Текст книги "Полвека в мире экслибриса"

Он умел удивлять людей. Удивил и меня этим заказом, который пришлось верстать. Оказалось, что это книжные знаки. Поражённый тем, что, вопреки моему представлению, экслибрис существует и сегодня, я внимательно разглядывал принесённые им цинковые клише. Клише это, конечно, не оттиск, но я тогда уже мог видеть, как будет выглядеть отпечатанное. На одном из этих книжных знаков был забавный портрет Николая Алексеевича, портрет шаржевый и сделанный с талантливой лёгкостью (это потом я узнал, что это работа Г.Н. Карлова). Меня заинтриговали и лёгкие изящные рисунки, и то, что экслибрис жив и сейчас, в советское время. Я задумался, а почему бы ему и не жить сейчас, ведь библиотеки есть…

Видя мой интерес, Николай Алексеевич пообещал, получив тираж, подарить оттиски. Слово своё он сдержал, щедро подарив несколько экземпляров каждого экслибриса. Он приходил заказывать экслибрисы чуть ли ни каждый месяц, поэтому у меня вскоре получилась их целая коллекция, которую я стал хранить между страниц общей тетради. Так, совсем неожиданно для себя, я стал экслибрисистом.

Краелюб и великий художник Никифоров

Когда Николая Алексеевича спрашивали, что он собирает, он отвечал, что он собиратель коллекции коллекций. Ведь собирать можно всё, вплоть до трамвайных вагонов, да и коллекционеры, по существу, все, а не только привычные для нас филателисты и нумизматы. Кто-то собирает библиотеку, рукодельники инструмент, модницы гардероб, хозяйки кухонную утварь, а вот он стремится собрать любопытную коллекцию всего. Его интересовали автографы, фотографии, открытки, книги, картины, самовары, всего и не перечислить. Дома у него вперемешку со старинными фотоальбомами лежали утюги, примусы, а поверх всего какая-то дореволюционная фотография в рамке, накрытая измятой театральной афишей. Он артистично разворачивал афишу, говоря, что это свидетельство выступления в Тамбове Райкина или Ильинского, а то и знаменитого оперного певца.

Непосвященному этот развал мог показаться хламом, но Николай Алексеевич умел рассказать о каждой вещи интересную историю. Например, когда я нелестно отозвался об обшарпанном чёрном телефонном аппарате, которым он пользовался, то в ответ услышал, что по нему Фадеев со Сталиным разговаривал. Оказывается, Никифоров, узнав адрес Фадеева, как-то решил приехать к нему, надеясь заполучить автограф и чего-нибудь в свою коллекцию. Но маститый советский писатель, к удивлению Никифорова, терпеть не мог коллекционеров, и встретил его неприветливо, не пустив дальше прихожей, мол, сейчас некогда, телефон пришли мастера менять, а потом ещё надо будет идти выкидывать старый аппарат. Находчивый Николай Алексеевич извинился, предложил помочь вынести уже не нужный телефон, и так унёс его. А то, что именно по этому телефону писатель разговаривал с вождём, истинная правда, ведь другого у Фадеева не было.

Адрес Никифорова – Тамбов, ул. М. Горького, д. 68, кв. 6, знали не только в нашем городе. Он был известен, буквально, во всём мире. С особым волнением я приходил к нему. Мне едва исполнилось 20 лет, поэтому нет ничего удивительного, что я воспринимал эту квартиру, как волшебную лавку чудес. Тем более, что чудеса там случались.

По известной только ему системе, среди прочих вещей, хранил он и экслибрисы, которые с тех пор стали нашим совместным увлечением. Постоянное общение, а затем ежедневное сотрудничество, постепенно переросло у нас в многолетнюю дружбу.

