Текст книги "Чижик – пыжик"

Мой миленок от тоски

Сломал хуем три доски —

Крепнет, крепнет год от года

Мощь советского народа!

Состояние, в котором я находился после второй ходки, можно охарактеризовать одним словом – похуизм. Зоны не боялся, а работать не собирался. Работа – не хуй, стояла, стоит и стоять будет. Я ее не трогал, не самый ебанутый. Куда не посмотришь, один рубит, а семеро в хуй трубят. И во всем остальном бардак полнейший, с зоной не сравнить, там порядка намного больше. На зоне даже мат – редкость. Каждый знает свое место и ведет себя соответственно, за слова отвечает.

Кореша снабдили меня адресами наводчиков. Я бомбанул несколько хат и поехал в Крым оттягиваться. Там я действительно отдыхал. Брал бабу белую да вина красного и ебал по-черному – пустился в блудную.

Кончился сезон и я поехал в гастроли по стране. В некоторых городах тормозился на день-два. Поставлю хату и дальше подамся. В других задерживался на недельку-две, если находил подпольную секцию каратэ, в которой было чему поучиться. У мусоров я проходил под прозвищем Книжник. За то, что прихватывал интересные книги. На одной хате была такая знатная библиотека, что я чуть не засыпался, еле успел унести ноги до прихода хозяев и ничего, кроме книг, не взял. А потом мне вдруг стало скучно. Зачем воровать, если и так башлей больше, чем мне надо?! Пил я в меру, проигрывать в карты не умел, редко получалось, бабы сами на хуй прыгали – на что еще тратить?! Но я-таки нашел – подсел на иглу.

Дурь я и раньше шмалил, а кололся всего раз на зоне. Решил попробовать. Разочаровался, потому что ожидал большего. А тут заскочил в Толстожопинск, заглянул к Чичерину. Он угостил колесами, потом предложил уколоться за компанию – и покатились яйца с горки, а хозяин под гору. Не скажу, чтоб кайф был супер, но жизнь становится намного проще. Ходишь себе, почесываешься, и так тебе все по облому, так полон самим собой, легкостью собственного бытия, что лучше не придумаешь. Но хорошо – это хорошо, а слишком хорошо – это уже хуево. К этой простой мысли я пришел не сразу, по облому было извилины напрягать. Я забросил спорт, баб, карты. Кроме наркоты меня ничего не интересовало, а на нее денег хватало. Гонят это все в газетах, что наркомы ради дозы идут на преступление. Придурки жизни, осколки жопы – да. Такие и за стакан вина глотку перережут. В те времена любителей было мало, мак и конопля где только ни росли, не ленись собирать. Чичерин каждое лето запасал целые стога маковой соломки, на следующий год оставалось. Частенько я у него на шару кололся. Приду утром, когда он для себя готовит, уколемся втроем – я, он и Кобыла, и потопал к себе. Шагаешь по улице, вокруг людишки суетятся, дерутся за кусок колбасы, а ты живешь эпохою, тебе заботы похую. Гостил я на даче у Шлемы. И ему хорошо – сторож бесплатный. Накидаю березовых дров в камин и сижу смотрю часами, как они горят, как бьется пламя.

Зима пролетела незаметно, не помню даже, холодная была или нет. В начале марта вышел я утром из дому поссать на мороз. День был солнечный, снег под деревьями отливал голубизной и воздух пах весной. И все это мимо, мимо…

Я подгреб к краю крыльца, достал из ширинки сморщенный хуек. Лучше нет красоты, чем поссать с высоты. Желтая струя пробила скважину в снегу. Я стряхнул с хуя последние капли. Сколько ни ссы, а хоть капля, но в трусы, Спрятал его в трусы и попытался вспомнить, когда последний раз ебался. Не ночует хуй в пизде, значит, скоро быть беде. Я постоял на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Привычка ходить босиком – все, что осталось от занятий каратэ. Хватит, решил я, подурковали – пора и честь знать. С этого дня ни капли в вену, ни сантиметра в жопу.

