Текст книги "Чижик – пыжик"

Лежит милая в гробу,

Я пристроился, ебу.

Нравится-не нравится —

Спи, моя красавица!

Слез я с иглы, оклемался малехо и сразу заметил, сколько по земле шляется пизд неоприходованных. И пошел ебать всех подряд в хвост и в гриву. Эх, ма, была бы денег тьма, купил бы баб деревеньку и ебал помаленьку! Тогда мне во всем масть перла. Теперь знаю, что если слишком прет, значит скоро крупный облом будет, и наоборот.

Чего я полез на эту дуру – уже не помню. Не скажу, чтоб красивая или фигуристая была, не скажу, чтоб женственная или сексуальная, но чем-то она мне приглянулась. Вообще-то я не люблю истеричек. Они хороши в постели чувственностью через край, а по жизни – лучше не связываться. Я же прикипел к этой сучке, будто у нее пизда с золотым ободком. Сказалась моя любовь к литературе, ведь она называла себя поэтессой. И действительно, долдонила стихи когда надо и не надо. Свои и чужие, причем забывала говорить, какие именно ее, поэтому затрудняюсь сказать, были ли у нее хоть какие-нибудь способности. Слово “талант” к бабам не липнет, не говно. А по жизни Ася – так звали ее свои – оказалась способна на многое.

Познакомились мы в баре. Она сидела в компании молодящихся пропойц в свитерах или с цветастыми косынками на шее – местечковой богемы. Лишь один был в костюме и при галстуке, правда, в таком разноцветно-ярком, будто одолжил его у светафора. Потом я узнал, что это был уездный гений, писатель Есик. Он занимал в Союзе писателей кресло, с которого раздавалась материальная помощь. Там, видимо, и были истоки его гениальности. Деньги злы и раздают их козлы. Вокруг него сидели козлятки, получившие эту помощь, вместе пропивали халяву. Есик написал несколько, как я называю, “чукчанских” романов – что вижу, о том и пишу. А видит только себя, любимого. Его опусы можно объединить в один, в расширенную автобиографию, и назвать “Сага о Есике”. Я считаю, что писатель начинается там, где заканчивается автобиография. Грамотно писать умеют многие, творить – избранные. О чем и сказал бюрократу от литературы. И сразу обзавелся смертным врагом. Не связывайтесь с человеком, написавшим одну книгу!

Асе было скучно с ними, стреляла глазами со скоростью пулемета. Угадала в меня. Я ощутил ее взгляд, полный ненависти. Ненавидела за то, что я не с ней. Когда наши глаза встретились, быстро потупилась и облизала губы, пухлые, рабочие. Свою компанию бросила без сожаления.

– Они, конечно, изысканные, – поделилась она позже, – но иногда так хочется под танк!

Ну, я ее и раскатал хуем по кровати, как гусеницами по асфальту. Орала так, что соседи стучали со всех сторон кулаками в стены, нижние – по радиатору молотком, верхние – по полу ножками стула. Асю их возмущение заводило еще больше. В промежутках между еблей она хваталась за хуй и не опускала ни на секунду. Даже ссать согласна была относить, а когда готовила хавку, я должен был стоять рядом, чтобы ей удобней было одной рукой управляться.

– Какой он у тебя большой! – шептала она, захлебываясь от спермы и восхищения.

Хуй как хуй – пядь да вершок, и еще три пальца поперек, и еще место есть, где вороне сесть.

Впрочем, готовить она не умела. Так-сяк яичницу поджарить или сварганить суп-рататуй – кругом водичка, посредине хуй. Да и все остальное делать не умела и не хотела. Ей бы только чтоб еблось, жралось и пилось, а о работе не думалось, и хуй чтоб на тачке подвозили. Я ее понимаю: кто работал и трудился, тот давно пиздой накрылся. Хотя ее неряшливость доставала меня. Поэтессы – самые большие неряхи.

Когда я впервые зашел на ее кухню, то остолбенел: с клена падают листья ясеня – нихуя себе, нихуя себе! Стол, единственный стул и пол были завалены книгами, тетрадями, исписанными листами бумаги, и по всему этому нагло и бодро маршировали дивизии тараканов. Ася смахнула макулатуру со стула и предложила его мне. Сама села на стопку книг.