Но, несмотря на дружеские отношения, из-за разницы в возрасте я всегда именовал его по имени и отчеству. И если в моих газетных статьях иной раз он указан с именем, то, поверьте, это не мои слова. Так бесцеремонно-панибратские журналисты правят мой текст, привыкнув утверждать, что им ответил, например, Владимир Путин или Олег Бетин, хотя, задавали вопросы эти журналисты, само собой разумеется, обращаясь по имени и отчеству. Так разрушаются национальные традиции. Ведь у русских, писавших ранее, например, Николай Алексеев сын, в отличие от других, существовала даже такая форма уважительного обращения, когда указывалось только отчество, например, Алексеевич (мол, знаем семью и отца). Но сначала беспардонные большевики приучали говорить запросто по имени, а теперь безродные реформаторы именуют русских, словно Генри Форда. Но ведь за океаном страна с усечённой историей, где потомки убежавших туда каторжников порой уже вскоре считались стопроцентными янки, а у нас свои исторические традиции, которые стоит ценить.

Поскольку Николай Алексеевич был большим выдумщиком и фантазёром, тамбовским Карлом Фридрихом Иеронимом Мюнхгаузеном, к нему зачастую относились как к несерьёзному человеку. Кстати, о Мюнгаузене, тот в чине капитана служил в русской армии и воевал с турками, а, следовательно, проезжал Тамбов по дороге на Астрахань по Большой Астраханской улице, именуемой ныне Советской. Между тем, как несмотря на амплуа, весёлый выдумщик Никифоров сделал для общества очень много значимого, серьёзного.

Взять хотя бы экслибрис. Я ведь не случайно считал, что его нет в советское время. Всю страну приучили к этой мысли. Дело в том, что и после революции экслибрис был некоторое время естественной частью культуры. Более того, он даже переживал пору подъёма. Ликвидация неграмотности, возникновение советской интеллигенции и творческий порыв революционно настроенных художников не могли не способствовать этому.

Но в 30-х годах, во времена тоталитарных поисков «врагов народа», когда устроили соревнование, кто более бдительный, в прессе появились статьи о том, что в советском обществе находятся люди, занимающиеся коллекционированием и исследованием экслибриса – знака отживающей собственности. Подозрительно, для какой, мол, цели некоторые граждане сохраняют знаки собственности. Следом были закрыты или сами распустились все общества и клубы книжного знака. Художники перестали делать и выставлять на выставках экслибрисы. Книжный знак возродился в нашей стране лишь в 60-е годы во время «Хрущёвской оттепели» благодаря стараниям таких энтузиастов, как Сергей Петрович Фортинский в Москве, Борис Афанасьевич Вилинбахов в Ленинграде и наш тамбовский Николай Алексеевич Никифоров.

Говоря, что в стране не было экслибриса, следует сделать небольшое уточнение. В Западной Украине и Прибалтике, которые вошли в состав страны всего за год до начала Великой Отечественной войны, сохранялись экслибрисные традиции. Политические репрессии прошлись и там, но, по счастью для них, более позднего периода, менее жестокие, чем 1937 года. Поэтому сохранились многие традиции, в том числе и экслибрисные.

Мне довелось побывать в Кингисеппе, Вильнюсе, Шауляе, Риге, Елгаве и других местах Прибалтики, и везде меня не покидало чувство, что нахожусь в своей стране и в тоже время, вроде бы, за границей. Забавно было в Западной Украине, в Дрогобыче, услышать вопрос киоскёрши: «Чего пан желает?». Хоть киоск, как во всей стране «Союзпечати», но обслуживает, на польский манер, панов. Мне, тамбовчанину, было непривычно быть паном, но ещё более не по себе было молодящейся панночке-киоскёрше от обращения «товарищ», которое звучало двусмысленно. Вот там, на западе, экслибрис жил и все эти годы, как европейский обычай. Но на уклад жизни всей нашей страны этот экслибрис почти не влиял.

