Текст книги "Чижик – пыжик"

На полянке на лесной

Собрался народ честной:

Блошки, мошки, мандовошки,

Пиздюки, сороконожки

И очкатая змея —

В общем, было дохуя!

Народу набилось столько, что можно было подумать, будто день рождения у жены не бывшего, а действующего первого секретаря обкома КПСС. Кое-кто пришел потоптаться на трупе, но большинство – из-за его жены. Все понимали, что такая баба с нищим жить не будет. Король умер – возьми меня королем! По подаркам можно было судить, у кого какие на нее виды. Они еще не знали, что она уже пришла к выводу: хуй на хуй менять – только время терять. Я тоже отметился, хотя получу Эльвиру, даже если откажусь от нее. Подарков было два: об одном знала Ира, о втором – только я и новорожденная. Мой был для нее самым дорогим.

– Решился старик? – спросил я, когда мы на короткое время остались одни.

Одета она была в серебристое, поблескивающее платье, обтягивающее ее стройное тело, как змеиная шкура. И походняк – вползает, а не идет.

– Почти. Сегодня доломается, – пообещала Сосулька, глядя на меня с такой собачьей преданностью, что и самой, наверное, странно. Ой, светит мне большущая капуста!

По всей квартире были расставлены подносы с наполненными бокалами и фужерами и тарелками с канапе. Единственный официант попервах не успевал, что немного смазывало светский раут. Представляю, во что влетело это мужу. Выгреб все запасы на черный и позачерный день. Значит, выбор сделал, от бедности отказался.

Среди гостей были Яценко, отец и сын. Мамаша лежала в больнице, сердечко прихватило. Такая потеря денег любого бы подкосила. Правда, Петя был всего лишь мелко, как обычно, недоволен жизнью. Видимо, не знал еще, в какой жопе очутился. Поссы, хуек, последний денек.

Иришкин знакомила гостей со мной – будущим мужем – и шепотом объясняла мне ху какой хуй. Здесь была и старая, и новая верхушка области и города. Старые пришли за сочувствием и поплакаться новым в ширинку, а те – сдрочить на них с крутого бугра. Было несколько старых, усидевших в своих креслах. Среди них – мой старый знакомый Муравка. Теперь на нем был генеральский мундир, а под ним – кресло начальника УВД области. Он почти не изменился, разве что совсем седой стал, а в остальном – тот же кабанчик, нахрапистый и трусливый одновременно. Меня он не узнал, даже не заподозрил, что с вором знакомится. Потерял нюх легавый, забыл, кто ему в будку хлеб кидал.

Муравка первый двинулся на приступ Эльвиры. Он затолкал ее толстым животом в угол у окна и принялся что-то горячо втюхивать. Жена его, такая же седая и пузатая, наблюдала за ним с ироничным недоумением. Я делаю вывод, что у Муравки хуй давно стоит на полшестого. Надеется, что Эльвира поднимет хотя бы до полдевятого. Отошел он, не услышав то, что хотел, но и не получив отказ. Опытные бабы никогда не говорят ни “нет”, ни “да”, а “может быть”. Муравка не знал этого и ходил теперь с еще круче выпяченным животом.

После мусора к Эльвире подкатил директор “Тяжмаша”. И он услышит “может быть”, но более обнадеживающий вариант. Она знает, что этот тип нужен мне. Следующим возле нее оказался прокурор. Эльвира глянула на меня с озорством в глазах: а вот расскажу ему сейчас о тебе, а?! Я ответил взглядом: рискни! И ощутил, как скомканное это ее желание горячим шариком скатилось в пизду и пощекотало там.

Она подумала, а муж сотворил – кладанул меня Муравке. Я ожидал этого. Слишком быстро он сдал позиции – это с его-то опытом грызни под ковром! Не верь хую, поутру стоящему, ибо не ебать просящему, а поссать вопиющему. Легавый подтянул брюхо от нахлынувшего служебного рвения, завертел головой, отыскивая меня. Я медленно, чтобы он не потерял меня из виду, двинулся якобы на выход. Мол, отдайте шляпу и пальто, ебал я ваши именины.