– Ты, наверно, кушать хочешь? – спросила она с бабьей настырностью.

– Ну, давай, – чтобы не обидеть, согласился я.

– Пельмени будешь?

– Будешь.

Она достала из холодильника начинающий цвести огрызок батона в полиэтиленовом пакете и стеклянную банку, к дну которой прилипли две пельмешки. Заметив мой удивленный взгляд, Ася вполне искренне произнесла:

– Что, мало, да?

– Даже тараканам на всех не хватит.

Она согласилась со мной и достала из холодильника кусочек сливочного масла, грамм десять, банку растворимого кофе и маленькую пачку сахара-рафинада. У нее все съестное хранилось в холодильнике, потому что это единственное место, куда не забираются теплолюбивые тараканы. На остальной территории квартиры они властвовали безраздельно. За ночь грудь так оттопчут, что дышать трудно, пока не разомнешься. К счастью, разминка была под боком, а поутру ебаться – сена не косить.

Писать стихи она сразу забросила. Это мужчина чем влюбленнее, тем талантливее и плодовитее, а бабе чем лучше, тем меньше бумаги изводит за столом и больше в туалете. Зато тарахтела без умолку, как хуй в спичечном коробке.

Пиздоболами были и ее кореша, все с шанкром в голове. Таких бы друзей за хуй и в музей. Ася объяснила мне, чего каждый из них стоит. Они были бы гениями среди зековского удобрения, и только там. А гонору – будто у каждого по жар-птице на хую сидит. Когда встречаются два поэта, они или хвалят каждый себя, что быстро обоим надоедает, или ругают третьего, долго и со смаком размазывая говно руками по унитазу. Я обозвал этот процесс поэтоедством. Асе слово приглянулось, козырнула им во время очередного коллективного застолья. Вся пиздобратия со злобно-радостными выкриками взяла его на вооружения и самый лохмато-молодящийся состряпал эпитафию, подозреваю, самому себе:

 
Утверждал,
Что он – поэт,
А был
Поэтоед!
 

Его однохлевники придумали несколько вариаций на эту тему, которые я не запомнил.

Не нравилась мне эта компашка. Хуй проссышь: пидоры – не пидоры, но ебут друг дружку, а деньги в кружку. Да и любовь у пидоров коленками назад, а у этих – вбок.

Ася о них конкретно отзывалась, подражая тоскливо-томному голосу “Рабы любви”:

– Господа, вы же пидоры, господа!

Какие, нахуй, господа?! Но и на товарищей не тянут. Их товарищи в овраге лошадь доедают. Завистливые, злобные, дерганые, как зеки. Только зеки в большинстве своем отчаянные, а эти – чмо трусливое, ни спиздить, ни отпиздить. Хуями обложить умеют, а ответить – слабо. Или поэт, или порядочный человек. Единственное, что у них общее с ворами, – целыми днями хуи валяют и к стене приставляют. В остальном – носят ношеное и ебут брошенное. Один из них и подобрал Асю, когда я ее бросил.

Она решила, что лучше бы я этого не делал. Постаралась и меня убедить. Прожженные стервы тянутся к бывалым мужикам, не понимая, что таким нравятся домашние девочки. Я считаю, что три пункта у женщины должны быть короткими: юбка, язык и прошлое. Что и попытался втолковать Асе при расставании. Она не захотела понимать. А знала обо мне много. Да я и не скрывал. Поставлю хату и, если попадутся классные книги, занесу к Асе, чтобы на досуге почитать. Эти книги станут основными вещдоками.

Но сдаст она меня не сразу. Сначала будет часами поджидать у подвала, в котором был оборудован спортзал якобы для занятий атлетизмом, а на самом деле стучали по макевару. Тренировал знакомый Андрея Анохина, они у одного сенсея учились. В этом спортзальчике я стал вторым хозяином после того, как купил несколько тренажеров, штангу и две большие боксерские груши. Первый хозяин был классическим бессребреником, не было у него ни полена, только и богатства, что хуй до колена. Ему были должны все, у кого хватало наглости попросить в долг и не отдать. Но именно поэтому его и мусора не трогали, закрывали глаза, что тренирует запрещенному виду спорта.

