Текст книги "Полвека в мире экслибриса"

Алексей Фёдорович очень переживал разлад с Николаем Алексеевичем, видно, понимая, что это наносит урон им обоим, а, возможно, и, чувствуя какую-то свою вину. В дальнейшем я никогда не слышал от него негативных высказываний в адрес Никифорова. Зато Николай Алексеевич всегда говорил о нём с обидой. А однажды, когда мы с ним обсуждали темы возможных выставок, и я предложил провести выставку книжных знаков Бучнева, ведь это самый сильный тамбовский график, то Никифоров обиженно заявил, что такая выставка может прекратить нашу дружбу.

Алексей Фёдорович относился ко мне с большой теплотой. Немалую роль в этом, полагаю, сыграли годы нашей совместной учёбы в художественной школе. Мы с ним во многом похожи. Он тоже тамбовчанин, потомок тамбовских крестьян, некогда переехавших в наш город. И мне было обидно, что конфликт коллекционеров разводил нас в разные стороны. Ведь, кроме совместной учёбы и увлечений, мы с этим талантливым художником ещё и жили в одном доме на Советской, 7 «а». И не только в одном доме, но даже и в одном подъезде, он на первом этаже, а я на пятом. В 1967 году я подарил ему книжный знак, изготовленный мною в технике цинкографии. Подарок, видно, понравился, и он в 1968 году в ответ подарил экслибрис мне, награвировав его на дереве.

Думаю, не случайно друзья Бучнева, скульптор Малофеев и артист Борнашов, относились ко мне так тепло. Малофеев, у которого была своя «Волга», видя меня идущим, останавливался, предлагая подвести (я же любил и люблю пешие прогулки). А Борнашов при встречах обязательно вручал приглашения на вечера клуба творческих работников или билеты в театр (второе мне, не скрою, нравилось больше).

Экслибрис не был главной страстью Николая Алексеевича. В этом, вероятно, немалую роль сыграла обида за ненужную внутриусобную борьбу. Жаль, не будь этой борьбы, Никифоров поднял бы известность тамбовского экслибриса ещё выше. Ведь именно благодаря деятельности Никифорова Тамбов прочно завоевал место одного из центров возрождения отечественного экслибриса. Говоря о современном книжном знаке, исследователи 60-х годов неизменно отмечали среди пяти, а то и трёх городов, наиболее активных в области экслибриса, и наш Тамбов.

Я же тем временем, уже располагая небольшой коллекцией экслибрисов подаренных мне Николаем Алексеевичем, и, часто бывая у него дома, посмотрев его собрание этих графических миниатюр, всё больше втягивался в интереснейший мир экслибриса. А он, видя, что я рисую, считая меня художником, что льстило моему самолюбию, предлагал и мне попробовать силы в создании экслибрисов. И, в конце концов, я решился. Немалую роль тут сыграло то, что на моих глазах Никифоров, почти не умея рисовать, тем не менее, брался делать экслибрисы.

Рисовал он чёрным фломастером. Его композиции не отличались особым изяществом, а шрифт был даже хуже моего. Но полиграфическое воспроизводство рисунка имеет одну любопытнейшую особенность. Тонкие великолепные рисунки графиков, стремящихся к изящности, из-за несовершенства типографской технологии теряют часть наиболее тонких штрихов, изменяясь в худшую сторону. А вот такие самодеятельные рисунки, как у Никифорова, в которых штрихи были нанесены в одних местах толстым слоем чернил, в других тонким, как бы выравнивались и репродукции смотрелись лучше оригиналов.

К тому же Никифоров никогда не делал клише того же размера, что рисунок, а всегда уменьшал его. Нельзя сказать, что при уменьшении его любительские рисунки приобретали изящность, но всё же шероховатость штрихов несколько сглаживалась. Премудрый Никифоров хорошо понимал это, поэтому, делая экслибрис в подарок, всегда вручал не рисунок, а уже тираж, где этот рисунок, отпечатанный голубой краской да на глянцевой бумаге, выглядел более убедительно. К тому же это освобождало владельца экслибриса от лишних и очень непростых тогда хлопот по тиражированию. А обходился Никифорову такой необычный подарок очень дёшево.

Возрождая отечественный экслибрис, Николай Алексеевич основное внимание уделял подарочному экслибрису, ведь маловероятно, чтобы какой то книголюб стал бы заказывать этому художнику-любителю книжный знак для своей библиотеки. Подарочный экслибрис, в отличие от заказного, легко входил в сознание того общества, да и красивое название «экслибрис» способствовало этому успеху. Согласитесь, привлекательно звучит, если о человеке говорят, что он дарит что-то малоизвестное с элегантным названием ноктюрн, энурес, люмбаго или экслибрис.