Я зашел в Иришкину комнату. Там стояли два кресла, одно рядом с торшером, другое – подальше. Я включил торшер и сел в дальнее. Муравка не заставил себя ждать. Оскалившись, плюхнулся в кресло и поерзал, устраивая поудобней толстую жопу. Мусор пришел слушать скуление и гордо отказываться от взятки. Знал бы он, что взяткой может быть Эльвира, не так бы задергался. Останется твоя лапа не дрюканутой, заебешься ты пыль глотать в сухую погоду.

– Не узнал. Была по тебе информация, что у нас можешь появиться, – сказал он. – Значит, в зятья собрался?

– Почему нет?!

– Хотя бы потому, что мне морда твоя уголовная не нравится. Даю тебе сутки – и чтоб духу твоего не было здесь! Все понял?

– Как не понять?! Столько лет общаюсь с мусорами, привык к их тупости, – улыбаясь, ответил я и совершенно другим тоном произнес: – Даю тебе сутки Муравка – и чтоб духу твоего здесь не было!

– Не понял?! – рыкнул он.

– На тебя тоже была информация: “…По показаниям свидетелей Язевой Н.В., проживающей по адресу улица Строителей, 12-7 и Черновой Р.И., проживающей по адресу улица Строителей, 12 – 9, ребенок был сбит легковым автомобилем “Волга” черного цвета госномер “00–35”, которая скрылась с места преступления”, – процитировал я по памяти. Может, и ошибся в чем-то, но не думаю, что Муравка помнит лучше меня. – Копии этого дела могут оказаться в самых неожиданных местах.

– Нет такого дела, – уже без нахрапистости пробормотал мусор.

Есть, осталось спиздить и принесть!

– Наедь на меня – и прочтешь отрывки из него в газетах, – предложил я.

– Сожжено все, я сам видел.

– Ты видел пепел от папок и личных бумаг отца, – блефовал я дальше. – Цело твое дело, пожелтело, правда, но прочесть можно.

– Срок давности истек, – пробормотал он, еле шевеля синими губами на побагровевшем лице.

– Ну и что?! Представляешь, что с тобой сейчас – в самый разгар гласности – сделают?!

Не знал мусор древней зековской заповеди: не верь, не бойся, не проси. Он рывками засунул руку во внутренний карман, достал тюбик с таблетками, уронив две, заглотнул третью. Я пододвинул к нему наполовину полный бокал, забытый здесь кем-то. Ну, как прямо здесь загнется?! Багровая харя Муравки набрякла еще сильнее, казалось, сейчас прыснет кровью. Заебла попа телега, все четыре колеса.

В комнату влетела Ира, которой очень хотелось высказаться по поводу моего долгого отсутствия около ее сиятельной особы. Увидев, с кем общаюсь, сразу привяла. Я не дал ей расстроиться окончательно, двинувшись навстречу.

– Заскучала без меня?

– Да, – ответила она, спрашивая взглядом, как вести себя.

Начинающий вор всегда думает, что каждый мусор – по его голову.

Я улыбнулся ей, а проходя мимо Муравки, похлопал по генеральскому погону:

– Я думаю, мы придем к консенсусу.

А про себя добавил: “Не грусти, Капустин, поебем и отпустим!”

– Что ему надо было? – спросила Ира.

– Выполнял просьбу твоего папочки.

– Какую?

– Угадай с трех раз.

Судя по стиснутым зубам, ей хватило одной попытки. Когда мы вернулись в толпу гостей, она познакомила меня еще с пятком губернских бугорков, оставила болтать с ними, а сама рванула на разборку с предком. Что она ему сказала – не знаю, но и ему потребовались таблетки. Другу милому мому – хуй за пазуху ему.

А я производил впечатление на гостей. К концу вечеринки у всех сложилось мнение, что будущий муж Иры – ее друг детства, который недавно вернулся из длительной загранкомандировки. Чем я занимался за бугром – никто толком не знал, но все склонялись, что работал в органах, недаром такая спортивная фигура. Запустила эту утку Ширяева – жена директора “Тяжмаша”. Она вставила в речь английскую поговорку в оригинале, а я ответил другой. Мы с ней минут десять поболтали на этом языке, потом перешли на французский, который она знала немного хуже.

– Так приятно встретить здесь, – обвела она взглядом собравшихся, – интеллигентного человека!