Заслуга Николая Алексеевича в деле возрождения русского экслибриса огромна. И дело не только в том, что он наперекор общественному мнению стал официально печатать экслибрисы для своей библиотеки, для друзей и знакомых. Он же начал делать и дарить экслибрисы известным общественным деятелям, а эти акции освещались в прессе, и поэтому об экслибрисе узнавали многие. О некоторых своих (и моих) экслибрисах публиковал небольшие заметки в газетах, тем самым, пропагандируя культуру книжного знака. Он привлекал к изготовлению книжных знаков художников, многие из которых до этого даже и не знали о существовании такого вида малой графики.

Художники потянулись к экслибрису, ведь это очень демократическое творчество, где не надо угождать членам художественного совета, или, как в оформлении книги, членам редакционного совета. Но в то же время, это не этикетка, на которой художник не имеет права ставить свою подпись. Да и выставок этикеток, как правило, не бывает; а вот с экслибрисом художник без особых затруднений попадает на выставку, организуемую коллекционерами.

Деятельность Никифорова в области экслибриса была дальновидна и оставляла яркий след. К тому же он ездил со своими занимательными устными рассказами о поисках и находках коллекционера по всей стране, знакомя людей со своим собранием интересных вещей, в том числе и с экслибрисами.

Причём, он сыграл важную роль не только в возрождении экслибриса, но и визитных карточек, перфеличе (не казённой, а графически оформленной, личной открытки с пожеланием счастья), брифкопфа (почтовой бумаги с индивидуальным оформлением) и многого другого.

Ведь при советской жизни, при дефиците всего, визитка, рассматриваемая как символ буржуазного общества, исчезла, и даже когда Наркому иностранных дел Г.В. Чичерину она понадобилась, то он пользовался самодельной, где на плотной бумаге ручкой была написана фамилия.

А Николай Алексеевич старался всегда иметь при себе визитную карточку. Воспользовавшись тем, что его приняли в члены Союза советских журналистов, он заказывал визитку с этим титулом. Человек оригинальный, он, к возмущению типографских корректоров, мог заказать визитку на манер старинной русской скорописи, где и имя, и отчество, и фамилия начинались строчными буквами. Получался интересный сувенир, который люди показывали, хвастаясь, друг другу, в итоге возрождался интерес общества к визитной карточке. Неоднократно Николай Алексеевич изготавливал и дарил визитные карточки известным общественным деятелям. Это был хоть и недорогой, но приятный подарок, а, главное, когда, например, доцент или профессор пединститута, получив в подарок визитку, начинал её вручать людям, это было её возрождение к жизни. Визитная карточка получала официальное признание этого, социалистического, общества.

Но самым неподражаемым ходом Никифорова в области визитных карточек, это когда он в ней назвал себя духовным сыном основоположника футуризма Д.Д.Бурлюка. И придраться нельзя, ведь духовным сыном человек вправе себя считать, а в то же время, когда отпечатано, это, вроде бы и официально. Многие гордились, что заполучили такую необычную визитку.

Сейчас визитная карточка вполне обычное дело. Но Никифорову, внедряя её, приходилось в то время преодолевать сильнейшее противодействие чиновников. Тут хочется проиллюстрировать отношение к частным заказам вообще и визитных карточек в частности в типографиях. В середине 80-х годов нас, руководителей типографий, больших и маленьких, собирали на инструктаж, где предостерегали от приёма ряда частных, а также всех религиозных заказов. А, поскольку разговор шёл вперемешку со случаями разглашений государственной тайны, то внушалось, что принятие «неправильного» частного заказа близко измене Родине. При этом заведующий сектором печати обкома партии, организации самой вышестоящей для нас, возмущался, что печатают визитки, по его мнению, все. Эдак, мол, и уборщицы скоро будут иметь свои визитные карточки.

Не важно, что человек готов заплатить за изготовление его визитки, в ответ тогда следовало с гордостью говорить, мол, у нас не всё продаётся. Сейчас мы не усматриваем в визитке уборщицы ничего плохого, а тогда, получив такую установку, руководители типографий должны были проявлять изобретательность, с тем, чтобы постараться отказаться от печатания любой визитки, а то, как бы чего не вышло. И такой самодеятельности, игры в бдительность, у типографского руководства получалось много.

