыли в бур. Подойдя к Вале сзади, я положил руки ей на плечи и нежно, как неизбалованный любовник, поцеловал в шею. Валя всхлипнула, уронила пузырек, который наполнил кабинет острым запахом аниса. Дальше все было настолько быстро, что я удивился, как остались целы пуговицы на халате. Наверное, расстегнула их, пока шла к кабинету, или когда рылась в шкафу. Запомнилась ее просьба, перед тем, как кончила:

– Подожди, подожди, еще чуть-чуть!.. – Она вцепилась двумя руками в мою шею, в короткие волосы.

Я не сразу врубился, чего надо ждать. Ебу себе с азартом, даю стране угля, хоть мелкого, но дохуя. Потом узнал, что именно этого она и хотела – чтобы не кончил так же быстро, как ее муж. Коленки, правда, все время соскальзывали с полиэтиленовой клеенки, застеленной на кушетке, где мы еблись. Валя сунула себе в рот руку, закусила ее и взвыла, кончая. А потом лежала трупом минут пятнадцать. Я подождал, пока очухается, и выебал еще раз. Получилось, как в песне: ебет, ебет, отскочит, об камень хуй поточит, газетку почитает и снова начинает.

Я должен был приходить к ней чуть ли не каждый день. Якобы для лечения грибка на ногах и радикулита. Она мне мазала пальцы какой-то розовой хуйней и кормила. Приходи, Маруся, с гусем, поебемся и закусим. Пока я ел, подпирала щеку кулачком и пожирала меня влюбленными глазами, рассказывая что-нибудь:

– Вчера кормлю своего и по голове погладила: растут рога или нет?

– Ну и?

– Пока не заметно! – сообщила она с шальной улыбкой. – Ты знаешь, я боялась изменить ему, думала, как потом в глаза буду смотреть? Все оказалось так просто!

– Думаешь, он не догадывается?

Спросил не случайно. Геббельс на днях зашел в барак, якобы с обычной проверкой, но когда посмотрел на меня… Это была не злость или ревность, а чувство вины, будто он ебет мою жену, а не наоборот.