Было начало зимы. Ася стояла за деревом напротив входа в подвал и ждала. В любую погоду. Ей, как хорошему хую, плохой погоды не было. Она любила страдать, второй такой мазохистки не встречал. При этом чуть ли не через фразу предупреждала, что если ударю ее, уйдет. Особенно забавно эти слова звучали после того, как отревется после моих пиздюлей. Дежурила она и у моего жилья. Я дважды переезжал, благо все мои вещи – хуй да клещи. Проходило несколько дней, и Ася звонила в мою дверь. Я бы свалил в другой город, но слишком хороший куш намечался, надо было лишь дождаться, когда бобер уедет на пару дней. Да и поучиться каратэ было у кого.

Отъебалась она от меня после того, как встретила с другой на выходе из кабака. Со мной была телка классная по всем статьям. Образованная, интеллигентная, не круглая дура и при всем при этом – удивительно женственная. Мы с ней были настолько увлечены друг другом, что не сразу заметили Асю, которая стояла, как хуй, посреди дороги.

– Вот ты с кем! – заявила она тоном обманутой жены. – Я так и знала!

– А кто ты такая, чтобы я перед тобой отчитывался?!

– Ты уже забыл?!.. – и понеслась материться да так неумело, что скучно было слушать.

В их кругу матерщина считалась особым шиком, как бы символизировала пропитанность истинно русским духом. Это при том, что две трети тусовки составляли жиды, которые сутки напролет обсуждали вопрос: в Израиль эмигрировать или в Штаты? Но еще забавнее было, что перед каждым матом еле заметно запинались.

– Слышь, ты, – остановил я ее и показал на свою новую подружку, – посмотри на нее и на себя. Усекла?

– И это за все, что я тебе сделала?!

– Черт попу не работник, хуй пизде не должник! – отрезал я. – Тем более, что пизда у тебя, как у бродяги сумка!

Моей новой подружке понравились мои ответы. Она тоже мечтала приобщиться к местечковым гениям и пропитаться истинно русским духом. Хоть и не круглая, а все равно дура.

Следующим шагом Аси была попытка самоубийства. Надеялась, что пожалею ее или буду мучаться, что жизни лишил. Во-первых, не мучаться, а гордиться, не из-за каждого на смерть идут; во-вторых, она была не первой (начала моя одноклассница, наглотавшаяся таблеток, когда я занялся ее подружкой) и даже не третьей (после трех случаев относишься буднично); в-третьих, бабы занимаются самоубийством так, чтобы успели спасти, правда, не всегда получается. У Аси получилось. Она вызвала к себе домой подругу, оставила дверь открытой и за несколько минут до прихода вскрыла вены. В ванной, чтобы потом меньше убирать. Подруга не подозревала о важности момента и опоздала, но не на много. Кроме вызова “скорой помощи”, она должна была передать мне посмертное послание на сорока страницах, половина – стихами, изумительно бездарными. Поручение было выполнено с особым рвением, ведь потом обсуждалось со всеми знакомыми дурами, размазывались килограммы розовых соплей по щекам.

Подруга встретила меня возле входа в спортзал. Было темно, выскочила она из-за угла и я собрался заехать по еблищу, решив, что это Аська в очередной раз пикирует. Гагарин долетался, а она допиздится.

– Это вам! От Аси! – подруга сунула мне пухлое собрание сочинений в огромном конверте. – Она умерла!

Голос был настолько правдив, что в него не верилось. В трагических ситуациях бабы ведут себя немного театрально, повторяют киноштампы с разной степенью похожести. Возможно, это защитная реакция, попытка смягчить беду, как бы переживая не новое горе, а уже опробованное.

– И слава богу! – так же правдиво заявил я. – И как она себя?

– Вены вскрыла! – воскликнула подруга.

– Класс! – радостно гаркнул я. – Расскажу корешам – завидовать будут!

– Нечему завидовать, она живая, я вовремя успела, – попробовала она обломать мою радость. – Такое несчастье, а ты…

– Несчастье – что жива осталась? – подъебнул я и пошел дальше.