В 80-е годы, я, будучи заведующим множительной лаборатории ТИХМа, получил задание изготовить визитные карточки для ректора Минаева, необходимые ему для поездки в Германию. Георгий Александрович, профессор, доктор наук, казалось, у такого высокопоставленного человека не должно возникнуть никаких проблем с изготовлением визитки. Но игра в борьбу с возможными нарушениями в области частных заказов сыграла свою роль. На частный заказ положено было получить ещё и разрешение цензуры. Подготовив макет визитки, обратился к цензорам. Возражать тем было нечего, разрешение я получил, но меня строго предупредили, чтобы их разрешительный номер был отпечатан на всём тираже.

До этого мы разрешения на такие заказы получали, отмечали это в книге заказов, но на тираже это не отражали. Тут, видно, у цензуры где-то произошла неприятность, последовало циркулярное письмо, под влиянием которого тамбовские цензоры придумывали свои меры и рапортовали начальству об ужесточении порядка. Никакие мои аргументы не могли повлиять на перепуганных чиновников. Также ничего не дало объяснение, мол, ректор едет в ФРГ, где нехорошо показывать, что у нас даже визитные карточки, и те, под колпаком цензуры. Ясное дело, в стране, куда он ехал, полно профессиональных антисоветчиков, которые прекрасно знают, что означают литеры НЛ и цифры разрешительного номера. И мне пришлось печатать ту двуязычную визитную карточку, поставив внизу разрешительный номер цензуры, правда, я сделал его очень мелко, видимо только в лупу. К счастью, спустя пару месяцев на последующих подобных заказах нас уже не заставляли печатать разрешительный номер.

Вот такие нелепые трудности приходилось преодолевать Никифорову, поскольку всё, что он печатал, было нешаблонным, к тому же большая часть этого формально была для типографии частным заказом.

Причём, его конкуренты-коллекционеры, сталкиваясь с невозможностью что-то сделать, уходили в придуманный ими мир мифических клубов, а на самом деле собравшихся в гости людей. Печатая несколько листочков на пишущей машинке, называли это памятками, а то и журналами, важно нумеруя их. Не получая признания существующего общества, утверждали, что создали, кто академию, кто клуб, кто общество, но всё это дома, на кухне. Подобное похоже на графоманство, когда не сумев доказать состоятельность творения, их автор, стремящийся к лаврам писателя или поэта, занимается самиздатом. Я не против самиздата, как дополнения к полноценным изданиям, а не единственной формы.

Ведь, в конечном счёте, все эти надомные клубы свидетельствуют о честолюбии и неспособности их «создателей» к конкуренции с профессионалами. Пишу их в кавычках, поскольку при больших претензиях на самом-то деле чаще всего ничего ими и не создано. Ну, какой это «клуб» экслибрисистов, если он на квартире, куда могут зайти в гости лишь знакомые квартиросъёмщика.

Николай Алексеевич, человек по настоящему творческий, не любил подобную самодеятельность, он, веря в свои силы, стремился, невзирая на трудности, использовать уже имеющиеся структуры общества.

Несмотря на его манеру постоянно шутить, на самом деле делал он всё вполне серьёзно и с дальним прицелом. Собрав огромную коллекцию, он постарался придать ей официальный статус. В результате местная писательская организация взяла его под своё крыло и разрешила учредить Тамбовский литературный музей на общественных началах, а он, оставаясь абсолютно свободным коллекционером, стал именоваться хранителем этого музея. Никифоров изготовил визитные карточки, где он именовался как хранитель музея на общественных началах, а, когда было нужно, подписывал этим титулом свои заметки. Премудрый Николай Алексеевич так перетасовал термины «музей», «хранитель» и «на общественных началах», что уже было и непонятно, то ли музей на общественных началах, то ли его хранитель. А этот хранитель, заметим, получал полставки (где-то рублей пятьдесят) в писательской организации, о чём старался не говорить.