– И мне! – произнес я.

Похвальбы в мой адрес долетели и до будущего тестя. Он теперь смотрел на меня с меньшей злобой и большим заискиванием, чем в начале раута. Я подошел к нему, чокнулся бокалом о его почти пустой и предложил тост:

– За успех семейного дела!

Он молча пригубил свое пойло.

– Завтра вам позвонит Шлема.

– Кто он?

– Жидок предприимчивый, он будет вашим замом. Займетесь с ним регистрацией нового кооператива. Постарайтесь закончить к нашему возвращению.

– А деньги?

– Это Шлемина забота.

Еремин был рад, что мы с дочерью уезжаем в Крым. Надеется за время нашего отсутствия отвоевать утерянные позиции или, что скорее, подстроиться к новым жизненным обстоятельствам. Столько лет в номенклатурщиках так просто не прошли, проститутка со стажем.

Вскоре гости начали расходиться. Бабы поздравляли Иру с таким – ух! – мужем, и она таяла от счастья. Мужики бросали последние взгляды на Эльвиру, ожидая подтверждения обещаниям. Муравка уходил одним из последних, горем убитый и хуем придавленный. Жена поддерживала его, не давала упасть.

Наши сбоку, ваших нет, мусор! Банковать буду я! Ты был черным вестником, после твоего прихода моя жизнь круто изменилась к худшему. Теперь ты уходишь с понурой головой и сгорбленной спиной, еле волоча ноги. Труси горбом, Муравка!

Расхуярь мудака,

Его отца и брата

Во все части аппарата,

В гроб, в доску,

В штаны в плоску,

В речные пороги,

В железные дороги,

В тайгу далекую,

В пизду глубокую,

На легком катере

Вали к ебени матери!

Часть вторая

На горе стоит коза—

Золотые рожки,

Ее восьмеро ебут

За мешок картошки!

Ира устроилась сверху, поднимаясь и опускаясь ни быстро, ни медленно, в том темпе, который меня не догоняет. Растягивает удовольствие. Глаза закрыты, веки подрагивают вместе с губами, когда особо кайфово. Лицо, благодаря кремам, чуть светлее шеи и тела, с которых еще не сошел кипрский загар. После родов у нее округлились, стали женственнее, плечи и таз и налились, потяжелели сиськи, тоже загорелые, нахвасталась ими на пляже, раздражая плоскогрудых всяких там скандинавок. Живот избавился от густой паутины послеродовых морщин, остались две стяжки на спине, почти у жопы. Иришкин на пляже все время подтягивала узкие плавочки повыше, чтобы скрыть стяжки. Низ живота белый, просвечиваются синеватые жилочки. Над белым треугольником образуются две складки, когда она опускается, а короткие волосы на лобке вздыбливаются, словно привстают, чтобы посмотреть, куда подевался хуй. У нашей Федосьи на пизде растут волосья. Очень светлые, будто выгорели на солнце. Ирка побрила их перед курортом, а потом ходила дерганой походкой, словно в трусы ей закинули ежика. Я посоветовал на будущее не заниматься хуйней, меня ее пизда одинаково устраивает, что лохматая, что лысая, а вот походка не должна быть ебанутой. Это был один из немногих случаев, когда Ира сразу согласилась со мной.

Она подалась вперед и вверх и, бороздя залупой переднюю стенку влагалища, еще медленней насунулась на хуй. Веки и губы задергались чаще, но не застонала, сдержалась. Подо мной орет от души, а когда сама сверху, сдерживается, наверное, стесняется, будто мастурбирует втихаря. Пройдя примерно две трети хуя, опускается быстрее, буквально шлепается, припечатываясь теплыми ягодицами к моим волосатым бедрам. Короткие, быстрые выдох-вдох. Чуть подавшись назад тазом, чтобы хуй надавил на надроченный клитор, и затаив дыхание и прикусив нижнюю губу, поднимается. В этот миг у нее такое же выражение лица, как и тогда, когда ждет пиздюлю. Иногда и дал бы ей по морде, а увижу это выражение – и хуй встает. Мне кажется, что она получает одинаковое удовольствие что от ебли, что от пиздюлей.