– Что Асе передать?

– Чтоб в следующий раз у нее все получилось.

И на следующий раз получилось совсем не так, как она задумала. Ася собиралась посидеть со мной в тюрьме. Как моя подельница. Мусора решили, что такой долбоебке там нечего делать, своих хватает, а вот мне обрадовались.

Взяли меня, как и в предыдущие разы, рано утром. Обошлось без погонь и перестрелок. В дверь позвонили, сказали, что сантехник. Мол, этажом ниже квартиру заливает, надо вентиль перекрыть. У “сантехника” была слишком широкая и недостаточно пропитая харя, даже с учетом искривления дверного глазка.

– Сейчас, – сказал я и пошел к балкону.

Третий этаж – не проблема, но внизу ждали. Жили б мы на хуторе, хуй бы нас попутали. Тогда я, под непрерывное треньканье дверного звонка, вернулся в комнату, проверил, нет ли чего лишнего, упаковал шмотки. И пошел открывать. Мусора были на стадии размышления: выбивать дверь плечом или принести ломик? Дверь была крепкая, поэтому большинство склонялось к ломику. Мое появление в дверном проеме смутило их.

– Какие люди! И с охраной! – попривествовал я и выебнулся с кавказским акцентом: – Захади, дарагой, гостем будещь!

Они ввалились. Не обошлось без мелкого измывательства. Их можно понять: приготовились к горячей рукопашной схватке, наочковались, а тут такой облом, даже по ебальнику ни разу не получили, зря от страха тряслись. Родине нужны герои, а пизда рожает сыкунов. Им никто, видимо, не втолковал разницу между домушником и бакланом-беспредельщиком. Мне западло о них руки марать, разве что на пику посадил бы парочку. Ебаться в рот – не хуй сосать, а хуй сосать – не в рот ебаться.

– Кто меня сдал? – спросил я опера, когда шмонали хату.

Грешил я на одного алкана-наводчика, который подсунул мне бедненькую хату, получил свою долю, пропил и повадился каждый день канючить на бутылку.

– Сами вышли.

В жопе у вас не кругло. Не было бы стукачей, одно из ста преступлений раскрывали бы.

– Ну, ройте, ройте, может, что-нибудь найдете, – пожелал я им, зная, что хата чиста, что улик наскребут хуй, полхуя, четверть хуя – всего ноль-ноль и хуй повдоль.

Но оказалось, что улик у них дохуя и больше. Аська сдала меня вместе с книгами, которые я натаскал ей из поставленных хат. Она решила прогуляться по этапу. В голове нет – в пизде не займешь. Мусора внимательно ее выслушали, а потом выгнали, пообещав выебать хором, если еще раз попадет к ним. Ха-ха, нашли чем ее пугать! Кашу маслом не испортишь, бабу хуем не убьешь. Не боятся они хуя ни большого, ни малого, а боятся вялого. В общем, пролетела Ася по всем статьям. Зато меня вложила заебательски. Следаку работы осталось – бумажки заполнить. Что ж, волка бьют не за то, что сер, а за то, что на хуй сел.

– А у нас

Учитель новый – пидорас!

А у вас?

– А у нас

Папа маму ебнул в глаз —

Это раз;

В печке спиздили дрова —

Это два;

Бабку с триппером нашли —

Это три;

А в четвертых, наша мама

Папе больше не дает,

Потому что нашу маму

Управляющий ебет!

– Мама-блядь – что ж тут такого! —

С лестницы воскликнул Вова. —

Вот у Петиного дяди

Две жены – и обе бляди!

Иришкин иногда забывает, что мы еще не расписались, и жизнь моя становится интересной. До пиздюлей дело не доходит, она четко усвоила, где граница. Шляется по краю, но не переходит. И постоянно напоминает, что беременна. Я втолковал, что это не помеха для воспитательной работы.

– Ты меня любишь? – пристала она после очередного примирения.

– Да.

– А почему презираешь?

– Поэтому и презираю. За то, что ты женщина, а не человек.