Музей этот был дома, для него Николай Алексеевич получил дополнительную площадь, которая, по его мнению, была мала, поэтому о ней он тоже никогда не говорил, требуя от городских властей ещё площади, ведь коллекция росла. Официальных часов посещений музей не имел, однако, каждый день приходили посетители, и в одиночку, и небольшими группами (большие группы из-за боязни за сохранность открытых экспонатов он не допускал). Музей помогал краеведам. И обязательно почётных гостей Тамбова приводили к Никифорову, в его музей.

Но главная деятельность этого музея происходила вне его стен. Интересные музейные экспонаты Николай Алексеевич приносил на предприятия, где выступал с увлекательными устными рассказами коллекционера. Очень часто они появлялись в иллюстрациях в прессе. И хоть книжные знаки, собранные Никифоровым, не выставлялись из-за тесноты в его музее, зато музей ходатайствовал о проведении выставок в библиотеках, картинной галерее, являясь инициатором и соучредителем этих мероприятий.

Оглядываясь назад, хочу отметить, что Никифоров возрождал именно традиции дореволюционного экслибриса. Может быть, тут свою роль сыграло то, что Никифоров, в отличие от Фортинского и Вилинбахова, возрождавших книжный знак вместе с ним, был мало знаком с экслибрисом первых послереволюционных лет. Тамбов всё-таки не Москва и не Ленинград, где ранее были общества и клубы экслибрисистов, а потому легче могла сохраниться информация о последних, уже послереволюционных, годах отечественного книжного знака. Если приглядеться к первым Никифоровским экслибрисам и сравнить их с экслибрисами, сделанными тогда для Фортинского, Вилинбахова и других сподвижников Николая Алексеевича, то замечаем, что, как правило, в них присутствует герб Тамбова. Эти композиции как бы продолжают традиции геральдического дореволюционного книжного знака.

А, поскольку пчёл нарисовать, а тем более награвировать, непросто и они не всегда удачно выглядели на книжных знаках, рассылаемых Никифоровым коллекционерам, то они, помниться, нередко спрашивали меня и брата, мол, а что это у него экслибрисы всегда с мухами. Затем талантливейший рисовальщик Георгий Николаевич Карлов сделал цикл экслибрисов с шаржевым изображением Никифорова, и разговор о мухах прекратился, поскольку его книжные знаки стали сюжетными.

Утверждая, что экслибрис полностью исчез в 30-е годы и возродился в 60-е, следует заметить, что были экслибрисы и в это время, но исключительно редко, настолько редко, что в общественном сознании их вроде бы и не было. Но книжный знак всё же был и тогда. Был даже экслибрис, сделанный художником Белкиным в блокадном Ленинграде, что явилось своего рода творческим протестом против ужасов войны.

Можно вспомнить и интересный книжный знак Юрия Борисовича Шмарова, которого тамбовчане считают своим человеком. Он хоть родился в Москве, но учился в тамбовской гимназии. Могу подтвердить, что он воспринимал Тамбов как родной город, до последних лет приезжал сюда и даже похоронен на Тамбовщине. В 1933 году, когда он работал в Москве, его арестовали как «врага народа», присудили 25 лет, но, по счастью, он вышел на свободу раньше, по окончании войны. И в 1946 году художник М. Кострикин нарисовал ему изящный книжный знак, где было изображение его фамильного московского дворянского дома, принадлежавшего когда-то его матери, а теперь в одной из квартир которого жил он. Юрий Борисович коллекционировал экслибрисы, и когда стал работать Московский клуб экслибрисистов, вошёл в его состав.