Решить было легко, а выполнить… Ломка – это не просто боль и даже не боль вовсе, это высшая степень желания. Я хотел уколоться, меня словно подталкивали к химке, которую я зашвырнул с крыльца в сад. Или стоит пройтись к Чичерину – и покой. Необъяснимая тревога сменялась вспышками гнева. Я метался по даче, круша старую мебель, но боли не ощущал. Когда стало совсем невмоготу, сделал горячий укол. Тело полыхнуло от внутреннего огня, покрылось ядреным потом. От меня так сильно завоняло псиной, что самому стало противно. А говорят, своя пизда не воняет. Минут пятнадцать я балбел, затем все началось с еще большей силой. Я в одних трусах выбежал во двор, упал в снег. Я катался по нему, колючему и скользкому, и казалось, что снег шкварчал и таял подо мной, как под раскаленным железом. Снеготерапией занимался до тех пор, пока не ощутил холод. Зашел в дом – опять заколотило меня. Вернулся в снег. И так несколько раз. К ночи полегчало, я забылся в тревожном сне, в котором пытался уколоться и просыпался от страха. Где была явь, а где сон – не разобрать. Главное, что ни во сне, ни наяву не ширнулся. Была ли это сила воли – не знаю. Считаю, что просто упрямство. Если решил, то расшибусь, но добьюсь своего.

Три дня я не высовывался из дачи, боялся неведомо чего или кого. Я ходил по комнатам, собирал обломки погромленной мебели, а потом сидел у камина, смотрел, как они горят, боясь оглянуться. Позади было что-то жуткое, я ощущал это что-то затылком. Чувствуют хуй в жопе, все остальное – ощущают. Справиться с жутью у меня не хватало сил. Дряблые, словно разрыхленные, мышцы разучились распирать шкуру, не способны были поднять что-либо тяжелее ложки. Но и жрать не хотелось абсолютно, только воду хлебал ведрами.

На пятый день я с утра позанимался два часа и пошел к Шлеме. Его жена охнула, увидев меня. Потом рассказывала, что я настолько с лица спал, что щеки к зубам прилипли. Она посадила меня за стол и налила полную тарелку хохляцкого борща, в котором ложка стоит, как хуй, и от которого хуй стоит, как ложка. Я наебнул одну тарелку, вторую. Нацеливался на третью, но хозяйка подсунула мне вареники с творогом и с картошкой. Света смотрела на меня, как на людоеда. Мама подкладывала мне и наставляла ее:

– Видишь, как дядя кушает? И ты так должна, а то не вырастешь!

Девочка представила, какой дылдой вымахает, и вовсе перестала есть. Она возила ложкой в тарелке и пялилась на меня черными глазенками из-под низкой челочки. Казалось, она сейчас произнесет удивленно: “Вот так хуй – не стоит, а красный!” Промолчала – и на том спасибо.

Прибежал на обед Шлема, и я сказал ему:

– Нужна хата. Срочно.

– Хорошего ничего нет, так – мелочевка.

– Давай любую. Хватит хуйней маяться!

– Правильно, пора за дело браться. Что проебано ворохами, не соберешь крохами. Твоих денег уже не осталось, – сообщил Шлема, надеясь, что наркота отшибла у меня память.

– Наебешь, когда срать сяду, не раньше и не позже, – остановил я его. – Говори адрес.

Хозяева до вечера были на работе, и я сразу пошел к ним в гости. Часа через три вернулся к Шлеме с барахлом. По пути заглянул в магазин и купил большого лопоухого Чебурашку. Подарил его Свете. Задроченная учителями спецшколы с английским уклоном и музшколы, образцово-показательная еврейская девочка закусила нижнюю губу, чтобы не зареветь от счастья, и убежала в свою комнату, позабыв сказать спасибо. Я сбагрил барахло Шлеме по дешевке и поскакал рысачить по стране советов, воруя ради самого процесса.

Милка– милка, ясный свет,

Скажи, любишь али нет?

Если любишь хоть немножко,

Покажи пизду в окошко!

Я никогда не объяснялся в любви и не делал предложения. Мне и так давали. Еще в юности решил приберечь эти слова для единственной. С годами сложилось впечатление, что так никому их и не скажу.

Иришкин в последнее время была не просто шелковая, прямо стелилась передо мной. Задержка у нее затянулась на три недели, о чем напоминает мне при каждом удобном случае. К гинекологу идти боится, потому что тогда придется поставить меня перед выбором, а она не уверена, что сделаю правильный. Я с легким презрением наблюдаю за ее маневрами. Как это унизительно – быть бабой!