Действительно ли Иришке нравится эта поза или насмотрелась порнушки по видаку (в одиночку, со мной отказывается, говорит, что ее воротит от этой гадости) и повторяет – ответа, думаю, не знает и она сама. Киношники любят эту позу потому, что в ней выгоднее всего баба показывает себя. А бабы это любят и, если считают свою фигуру заебательской – такие почти все! – хвастают ею при любом удобном и неудобном случае. Иришкин – не исключение, что при ее фигуре простительно. Была бы чужой женой, сутками бы не слазил с нее.

Она уже не в силах сдерживать чувства, тихонько поскуливает, намереваясь кончить. И выдает коронный номер – откидывается на задний мостик, коснувшись головой моих ступней. Посмотрел я вверх – и действительно, охуительно, охуительно. Пизда малость выворачивается, открыв сочную, темно-розовую мякоть и слипшиеся, потемневшие волоски вокруг нее. Хуй вбуривается в нее изнутри, кажется, сейчас прорвет, выскочит чуть выше лобка и пойдет пороть дальше, по намеченной бороздке, до присосавшихся к нему малых губ – пристроит домашнее кесарево сечение. Или, не выдержав, хрустнет. Убедившись, что не случилось ни первое, ни второе, Иришкин перекладывается на мою грудь, обессиленная, размякшая. Вслепую, как котенок тыкается влажными губами в мой подбородок, находит мои губы, целует слабо, из последних сил. Я обнимаю ее крепко и перекатываюсь по кровати, оказавшись сверху, в самой нелюбимой киношниками позе. Подрочили, а теперь поебемся!

Иришкин уже не сдерживается, стонет так громко, что заглушает телефонные звонки, доносящиеся из холла на первом этаже. Кто-то очень настойчивый желает пообщаться с нами, в который раз звонит. Наверное, Галке Федоровской приспичило с утра попиздеть. Мои кореша сейчас отсыпаются после ночного загула. Бригада “монти” – ночь ебутся, день в ремонте. Они знают, что на ночь я отключаю аппарат в спальне, а в холле трубку снимает домработница, которую ничем не прошибешь, мой покой для нее на самом первом месте. Я слышу, как она в очередной раз снимает трубку и сообщает, что нас пока нет, но на другом конце провода туго с воспитанием, повторяют попытку.

Для домработницы существует один бог – я и мой сын, двоица, она воспринимает нас двуедино. Наше благополучие, настроение, желания для нее святы. Ире не нашлось места в пантеоне домработницы, не потянула даже на богоматерь. К ней относятся, как к начальнице – с заискиванием, подлизыванием, прореженным перепалками, с которыми бабы строят отношения между собой. Только делает это потоньше, чем местные, сказывается азиатский опыт: прожила в Средней Азии почти всю сознательную жизнь. Она беженка, вдова. Что там было – от нее не узнаешь. Спросишь – сразу цепенеет, смотрит куда-то сквозь тебя и приоткрывает рот, словно передавили горло, не может вдохнуть. Знаю только, что убили ее мужа, а она сама, бросив там все, без денег и документов, на людской милости добралась до Толстожопинска, где жила родня. Без документов она перестала быть человеком, на работу никуда не могла устроиться, а сидеть на шее у родни стеснялась. Она пошла по домам новых русских, предлагая убрать, постирать. Ей отказывали, боялись, потому что без рекомендации. А мне бояться некого, поэтому взял сначала приходящей, убедился, что чистоплотная, работящая, достаточно честная и предложил стать постоянной. До сих пор ни разу не пожалел. Ей сообщили, кто я есть такой. Домработница зауважала меня еще больше. Оказывается, во время погромов семьи русских бандитов не трогали. Бандит – он в Азии первый человек. Каждый тамошний начальник – бывший бандит, каждый бандит – потенциальный начальник. Впрочем, так не только в Азии. История показывает, что основателями всех королевских и финансовых династий были разбойники. У меня она немного отошла, но со двора боится выходить, а на рынок, где можно встретить любимых косорылых, ее палкой не загонишь. Ничего, с рынком Ирка более-менее справляется сама, а наследнику престола пока хватает тридцати соток моей усадьбы, расположенной на берегу реки. Соседи у меня – тесть, Шлема, директор “Тяжмаша” и прочие, кто ухватил судьбу за яйца. В народе этот район Толстожопинска называют “Дворянским гнездом”.