Книжный знак Шмарова, изготовленный в 1946 году, можно, в какой то степени, считать тамбовским. Но во время моего знакомства с Никифоровым, этот экслибрис ещё не попал в его коллекцию, хотя эти коллекционеры и были знакомы друг с другом. Полагаю, что Николай Алексеевич в первые послевоенные годы мог ещё и не знать о существовании экслибриса.

Мне посчастливилось познакомиться и переписываться с Юрием Борисовичем. Его адрес мне дал Никифоров. Они были хорошо знакомы, но отношения у них были почему-то весьма прохладные. Познакомился я с Шмаровым в конце 60-х годов. Бывая в столице, виделся с ним не только на заседаниях Московского клуба экслибрисистов, которые старался посещать весьма часто, но и бывал у него дома, том самом доме с колоннами в бывшем Гагаринском переулке, а в моё время Рылеева 15/7, где, когда-то, жила его мать.

Особенно запомнилась первая встреча с ним. Ко мне вышел высокий, с гордой осанкой, седой человек и, протянув руку, представился: «Юрий Борисович Шмаров, дворянин». Я даже растерялся. В те годы люди «из бывших» давно уже стали советскими служащими, трудящимися, пенсионерами. Они так и представлялись, хотя помнили, что их предки были дворянами. Удивительно, но, насколько я знаю, его не преследовали за это. Коллекционируя экслибрисы, я встречался со старинными геральдическими книжными знаками, а Юрий Борисович был знаток геральдики и мог проконсультировать. Он, например, помог мне установить, что именно книжным знаком Ланского обозначены некоторые книги, хранящиеся в Областной библиотеке имени А.С. Пушкина. А, поскольку вдова Пушкина вышла замуж за Ланского, и, возможно, она и её дети пользовались этой библиотекой, книги с этим экслибрисом приобретали особый интерес. Помню, как радовался этому уточнению заместитель директора библиотеки Александр Ильич Сапогов, поскольку его коллеги уже настроились изъять их из фондов, как абсолютно не пользующиеся спросом, ведь это были старые книги на испанском языке, французском и латыни. А Никифоров до этого ошибочно говорил мне, что это герб Араповых.

У Шмарова я смог заполучить книжный знак библиотеки известного нашего дореволюционного краеведа А.Н. Норцова. А Юрия Борисовича, в свою очередь, интересовали тамбовские издания, особенно каталоги картинной галереи, которые я ему, по возможности, доставал.

Живший в Москве наш земляк, сын известного художника, у которого я учился, Борис Алексеевич Лёвшин, в 1973 году изготовил в технике линогравюры экслибрис для Юрия Борисовича. На нём также изображён тот памятный московский дом Шмарова. У Юрия Борисовича было много интересных сторон его деятельности. Он собрал огромную коллекцию портретов дворян, библиотеку по русской геральдике, был одним из консультантов кинофильма «Война и мир». Словом, многое можно было обыграть в композиции экслибриса, но Лёвшин акцентирует внимание на его старом дворянском доме. Настолько впечатляла квартира коллекционера в старом «дворянском гнезде».

После смерти Николая Алексеевича Никифорова основная часть его коллекции перешла Сергею Николаевичу Денисову. И тут, поскольку новый владелец очень заинтересовался старым мичуринским художником Сергеем Георгиевичем Архиповым (1897–1991), выяснилось, что в собрании Никифорова, оказывается, был рисунок экслибриса работы этого живописца, относящийся к 20-м годам XX в., а, точнее, 1923 года. В композиции этого безымянного экслибриса «буржуйка» и человек, читающий около неё книгу. Но Николай Алексеевич, почему-то никогда не говорил мне о нём и даже не опубликовал небольшой заметки, в то время, как о менее любопытных экслибрисах писал неоднократно. А ведь изготовление тамбовским художником экслибриса в те годы хоть, вероятно, и в Москве, это важный факт, свидетельствующий о том, что и после революции экслибрис был, тем более интересно, что именно тамбовский.