Следует тычок в мой бок и дальше я слышу натужный скрип трех ровных извилин, заменяющих бабам нормальные: одна делит на два полушария то, что у мужчин называется мозгами, вторая – пизду, третья – жопу. Ира, прочувствовав услышанное, пытается понять. По бабьей логике нельзя презирать того, кого любишь, а нормальная логика ей недоступна. Нельзя ебать уважаемого человека – какой он после этого уважаемый?! Пидор да и только! Между зеками да и между остальными нормальными мужиками самая большая оскорбуха – ты не мужчина! Иришкин переварила информацию, не согласилась с ней, но приняла к исполнению. Тем более, что до загса мы еще не добрались, даже с родителями ее не познакомился. Я считаю это лишним, но, если ей хочется, уважим.

– Папа, когда узнал, что я с тобой, начал… выпивать, – пожаловалась она утром после дежурного пистона. У нее появилась привычка именно в это время обсуждать те вопросы, когда надо меня на что-то уговорить. – С работы уволили, а тут…

– Ревнует.

– Нет, ты что?! – испуганно вскрикивает она. – Как ты мог подумать?!

– Это ты подумала. А я имел в виду обычную платонику. Такое со многими отцами случается. Дочка – единственное существо женского пола, которое любит его таким, какой он есть. Если любит.

– Я его люблю! – восторженно заявляет она. – Он у меня… – и замолкает, не решаясь при мне хвалить другого мужчину. Неплатоническая ревность проявляется по разному. – Он хочет познакомиться с тобой.

– Познакомимся. Вернемся из Ялты…

– Нет, – перебивает она, – надо сейчас. Послезавтра день рождения у этой… давай завтра? Или лучше сегодня.

– Может возникнуть ситуация, что тебе придется выбирать, – предупреждаю я.

– Не возникнет, ты ему понравишься, – заявляет она, но не очень себе верит.

– Мужчинам и женщинам нравится разное, – напоминаю я банальную истину. Кто любит пиво, кто любит квас, ебаться в жопу обожает пидорас.

Она морщит лобик и мне кажется, что слышу, как скрипит верхняя прямая извилина.

– Понравишься, – упрямо повторяет Иришкин и прижимается ко мне, давая понять, что выбор сделала.

Вечером я в третий раз посетил Ирин дом. Хотел и ее дверь открыть своим ключом (давно заготовил на всякий случай), но решил, что не поймут юмора, позвонил. Открыла Ира. На ней было длинное вечернее темно-бардовое платье без рукавов. Я как-то сказал ей, что не люблю женщин широкозадых в плечах. Накладные плечи для женщин придумали модельеры-пидоры (нормальный мужик такой хуйней не будет заниматься), которые хотят всех видеть мужеподобными. Для них самая красивая баба – это мужик. И духи поменяла, но выбрала из “горьких”, помня мои вкусы. Я оценил и то, и другое, поцеловав Иру в щеку. Она, стараясь не показать радости, приняла от меня охапку бордовых, под цвет платья, роз и поправила на мне галстук и пригладила пиджак на груди – дотронулась, подзарядилась моей энергией, чтобы справиться с мандражом. В ее жизни так мало приключений, что по малейшему поводу раскручивается на полную катушку. Пусть пожует отрицательные эмоции, потом, в постели, больше мне отдаст. Плохая для баб энергия хороша для мужчин и наоборот. Во время ебли мы обмениваемся отрицательными энергиями. И сейчас я просто так отстегнул ей чуток моей отрицательной, которой, уверен, нагружусь скоро от ее предка.

Мебель в их квартире ничем не отличалась от той, что я видел у Яценко. Такое впечатление, словно я ошибся этажом. Поджидали меня в гостинной. Ирин отец был все еще статен, правда, грива заиндевела. Лицо твердое, но какое-то слишком мужественное. Одет со вкусом, не классически, с оправданными отступлениями. Автор отступлений, как догадываюсь, – особа лет двадцати пяти из породы, как я называю, сосулек: грациозные, красивые, сверкающие на солнце, но холодные. Сексуальности ни на грамм. Что ебать такую, что хуй дрочить – никакой разницы. К таким тянутся пожилые мужики, уверенные, что рядом с ней заведутся, а если сплохуют – тоже не беда, потому что она не обидится, ебля ей – наказание. Сосульке нужна крыша повыше и похолоднее, чтобы висеть без дела и нарастать, слушая восхищенные возгласы прохожих. Крышу они стараются не замечать: прилипло к жопе что-то большое – потерплю, так и быть. Ирин отец, видимо, исчерпал лимит терпения Сосульки, не послала его на хуй только потому, что не подобрала более достойную крышу. Да, не позавидуешь ему, обе бабы бросают.