Иришкин вгрызается зубами в мою грудь, замирает, напрягшись всем телом – и улетает, пульсируя пизденкой. Бабы больше кайфа ловят от ебли, если, конечно, ловят. Мужикам досталась золотая середина. Я отхватываю свой кусок этой середины и скатываюсь с жены. На груди у меня красный эллипс от Иришкиных зубов. Кончая, она должна что-нибудь укусить, иначе скулы будут болеть. Идеальный вариант – меня. Думает, что делает мне так же больно, как и себе, когда в других позах грызет свою руку. Больно – если схватит самую малость, шкуру одну, а Ирка грызет, как калмык дыню.

За завтраком домработница уведомила меня:

– Вэка звонил.

Звонков было несколько, но, по ее мнению, все остальные не заслуживают моего внимания. Вэку она уважает почти так же, как меня. Почти – потому, что я уже почти начальник, а он все еще бандит и им останется. Он бывал несколько раз у меня в гостях, делал одолжение. Предпочитает встречаться в местах попроще, где козырными считаются нахаловские манеры. В этом отношении деньги его не испортили, в смысле, не облагородили. Обычно он звонит, забиваем стрелку. По телефону деловые разговоры не ведем: на береженую жопу хуй не стоит.

– Сказал, что он у какой-то Светки, – продолжает домработница, поставив перед Ирой лишь чашку кофе.

Моя жена с утра худеет, а по вечерам наверстывает упущенное. Она улыбается услышанному. Светка – это бывшая Шлемина забегаловка “Светлана”, переделанная в двухэтажный ресторан.

– Что там по телику? – спрашивает жена.

– Ничего, – отвечает домработница и объясняет, что это значит: – Балет “Лебединое озеро” по всем каналам.

Она уходит на шум в детскую, где мой сын познает мир, разрушая его.

“Лебединое озеро” – кремлевский похоронный марш. Уж не Горбачев ли загнулся? Звонит телефон и я, изменяя принципу не отвлекаться во время еды, подхожу к аппарату, снимаю трубку:

– Да.

– Ты скоро будешь? – спрашивает, не поздоровавшись, Шлема.

– А в чем дело?

– Ты телевизор смотришь? Или радио хотя бы иногда слушаешь? – ехидно интересуется он.

– Очень иногда, – отвечаю я. – Бросай свои жидовские штучки и отвечай, когда спрашивают.

– Переворот. Пятнистого скинули. Опять социализм банкует, – четко докладывает Шлема.

Оказывается, на этот раз под “Лебединое озеро” хоронили зародыш капитализма. Коммуняки было решили разродиться, но потом испугались и сделали аборт.

– Собери вещи, – сказал я жене, – уеду на несколько дней.

– Что случилось? – спросила она, держа у рта чашку с дымящимся кофе.

Я попытался объяснить в двух словах. Потом в двадцати. Все равно не поняла, но вопросов больше не задавала.

– Толик здесь? – спросил я у домработницы.

– В гараже, – ответила она.

Толик – Иркин шофер, но иногда возит меня. Числится само собой в Шлемином кооперативе. Мы с ним пересекались в малолетке, где он тянул трешку за любовь к киоскам “Союзпечать”. В корешах не ходили, потому что он был в другом отряде и не на первых ролях. Откинувшись, перековался, женился, настрогал двух пацанят и зажил тусклой бычьей жизнью. Взял я его потому, что Толя не боялся мусоров, зоны, знал, что если попадет туда из-за меня, будет жить лучше, чем на воле, а уж о его семье и говорить нечего.

– Я хотела съездить… – начала было Ирка и заткнулась.

Собиралась она к подружке Галке, нажужжать ей в немытые уши свое отношение к смене власти в стране. Сама она машину не водит. Я пробовал научить, отдавал в автошколу, где с ней занимались сразу три инструктора и у них получалось в три раза хуже, чем у меня. Автомобиль так и остался для нее по сложности на втором месте после утюга. Это у нее наследственное, от мамы.

– А как же я? – вдруг спрашивает она испуганно.