Сподвижники Никифорова не только возрождали дореволюционный русский экслибрис, а ещё и продолжали традиции советского книжного знака первых послереволюционных лет. Но Никифоров не придал особого значения этому приобретению, поскольку, возможно, заполучил этот рисунок экслибриса уже в последние свои годы, когда, сыграв важную роль в экслибрисе, он охладел к нему.

Первый книжный знак для Никифорова был изготовлен в 1956 году по его просьбе тамбовским художником Георгием Васильевичем Дергаченко, которого мы тогда по-приятельски звали просто Жорой. Примерно в это время я в Ленинграде впервые увидел дореволюционный экслибрис. Дергаченко изобразил на том книжном знаке герб Тамбова. Его отпечатали синей краской с цинкографского клише. Книжный знак, необычная вещь, был встречен всеми с интересом. Видя это, Никифоров в этом же году поспешил сам себе сделать экслибрис. Не ломая долго голову, он также нарисовал на нём герб города. Но успеха не последовало из-за небрежно сделанного любительского рисунка.

Дергаченко, работая в газете, учился заочно в Московском полиграфическом институте, поэтому может возникнуть сомнение, что это именно Никифоров инициировал создание художником того книжного знака. Мол, а не было ли это учебным заданием студента-заочника Дергаченко, ведь в институте практиковали подобные задания. Но задания по изготовлению экслибрисов у студентов появились значительно позже. Отметая все сомнения, берусь утверждать, что это именно Николай Алексеевич задумал создать себе книжный знак и привлёк к этому, молодого тогда, тамбовского художника. Дело в том, что Дергаченко начал учиться в институте, как мне помнится, где-то позднее 1961 года.

После Дергаченко Никифоров привлёк к экслибрису другого тамбовского газетного художника – Ивана Николаевича Халабурдина. С работ этих художников в те годы и начался тамбовский экслибрис. Все остальные тамбовские экслибрисисты увлеклись этим после, на базе опыта этих двух художников.

Занимаясь поисками старого тамбовского экслибриса, и собрав уже небольшую его коллекцию, я обратился к Николаю Алексеевичу и, к удивлению своему, понял, что у него нет старых местных книжных знаков. А, подготовив совместно с братом выставку ксилографического (то есть гравированного на дереве) отечественного книжного знака 20-х годов, я попросил его дополнить экспозицию находками из его собрания, но он не смог ничего представить, хотя был заинтересован в этом, ведь это было бы указано в готовящемся каталоге выставки. Скорее всего, у него не было тогда послереволюционных экслибрисов и он, будучи лишь знаком с дореволюционным экслибрисом, действительно, возрождал именно его.

Говоря в этой книге о Никифорове, как о видном экслибрисисте, сделавшем очень много в деле развития отечественного книжного знака, следует уточнить, сам он не считал экслибрис одним из основных своих хобби. В обеих книгах своих устных рассказов о приключениях собирателя коллекции коллекций «Поиски и находки» и «Поиски продолжаются» он даже и не упоминал книжный знак, настолько много было у него других коллекционных интересов.

Примечательно, что, считая себя «краелюбом», он не имел собрания старых тамбовских книжных знаков, и эту задачу пришлось решить мне. А ведь дореволюционные экслибрисы это инструмент, позволяющий проследить судьбу библиотек, в том числе и местных. Более того, Николай Алексеевич неоднократно в 70-80-е годы говорил мне, что бросает экслибрис. Слова эти были вызваны, скорее всего, затянувшимся его противостоянием с одним из тамбовских коллекционеров, возомнившим себя знатоком экслибриса и претендовавшим на право выступать от имени всего Тамбова. Претензии эти были беспочвенные, ведь, располагая всего лишь настырностью, невозможно было заменить такую талантливую личность, каким был Николай Алексеевич.