Сосулька посмотрела на меня двумя бледно-голубыми льдинками, спокойно, с полной уверенностью в быстрой победе. Поняв, что при такой мощности быстро не справится, начала увеличивать напряжение и вдруг выстрелила – словно плеснула мне в глаза по канистре соляной кислоты.

Я отбил удар и добавил от себя по канистре. Заебал не пробегал? Около меня потерся и тебя ебать поперся! Долбануло ее так сильно, что у Сосульки дернулась голова, а глаза зажмурились и четче обозначились морщинки у уголков. Сразу стало видно, что ей уже за тридцать. Хорошо сохранилась, потому что всю жизнь не поднимала ничего тяжелее хуя. Иришкин прочувствовала нашу дуэль, и если при ударе мачехи напряглась и как бы пропустила сквозь себя отлетевшие от меня осколки, то во время моей подачи, получив с десятую часть отправленного, вздрогнула и заулыбалась. Большому хую и рот рад. Она инстинктивно придвинулась ко мне и оказалась как бы за мной, чтобы не попасть под очередную подачу. Следующей не будет, поединок прекращен ввиду явного преимущества одной из сторон. А вот то, что Ира спряталась за меня, – хороший признак. Замужем – это за мужем, не впереди и даже не рядом.

Сосулька оклемалась, открыла глаза. В ее взгляде было столько радостного удивления, что казалось, сейчас растает за несколько секунд. Я часто грелся под такими взглядами, принимаю их как должное. С такой покобелиться – святая обязанность. Зять тещу не отъебет – в рай не попадет. Иришкин наежилась, вот-вот бросится на мачеху. Одного мужчину приходилось делить, теперь на второго покушаются.

Понял ли ее папаша безмолвный диалог нашей троицы, который длился всего несколько секунд? Думаю, что нет. Но пялился на меня не просто как на будущего зятя. Такое впечатление, что сейчас наклонит голову и боднет. Рога у него, наверное, ветвистые. Никто не заставлял старого дурака жениться на молодой, красивой и продажной. Ира представила нас. Как зовут ее папаню я помнил. Мачеха назвалась сама:

– Эльвира.

– …Арнольдовна, – добавила Ира, увеличивая дистанцию между мной и мачехой. Она сунула мне в руки высокую хрустальную вазу и позвала за собой: – Поможешь мне.

На кухне, чистой и холодной, как хозяйка, Иришкин подрезала стебли роз, чтобы были одной длины, и катила бочку на меня:

– Что ты уставился на нее?! Эта мерзавка только и умеет, что хвостом вертеть!

Я обнял ее сзади и поцеловал в шею. Наговорит гадостей на мачеху, а мне еще ебать ее. Ну, как в самый неподходящий момент вспомню какую-нибудь мерзость?! Не люблю кайф обламывать самому себе. Ира вместо шеи предложила свои губы, и когда почувствовала, что хуй встал, успокоилась и отпрянула. Мы зашли в ее комнату, где была поставлена на середину стола ваза с цветами и подправлена помада на губах. Пока она занималась этим, я внимательно оглядел комнату. Убрано, однако складывается впечатление легкого бардака. На стене над кроватью, очень уютной на вид, висела большая фотография. Сначала я подумал, что это Ира. Нет, такие прически были в моде лет пятнадцать назад. Странно, в моей памяти это лицо сохранилось другим. Я подошел – и фотография как бы наклонилась ко мне. Вырез платья отвис, открывая полушария больших сисек, пепельные пряди, загнутые на концах вовнутрь, двумя крыльями затенили лицо с сочными губами, которые произнесли:

– Моя мама. – Иришкин двумя руками обхватила мою руку и прижалась к ней грудью. – Она мне часто говорила, что кому-то кислицы снятся.

– И мне.