Живот у нее пока не вырос, на курорт можно везти. Подыскивать другую лень да и привык я к ней. Старею, наверное.

– Сессию сдала? – спросил я однажды утром, когда она, встав сосрання, намыливалась в университет.

– Один экзамен остался, – молвила Ира, подкрашивая губы неяркой помадой. – Ох и зануда! Такой молодой, а такой вредный!

– Преподаватель?

– Угу, – она почмокала губами, размазывая помаду. – Такое ничтожество, а жена у него – приятная дама, на заочном методистом. Всегда его по имени-отчеству называет, – Ира передразнила: – Василий Федорович! – Еще чуть подмазюкала губы и продолжила: – Будто стесняется его. Так ему и надо, зануде!

– Как его фамилия?

– Журавлев.

Я чуть не свалился с кровати.

– Сколько ему лет?

– Чуть старше тебя. И уже кандидат, и говорят, докторскую скоро будет защищать, – промолвила она с нотками укора.

Только диссертаций мне не хватало! О влиянии блядства на северное сияние. Я давно уже высрал все, что ты учишь. Люди – пахать, а мы – хуями махать.

– К нему идешь?

– Да. Еле выпросила в деканате направление на досрочную сдачу. Он сказал, чтоб никому не давали. У него сейчас пара на заочном, попробую уговорить. Если не получится, вечером домой к нему пойду.

Она заканчивает разрисовку лица, натягивает юбку через голову. Странно, что не через жопу. С юбкой на голове я и валю ее на кровать.

– Мне же надо!.. – она пытается стянуть юбку.

– Я за тебя сдам.

– Ты что?! – пугается она.

– Не боись, все будет путем.

Ира с радостью забывает о Журавлеве и одни ловким движением принимает удобную для меня позу, раздвигает ляжки пошире. Для чего у бабы ноги? Чтоб не сбился хуй с дороги!

Я становлюсь на колени между ее ног, беру за ляжки и натягиваю пизду на хуй. Губки раздвигаются, открывая алую, сочную мякоть. Иришкин просовывает руки под мои согнутые колени, цепляется покрепче и подается тазом вперед и вверх, надеваясь рывком на сгибающийся хуй. И плавно опускается, соскальзывая с него. Мы снова движемся навстречу друг другу и я вталкиваю хуем в пизденку упругий шарик воздуха, который врезается, разбиваясь, в матку. Ира стонет, закусив губу и мотнув головой. Сиськи ее, осевшие, но с надроченными сосками, колыхнулись, по животу пробежала рябь, внутри его екнуло и воздух с плямканьем протиснулся между хуем и стенками влагалища. Я ебу именно ее, и рад этому, и стараюсь изо всех сил. Хуева потуга – пизде подруга! Перед тем, как кончить, Ира широко распахивает глаза, помутневшие, словно наполненные спермой, которая сейчас потечет в нее, несколько раз коротко вдыхает воздух – и будто с неохотой, тяжело, но тоненьким голоском, стонет протяжно и жалобно. Влагалище обмякает и словно бы приклеивается к медленно увядающему хую, выталкивая его.

Иришкин ложится на бок, целует меня в плечо. Уверен, что и она ебется именно со мной, что ей не надо вспоминать другого, чтобы кончить. Она кладет руку на хуй, пожухший и еще недосохший, и не то чтобы гладит его, а скорее ласкает прикосновениями. Ящик держится гвоздем, баба – хуем.

Вечером я поехал к преподавателю Журавлеву Ивану Федоровичу, молодому, но уже зануде. Живет он вместе с женой и дочкой в семейном общежитии в комнате на пятнадцать квадратов. Все трое были дома. Василек повзрослел, меньше в нем стало щенячьего визга. А жаль! Очки, правда, такие же, как раньше, с темно-коричневой пластмассовой оправой. Может быть, те же самые, он парень аккуратный и бережливый. Серовато-желтые глаза смотрели на меня сквозь толстые выпуклые стекла и не хотели узнавать.

– Богатый буду, – сказал я, глянув через его плечо на удивленно-испуганное лицо жены, моей бывшей любовницы Нины.