– А что ты? – произношу я, закончив завтрак и вставая из-за стола. – Тебя никто не тронет. Папочка ведь свой для них.

А может, и хорошо, что случился переворот. Засиделся я дома, пора прокатиться по стране, встряхнуться.

– Новости передают, – доложила домработница, выглянув из детской.

Раньше в доме было четыре ящика: в холле, столовой, детской и у нас в спальне. Из столовой перекочевал в комнату домработницы, а из спальни – к Толику. Я редко смотрю, мне жить интересно, а Ирка все делала под него: с сыном возится и смотрит, ест и смотрит, пронося ложку мимо рта, ебется и тоже пялится на экран.

Новые вожди проводили пресс-конференцию. История России повторяется – опять Семибоярщина, но теперь в количестве восьми штук. Вместе весело шагать по просторам, а дневального ебать лучше хором. Любят у нас групповуху. Точнее, группового секса у нас не может быть, только коллективный. У главного ебаря – Янаева – руки ходуном ходили. Не руки, а мечта онаниста. Мне даже обидно стало: не вижу противника! Если твой противник – чмо, значит, и ты не лучше.

– Тебя не тронут, – уверенно повторил я. – И меня тоже.

– Вещи не собирать? Никуда не поедешь? – обрадовалась она.

– Поеду, – огорчил ее.

Местное дурачье, стараясь выслужиться перед новыми властями, доказать преданность, набеспредельничают, загребут всех, кого боятся и кому завидуют, а в нашу судебную систему только попади: прав, виноват – ничего никому не докажешь, останется надеяться на удачливость: повезет-не повезет.

Я поднялся в кабинет, наштыбовал кейс до отказа башлями. Их в доме стало столько, что даже домработница не ворует. Сперва тягала по мелочи и покупала моему сыну игрушки. Теперь их скопилось в несколько раз больше его веса и объема, ломать не успевает. Трудное детство.

Домработница предупредила Толю и он ждал меня в моей машине. У меня единственный в городе и, наверное, в области “шестисотый мерс”. Ира и все соседи по “Дворянскому гнезду”, а также Анохин и кое-кто из братвы передвигаются на “вольво” – любимой машине совковых хозяйственников. Шлема приобрел их оптом, очень дешево, и распределил между нашими в натуроплату. Толя балдеет от “мерса”, следит за ним, как за собственным. По его соображениям когда-нибудь мне захочется иметь новую машину, эту я отдам жене, а Толе достанется “вольво”. Потом я захочу еще новее – и “мерс” его. Скорее всего, так оно и будет. Почему бы не привязать Толю покрепче, ведь он из той редкой породы людей, которые любят возвращать долги.

– На вокзал? – спросил он, забирая у меня черный кожаный чемодан, натрамбованный барахлом.

Когда-то пытался объяснить Ире, что мужики в дорогу берут только самое необходимое, но она по-бабьи положила все, что может пригодиться. Я это предвидел и предупредил, что возьму всего один чемодан, а то бы и в пять не уложилась.

А Толя сообразительный парень. Знает, что я предпочитаю летать самолетом, но догнал, что сегодня поеду поездом, не буду оставлять лишний след.

– Сначала в “Светку”, – ответил я, садясь на заднее сиденье. Стекла тонированные, лишь с близкого расстояние разглядишь, сидит кто-нибудь сзади или нет. – Проверь, не на кукане ли?

Толя разогнался и, скрипя тормозами, попетлял по кварталам. Если и была слежка, то теперь потеряли нас, у мусоров лучше “волги” тачек нет, а не ей тягаться с “мерсом”. С другой стороны, машина приметная, можно и не сидеть на хвосте.

– Чисто, – сообщил Толя, подмигнув мне в зеркальце заднего вида.

Морда у него лукавая и такое впечатление, что слегка пьян, дернул, как минимум, пару бокалов пива. Первый месяц каждый гаишник останавливал “мерс” и, если за рулем сидел Толя, проверяли на алкоголь. На лапу я им не давал из принципа, иначе потом не отобьешься, через каждые сто метров будут стоять и тормозить, а поговорил с Муравкой и тот дал команду не беспокоить меня без уважительной причины. Со временем мусора перестали кривить ебальники, когда проезжаю мимо, но кто-то кое-где у нас порой поплевывает вслед. Давит жаба, что такая роскошная тачка везет не его жирную жопу.