– Обе мамы правы? – игриво спросила она, неправильно поняв меня.

– И мнетвоя говорила, – произнес я. – И очень хотела поженить нас. Не получилось у нее с моим отцом, может, у детей получится.

– С твоим отцом?! – выхватила из всего услышанного Ира и отпрянула от меня, будто узнала, что мы брат и сестра.

– Они были любовниками. И погибли вместе в автокатастрофе.

– Моя мама любила папу! – с отчаянием заявила Ира. – Да, она погибла в автокатастрофе, она любила водить…

– Она не умела, точно так же боялась, как ты. За рулем был мой старик. Они спешили, чтобы успеть домой до возвращения из командировки твоего отца.

– Ты врешь! – истерично крикнула она. – Ты специально придумал! Из-за папы, чтобы очернить его!

Она обвиняла и не верила самой себе, с каждым словом все больше понимала, что я прав, но не хотела соглашаться с этим. Я разрушал какую-то ее детскую легенду, а это очень больно. Что ж, подождем. У баб эмоции быстро меняются на противоположные, а следом и выводы, планы, принципы…

– Значит, ты с самого начала знал, кто я? – вдруг выдала она.

– Нет. У Журавлева когда был, глянул в зачетку на фамилию и отчество и догнал.

– Знал! Ты все врешь! Тебе не я была нужна!

Иру явно перемкнуло на том, что она всего лишь дочка и сама по себе ничего не представляет. Чтобы распалиться посильнее, забыла, что ее предок уже никто. Хотя нет, она подкинула мне идею, как можно будет использовать ее папашу. Но это потом, а сейчас вылечим дочку. Есть такая книжка “Не пизди, малышка!”. Ира выкрикивает очередную порцию оскорблений в мой адрес, а я бью ее с правой и от всей души. Правда, всего лишь ладонью. Попиздела – и в клетку. Ирка улетает на кровать.

– Заткнись, дура, – не громко, но убедительно сказал я.

Она уткнулась в подушку и заревела. Как ебаться, так смеяться, как рожать, так плакать. Я отошел к окну, выходящему во двор. Там светило солнце, на дождь ни намека.

В комнату влетел папаша – я догадался по волне ненависти, которая шибанула мне в спину.

– Что случилось Ирочка?!.. Подлец, как ты смел?!

Последнее предназначалось мне и я обернулся, готовясь одернуть его без лишних телесных повреждений и свалить с этой хаты. Отревется – сама прибежит ко мне. Какой ни есть Енисей, а на хую веселей.

Пощечина, влепленная дочкой отцу, меня не удивила. Ведь так хотелось ответить на удар, а меня трогать нельзя: во-первых, еще раз дам; во-вторых, не муж, обижусь и уйду навсегда.

Еремин держался за щеку и охуело смотрел на дочь.

– Ты обманывал меня! Всю жизнь! Мама не умела водить машину! – напала она на отца. – Да? Говори!

– Да, – после паузы подтвердил он.

– И разбилась с любовником! Да?

– Да, – подтвердил он и опустил руку, словно предлагал ударить его еще раз.

– Какой же ты!.. – она не договорила, заревела с новой силой.

Пуповина рвется с болью.

В комнату зашла Сосулька. Она оценила обстановку и возрадовалась. Так и получается – хуй плачет, а пизда венчается. Эльвира посмотрела на меня ожидающе. Странно, однако мы с ней легко понимаем друг друга, такое впечатление, будто знакомы с детства. Видать, и у нее детство было не сладким. Я показал глазами на Еремина. Она взяла его под руку, увела из комнаты. Он шел так, будто в жопу хуй засунули и держат немного на весу, ноги едва касаются паркетного пола. На чужом хую можно добраться до рая, была бы жопа чужая.