– Здравствуйте, – молвил Василек, узнав меня.

Ну, со мной дистанцию не подержишь. Забыл, засранец, как на моих руках обсыкался?! Я напомню.

– Привет! – хлопнул я его по плечу и двинулся к Нине.

Она отступила к столу, закрывая собой девочку лет десяти, не похожую ни на папу, ни на маму, которая сидела перед открытой книгой.

Я поставил на стол две бутылки шампанского и торт, а коробку конфет сунул в руки девочке. Другой рукой провел по мягким пушистым волосам, а затем – тр-р-р-р! – прощелкал пальцами по упругому ушку. Она игриво хихикнула, отклоняя голову, прижала коробку к груди и радостно пискнула:

– Спасибо!

И сразу съежилась под гневным взглядом мамы.

– Иди к Ларисе поиграй, – велела Нина.

– А уроки?

– Потом доделаешь.

Девочка передернула хрупкими плечиками, как раньше любила делать Нина. У двери она обернулась и обменялась со мной взглядами, полными взаимной симпатии. Была бы она лет на семь старше, подумал бы, что строит мне глазки. Видимо, та же мысль пришла и в голову Нины, потому что стала еще мрачнее.

Я сел за стол, а Журавлевы стояли передо мной, как подсудимые. В отличии от Василька, Нина повзрослела, выглядела старше его, скорее матерью, чем женой. Она обабилась, стала женственней, блядовитей, хотя на лице была написана верность супружескому долгу. Верная жена думает под мужем о другом. Неприступные бабы – это неудавшиеся бляди, для которых не существует золотой середины.

– Фужеры дашь или с горла будем пить? – спросил я у нее, а Васильку разрешил: – Присаживайся, не стой, как засватанный.

Точнее было бы – как поебанный. Журавлев правильно меня понял, быстро сел напротив, а жена его достала из серванта, заставленного всего наполовину, два фужера. После некоторого раздумья поставила и третий. Заняла позицию позади мужа, нависла над ним, и казалось, что прикрывает, как квочка цыпленка. Чего она боится? Что сцену ревности устрою, забыла, как я ее под Василька подкладывал?

– Да, небагато живете, – сказал я, обведя взглядом их нору, набитую дешевой мебелью.

Хозяева промолчали, даже не выдали типичную отмазку неудачников, что не в деньгах счастье. Конечно, оно в любви. Богатый строится, а бедный в пизде роется. Правда, по Нининой кислой физиономии что-то не заметно, чтобы ей хватало. Я вас люблю, а хули толку, ебаться хочется, как волку.

– Ну, что – так и будем в молчанку играть?! Думал, встречусь со старыми друзьями, посидим, выпьем, молодость вспомним, а вы… Орде татар обрадовались бы сильнее! В чем дело, Василек?

– Ни в чем, – натужно выдавил он. – Ты неожиданно так…

– Если бы предупредил, – поддержала его жена и метнулась к другому столу, поменьше и заставленному кастрюлями. – Сейчас приготовлю что-нибудь.

Не стал ее тормозить, пусть за хлопотами придет в себя. Муж, понаблюдав за ней, переложил руки с коленей на стол и расправил спину. Потом вспомнил об очках, протер их. Без очков выглядел совсем чмошным. На зоне его запетушили бы в первый день, если бы не успел в суки податься. Да и там бы ему житья не было.

Я открыл бутылку, разлил по фужерам.

– Мне чуть, – попросила Нина, – завтра рано вставать.

Я не послушал, налил до краев, вспомнив, как энное количество лет назад пила со мной наравне и утром была свежая, как первый снег.

– Садись, – поймал я ее за руку и заставил опуститься на стул.

Она было дернулась и быстро подчинилась, почувствовав, насколько я сильнее ее. Привыкла к хиленькому Васильку, забыла, какие на самом деле мужчины.

– За встречу! – поднял я фужер.

Выпили они залпом, чему я удивился. Налил по-новой и предложил другой тост:

– За дочку!

И ощутил напряг. Что-то здесь было зарыто, и не простая собачонка, а, как минимум, сенбернар. Супруги уставились в фужеры так, словно там сперма пузырилась. Я прикинул возраст девочки, перебрал несколько вариантов и пришел к самому простому выводу. Проверяя догадку, спросил:

– Она ничего не знает?