“Светлана” была обделана мрамором снаружи и изнутри. Да еще и цвета темно-коричневого. Как у хозяина на нашей зоне, а с того спроса нет: всю жизнь с говном дело имел… Это был единственный университет, законченный Шлемой. Жадный еврей пытался прямо в стекляшке сделать кабак. Я кое-как втолковал ему, что хуй – не улей, пчел не разведешь. Тогда он выкупил столовую и показал себя достойным учеником хозяина. На первом этаже был бар с игральными автоматами, единственными в городе, а на втором – кабак с общим залом и двумя банкетными, золотым и красным. В последнем обычно отмечали свадьбы, а в золотом братва обмозговывала обратные процессы.

За длинным столом сидел цвет Толстожопинска. Справа – “синие” во главе с Вэкой, слева – белокурточные во главе с Анохиным. Уже успели дернуть по паре соток конины, хотя знали, что я не люблю вести дела с бухими. Я пережал, здороваясь, десятка три крепких мослов, и сел во главе стола. За последние два года ребята поднаели ебальники, пообросли жирком, приоделись в клубные пиджаки малинового и темно-зеленого цвета и обзавелись рыжей сбруей. Стали типичными “новыми русскими” – обычные русские, только по-русски не понимают. Лишь мы с Сенсеем не изменились: он в спортивном костюме, а я в обычном, разве что качество получше.

– Ну, что будем делать? – задал я вопрос, который от меня ждали. Народ любит, чтобы с ним посоветовались, а потом сделали по-своему.

Они уже обсосали ситуацию, пришли к единому мнению, которое и изложил Вэка, второй человек кодлы:

– Залечь надо. Поглубже и потемней. Посмотрим, что у этих на уме, и будем действовать по обстановке.

– Залечь – согласен. Но поедете туда, где посветлее, – в Сочи или Ялту, – сказал я. – Там сейчас самый сезон, народу валом, затеряться легко. Отдохнете от трудов праведных.

– Гы-гы! – раздалось с обеих сторон стола.

– Оброк отложим на пару неделек, подождем, – приказал я. – Связь держать через Шлему.

– Я тоже собирался отдохнуть, – сообщил он новость, о которой и сам узнал только что.

– Чего тебе бояться?! Жиды любой власти нужны.

Кто-то же должен ей умело вылизывать жопу!

– Все, братва, разбежались. Я тоже линяю, проведаю старых корешей, – закончил я.

– Только наладилась жизнь – и на тебе! Ебаные коммуняки! Сами в говне сидят и другим не дают выбраться! – картавя сильнее обычного, трекнул Шлема с броневичка августовские тезисы.

Братва заржала. Когда дело касается бизнеса, прислушиваются к Шлеме, ценят его советы, а когда пизданет о политике или просто о жизни, начинают тащиться, будто увидели пидора со вставшим хуем. Шлема, как всегда, улыбнулся, точно и собирался рассмешить, но отметил самых рьяных весельчаков и при случае отомстит по-жидовски – наебет в бабках.

Толя отвез меня на железнодорожный вокзал, купил без очереди билет на московский поезд. Меня кассирши побаиваются: на начальника похож, а на его хитровыебанную морду глянешь – и сразу ясно, что можно брать на лапу без боязни. Пока он шустрил, я позвонил из междугороднего телефона-автомата в Москву.

Судя по акценту, трубку взял грузин, но не тот, который был мне нужен:

– Але, громче говори, дорогой, плохо слышно!

Хуй тебе в ухо для проверки слуха.

– Биджо позови, – сказал я громче.

– А кто ты такой?

– Крестник его.

– А как зовут?

– Барин.

– Не знаю такого.

– Я рад за тебя. Давай, зови его.

Грузин тихо сказал что-то на родном языке кому-то, наверное, советовался, а потом громко в трубку:

– А его нет дома.

– Передай ему, что завтра утром Барин приедет поездом.

– А откуда?

Скорее всего, собеседник мой родом из Абхазии. У них там все на “а” начинается.

– Он знает, – ответил я и повесил трубку.