На нашу беду в эту борьбу стали вовлекаться иногородние коллекционеры. Никифорову, конечно, было обидно, что этот коллекционер, стремясь собрать экслибрисистов вокруг себя, распространяет о нём всякие, порочащие его, небылицы. Вот, видно, поэтому он и говорил, что бросает экслибрис. Но, бросив книжный знак, он бы оставил поле битвы противнику, о чём только и мечтал его недруг, имени которого я не хочу называть рядом с Николаем Алексеевичем. Поэтому Никифоров, говоря, что бросает экслибрис, на самом деле продолжал переписку, посылая на выставки свои и мои работы, а также и других тамбовских художников, публиковал заметки об экслибрисе в газетах по всему Советскому Союзу, помогал печатать тиражи экслибрисов.

Когда умер Николай Алексеевич, то я, к своему удивлению, увидел на поминках его недруга, собирающего автографы присутствующих на этом печальном ритуале. Захотелось возмутиться, но потом подумалось, что это лучшее подтверждение величия Никифорова.

Не могу утверждать, что именно стараниями экслибрисного недруга, но почему-то именно в разгар этого конфликта стало распространяться довольно обидное для Николая Алексеевича прозвище, обыгрывающее его не очень складную фигуру. В это время он стал иногда именовать себя НАНом, приучая людей к этому псевдониму, основанному на его инициалах. Псевдоним привился, и по сей день Никифорова многие иногда называют так.

Называя себя НАНом, Николай Алексеевич подчёркивал, что такое название дал ему не кто-нибудь, а отец русского футуризма Бурлюк. Слыша это, я понимающе поддакивал, но думал, что это он говорил для пущей важности. Ведь даже на экслибрисе, сделанном им для себя ещё в 1959 году, он уже поставил подпись НАН. Но совсем недавно, разбирая переписку Никифорова с Бурлюком, я с большим удивлением прочитал в одном из писем Бурлюка: «Мы всему рады, что от Н.А.Н. НАН. Императрица Анна была неграмотна, её учили подписывать … Крыша, забор, другая крыша, а затем АННА – всё зачеркнуть». А писал это Давид Давидович 4 августа 1957 года. Выходит, правду говорил Николай Алексеевич. После этого письма, нет-нет, да и появится в открытке из-за океана «отца русского футуризма» обращение НАН.

Отсутствие единства у тамбовских экслибрисистов снижало авторитет нашего города. Не будь этих обидных трений, Тамбов в экслибрисном мире имел бы только положительную оценку, ведь кроме Никифорова здесь был ещё и Бучнев, очень талантливый график.

Когда в 1963 году Алёша Бучнев начал увлекаться экслибрисами, а мы с ним начали гравировать экслибрисы одновременно, то в этом же году он сделал экслибрис Никифорову. Это был один из самых первых его книжных знаков. И на следующий год, в 1964 году, он опять награвировал интересный книжный знак в подарок Никифорову. В композициях этих графических миниатюр просматривалось уважение художника к этому коллекционеру.

Казалось бы, должны были сложиться хорошие отношения между Никифоровым и Бучневым, ведь они были нужны друг другу. Николаю Алексеевичу было бы выгодно в своих многочисленных заметках открывать новое имя в графике не только Чернова, а мощного графика Бучнева и любителя Чернова. А художнику Бучневу для его ещё большей известности был бы полезен активно публикующийся коллекционер Никифоров.

Но случилось так, что противник Никифорова смог на какое-то время перетянуть на свою сторону Бучнева. Никифоров сильно обиделся, да так, что когда в 1968 году в типографии печатался каталог первой персональной выставки Бучнева, где были и экслибрисы, он даже пытался помешать этому, что-то наговаривая на художника. Тираж, а он был весьма неплохой, 600 экземпляров, вместо того, чтобы радовать молодого художника, был задержан на складе и, помнится, лежал там очень долго, пока шло какое-то разбирательство. К тому же выяснилось, что этот каталог попытался получить со склада коллекционер недруг Никифорова, а не картинная галерея, которая была заказчиком.