– Нет, – поймался Василек.

Нина чуть не испепелила его взглядом. На месяц он может забыть о ебле. Бедный Василек! Кому хуй, а ему все два!

– Кто тебе сказал? – напала она на меня.

– Сам догадался. Вроде бы мозги есть, раньше ты в этом не сомневалась.

– Не было никакого раньше, понял?! Это моя дочка! – забулькала она, став озлобленной, некрасивой.

– Твоя, не кипишись, – успокоил я. – Меня внебрачные дети не интересуют.

– Совсем?! – она позеленела еще сильнее.

Бабам не угодишь. Я думаю, она бы не обиделась, если бы во мне взыграли отцовские чувства и отобрал дочку вместе с мамашей. Скажем дружно: на хуй нужно!

– Совсем, – смиренно молвил я.

Зато Василек радостно слушал меня. С одними мужчинами бабы делают ошибки, а других заставляют за это расплачиваться. Самое забавное, что эти другие платят с удовольствием.

– Подлец! – произнесла Нина и залпом осушила второй бокал.

– Что есть, то есть, – согласился я, отхлебнув из своего.

– Сволочь! – на закуску добавила она тоном, каким признаются в любви.

Видать, давно не пила, и два бокала вставили. А баба пьяная – пизда чужая.

– О чем базар, – вновь соглашаюсь я. – Как говорят в Одессе, кто-то бы стал спорить, а я разве буду?!

– Ты совсем не изменился, – сказала она другим голосом – голосом той, прежней Нины.

Слушать ее было приятно, особенно на фоне самодовольной, пьяненькой мордочки Василька, влюбленно глядящего на жену. Он не догонял, что ему уже изменили, осталось ноги раздвинуть. Улыбайся, Васята, ебут тебя поросята! Радуйся, что твоя жена не интересует меня. Может, как-нибудь выебу ее разок, ведь хуй – не мыло, не сотрется.

– Дельце у меня к тебе, – достаю я Иришкину зачетку.

– Для тебя – все! – заявляет он, раскатав мокрые губы.

– Надо поставить оценку “отлично”.

– Поставим! – соглашается Василек и открывает зачетку. Прочитав фамилию, закрывает и толчками отодвигает от себя. – Ей – нет!

Берет зачетку и Нина, смотрит фотографию.

– А, эта, дочка, – язвительно произносит Нина. – И тебя купил ее папочка? Вроде бы он не у дел теперь.

– А кем он раньше был?

– Первым секретарем обкома.

Я присвистнул про себя. Теперь становилось понятно многое в ее поведении. Я взял зачетку, прочитал фамилию. Ха!

– Хочешь сказать, что не знал?! – в голосе Нины язвительность сменилась ревностью, потому что поняла, что не знал.

Я не стал отпираться: чем больше оправдываешься, тем меньше тебе верят. Я положил зачетку перед Васильком и сказал:

– Ты знаешь меня, а я тебя. Ты знаешь, что поломаешься и поставишь “отлично”, и я знаю. Так в чем дело?!

Василек не сомневался, что все будет по-моему. Десяток лет, что мы не виделись, не изменили наши отношения: я по-прежнему кумир, а он добровольная шестерка. Чтобы ему легче было справиться с собственным упрямством, я сказал:

– Разве ты не поможешь жене друга?

– Жене? – удивилась Нина.

– Вопрос времени, – промолвил я, стараясь понять, правду говорю или порожняк толкаю.

– Я думала, ты никогда не женишься.

– И я так думал, – говорю я и догоняю, что ничего не бывает случайным, что мысль эта давно прорастала где-то в самом дальнем закутке моего серого вещества. Или белого – в яйцах. Или там, и там, а теперь вырвалась наружу.

Василек напряженно смотрит на меня протрезвевшими глазами, как бы примеряет на меня Иру. От напряга даже очки запотели. Сначала на его мордочке появилось недоумение и неверие, потом – колебание, потом – согласие. Он кивает головой:

– Да, ты с ней справишься.

– Уже справился.

– Теперь ясно, почему она еще заносчивей стала, – говорит Нина. – Когда отца сняли, тише воды, ниже травы ходила, а потом снова…

– Да, – подтверждает Василек, – и я заметил.