Я подошел к Иришке, заставил подняться. Она доверительно уткнулась в мою грудь, продолжая захлебываться слезами. Теперь я для нее самый близкий, самый родной. Эта ли мысль или виновата разрядка после напряга, но я захотел ебаться так, как не хотел и перед первым разом. Я подобрал ее платье из плотной материи до живота, рывком сдернул мягкие, хлопчатобумажные трусики. Левой рукой я приподнял ее правую ногу и засадил торопливо, как дорвавшийся школьник. Ира вскрикнула и сильнее прижалась ко мне. Пизденка была сочная, будто заводил ее не меньше часа. Хуй сильно загибался и с нажимом проезжал по клитору, но входил не глубоко. Ничего, и маленький хуек в пизде королек. Ирины стоны сперва не очень отличались от всхлипов – то ли кайф ловит, то ли реветь продолжает. Впрочем, для баб это одно и то же. Потом разошлась, причем вышла на такую громкость, что папаша с мачехой должны слышать и в самой дальней комнате. Им, наверное, и посвящалось. В ответ в соседней комнате включили телевизор на полную громкость и я заодно узнал прогноз погоды на завтра. Представляю, как сейчас супруги Еремины корчатся от ревности.

Кончил так яростно, что струя должна была пробить все на своем пути и залить телевизор. Иришкин взвыла в последний раз и вцепилась зубами в мою шею – впервые за время нашего знакомства. Она сразу стала раза в три тяжелее. Я бы отпустил ее, но боялся пошевелиться, чтобы не упасть – настолько ослабел. Классная поза – и наебался, и натанцевался. Так и стояли, положив голову на плечо друг другу, как любят делать лошади.

Первое, что выдала Ира, оклемавшись:

– Придется платье менять.

– Как и положено светской львице – два раза за вечер.

– Почему как?! – Она потерлась битой щекой о мою бритую, стянула через голову обвафленное платье, завернулась в халат и пошла в ванную.

Я завалился на ее кровать. Она пахла по-девичьи, той необъяснимой гаммой ароматов, которые имеют юность, чистота, светлые мечты. Показалось, что я вернулся в детство, в те многокрасочные дни, когда все, в том числе и будущее, было прекрасно. Все это держалось на плечах моего старика, тогда еще живого. Он много сделал для меня. В этой квартире я тоже благодаря ему. У меня складывалось впечатление, что иду по намеченной им дороге. Скоро она кончится и придется прорываться по целине. Наверное, случится это, когда у меня родится сын. Если не раньше – такое у меня предчувствие.

Я думал Ире будет неудобно сидеть за одним столом с папаней. Хотя бы потому, что он слишком много услышал за последние полчаса. Я ошибся. Казалось, у нее больше нет отца, а мнение случайных свидетелей ее не колышет. Мы ебать того хотели, кто чужой нашей артели.

Стол был накрыт обычным набором, с каким я сталкивался не раз, когда заходил просто так к девицам на выданье. Стоит заглянуть к русской девушке, как ее родители начинают подыскивать варианты размена квартиры. Разница была в том, что вместо водки – коньяк, а вместо дешевого портвейна – “Черные глаза” и закуска была поаристократичнее и не в слишком большом количестве. Только плебс жрет без ума, а потом срет без памяти. Я по-хозяйски налил бабам вино, мужчинам – коньяк и сделал себе бутерброд с черной икрой. От икры кровь густеет и хуй толстеет.

– За здоровье молодых! – произнес я тост и выпил, ни с кем не чокнувшись. Пусть себе выебываются, а я проголодался.

Будущий тесть тоже хлопнул стопарь ни с кем не чокнувшись. Видать, для храбрости. Пожевав губу, наскочил боевито на меня:

– То-то мне твое лицо сразу показалось знакомым…

– Все говорят, что вылитый отец, – поддержал я.

– Доходили до меня слухи, что ты в тюрьме сидел, – произнес он тоном разоблачителя заговора.

Эльвира посмотрел на меня чуть по-другому. Без отрицательных эмоций, скорее, с интересом: как выкручусь?

– Это когда мать просила заступиться, а вы отомстили из-за отца? – наехал я в ответ. – В жизни всегда есть место преступлению. Я и в этом преуспел: вор в законе.

Титул произвел впечатление. Просто вор – быдло, в законе – уважаемый человек. Еремин собирался загрызнуть печеньем и передумал. Ему важна была реакция дочери на услышанное, а Иришкин трескала с аппетитом все подряд.

– Да, папин сыночек, – повторил будущий тесть любимые слова своей первой жены, не дождавшись от дочери той реакции, какую хотел.