Что-то ты слишком замечаешь ее, наверное, запала. У нас с тобой вкусы всегда совпадали. Отсюда и такая злость на нее. А я думал, что Василек одно-люб – раз-ъебай.

– Ну-ну! – язвит Нина. – Она тебе еще покажет, какой у нее характер.

– А какой он у нее?

– Несносный – это мягко сказано!

– Не может быть! – не соглашаюсь я. – У женщины такой характер, какой ей разрешает иметь мужчина. А разрешенное плохим не бывает. Иначе бы жопа об жопу – и кто дальше отскочит.

Василек дослушивает меня с открытым ртом – в бабологии он всегда был и останется двоечником – и выводит в зачетке и в направлении на экзамен нужную отметку.

Я в третий раз наполняю фужеры и мы начинаем болтать, как старые добрые друзья. Они жалуются на свою жизнь, довольно скучную, однообразную, я хвастаюсь своей, правда, сильно не распространяясь, потому что вору и бляди долго оправдываться. Сообщил им только, что вор в законе.

– Ты всегда был первым, – сказала Нина, глядя на меня влюбленно.

Умеют бабы ебаться взглядом. Кончит, правда, под Васильком, чему он будет несказанно рад.

Прервала застолье вернувшаяся дочка. Она поняла, что я не простой гость, поглядела с любопытством. Я внимательно присмотрелся к ней.

– На бабушку похожа.

– Не-ет! – пьяно отверг Василек. – Ни на одну, ни на другую!

А Нина поняла. И сразу принялась убирать посуду. Побыли-побыли, убирайтесь в пизду кобыле.

На прощанье я вновь погладил девочку по голове и прощелкал пальцами по ушам. Она не убрала голову, посмотрела снизу вверх так, словно ожидала, что поцелую в губы. Поцеловал не ее, а маму. В щечку. Нина на мгновение прижалась ко мне, чтобы обновить воспоминания. И я решил обновить, но поподробнее. Надо иметь сметку – ебать жену, не забывать и про соседку. Нина просекла мои мысли, заулыбалась по-сучьи. Одной бабе стало весело – села на хуй, ноги свесила.

Иришкин тоже развеселилась, увидев оценку. Она мечтала об “уд.”, а получила самую лучшую.

– Как тебе удалось? Этот зануда такой принципиальный! Он ненавидит меня, не может простить, что мой папа… – она запнулась.

– …бывший первый? Он мне сказал об этом. Мы поболтали с ним за жизнь и он согласился, что это не самый страшный недостаток. Да и я настолько клевый парень, что только за одно это надо поставить моей жене отличную оценку.

Слово “жена” Иришкин просекла на втором или третьем круге осмысления. Она замерла, ожидая продолжения. Я сделал вид, что не догоняю.

– Надо будет что-то, подходи к нему, все сделает.

– Хорошо, – тихо произносит она, ожидая от меня другое.

О чем еще болтать?! Кончай пиздеж, начинай ебеж! Я валю ее на кровать.

От нее сильно пахло лесом, потому что лежала, как бревно. Буду знать, что на время ебли бабья голова должна быть абсолютно пуста.

Ира ждет, когда я отдышусь и расслаблюсь, и сообщает без вступления:

– Я беременна.

– Знаю.

Пауза тянется минут пять. Бабе надо сделать огромное одолжение, женившись на ней, иначе одолжение сделает она – со всеми вытекающими последствиями. Да и трудная добыча дороже ценится.

– И что мне делать? – не выдерживает она.

Я растягиваю следующую паузу до тех пор, пока не ощущаю, что Ира сейчас взорвется.

– Рожай.

– А-а… – тянет она, не зная, как спросить о главном.

– Выходи за меня замуж, – произношу я намного спокойнее, чем ожидал. Это так просто – даже странно. И я продолжаю: – Я люблю тебя.

Надо было бы поменять эти фразы местами, но их проглатывают и в таком виде.

– И я тебя! – горячо шепчет она, целуя меня в щеку, а затем тянется к моим губам.

Насосавшись, отпадает, погружается в мечты. Курочка в гнезде, яичко в пизде, а баба цыплят считает.