Другое дело, что книжный знак, как символ любви к книге, в той реальной социалистической жизни был не по карману простому книголюбу, которому было затруднительно платить достойную плату художнику за его изготовление, типографии за профессиональное тиражирование, да и хлопотно было самому наклеивать бумажные ярлыки на книги своей библиотеки. Это в дореволюционное время состоятельные дворяне могли иметь библиотекарей, следящих за их книжными собраниями, переплетавших их и тщательно наклеивавших экслибрисы. Материальные возможности советской интеллигенции были куда скромней. Вот и ограничивался советский книголюб максимум мастичным штемпелем, о котором дореволюционный исследователь книжного знака Верещагин сказал, что он портит книгу не менее чем бумажный червь.

Красивое слово «экслибрис» притягательно воздействовало на людей. Тамбовский писатель Селивёрстов когда-то, когда речь зашла об экслибрисе, рассказал мне, что у него в милиции был кассир, который, предлагая расписаться в ведомости, говаривал: «Поставьте свой экслибрис». Менее красивое, по его мнению, слово «автограф» он, шутя, заменял изящным словом «экслибрис».

Селивёрстов, недостаточно владея знаниями истории, даже включил этот сюжет в свою книгу о Державине, не понимая, что дворянин-чиновник существенно отличался от нашего современника, советского служащего. До революции для чиновника хотя бы даже поверхностное знание латыни и французского языка было обязательным. Поэтому, хорошо зная, что означает это слово, он не мог произнести подобную фразу Державину, также знавшему латынь.

Говоря о бедном существовании советского книголюба, чтобы не  скатиться до антикоммунизма, обязан уточнить, что в условиях последовавшей затем перестройки, с её инфляцией, безработицей и прочим, этот книголюб из бедного превратился в нищего. Книга стала менее доступной, а экслибрис просто предметом роскоши. Однако экслибрис продолжал существовать и в этих, непростых для него, условиях.

При всей своей внешней шутливости, Николай Алексеевич весьма серьёзно относился к работе с типографией. На моих глазах он интересовался технологическими возможностями «Пролетарского светоча», принципами калькуляции, понимая, что эти знания можно умело использовать. В результате он платил за свои заказы совсем немного. И это не из-за скаредности, а потому что ему приходилось заказывать тут чуть ли не еженедельно.

Обычно, если книголюб получал от художника рисунок экслибриса и шёл с ним в типографию, то заказывал он только этот экслибрис, приобретя предварительно бумагу. Экслибрис печатали на самом маленьком формате бумаги, которую брала печатная машина. Никифоров же группировал несколько экслибрисов на этот самый формат, а бумагу мы с ним брали у резчиков из нестандартных обрезков, выбирая хорошего качества, всё равно эти обрезки вместе со стружками уходили в макулатуру. Таким путём, тираж экслибриса обходился Никифорову в несколько раз дешевле, чем всем.

Никифоров к тому же, зная, что типография берёт оплату за 500 экземпляров (выше цена уже менялась), никогда не заказывал меньше. Случалось, коллекционеры или книголюбы обращались к нему с просьбой отпечатать 100 экземпляров книжного знака, с радостью оплачивая типографский счёт. Он и в таких случаях заказывал всё равно 500, давал владельцу 150, говоря, что отпечатал больше, и оставлял для своего обменного фонда в два раза больше, чем имел их хозяин. И при этом, заметьте, все были очень довольны, ведь, если бы этот владелец не стал обращаться к Никифорову, то получил бы всего 100 экземпляров, а заплатил втрое дороже.

Я уж не говорю, как легко и просто Никифоров оформлял письмо в типографию на бланке его музея, который тут же доставал из дерматиновой папки, которая вечно была у него подмышкой, в то время как любому гражданину пришлось бы обращаться на свою работу, чтобы  профсоюз или администрация учреждения написали письмо. При этом приходилось писать вечно занятому и сердитому начальству заявления с просьбой составить это письмо, объяснять, что такое экслибрис, с какой целью тиражируется.

А ведь увлечения экслибрисом нравились тогда далеко не всем. Например, когда мы с Александром Ильичём Сапоговым задумали устроить в библиотеке небольшую выставку моих экслибрисов, изготовленных в технике пуантили (рисунок без линий, только точками), то для разрешения печатать каталог выставки библиотеке понадобилось согласие обкома. Сапогов сходил и получил его. Улыбаясь, поделился со мной тем, что заведующий сектором печати обкома тогда посетовал ему, мол, Чернов серьёзный, вроде, человек, ну и занимался бы, как положено, коллекционированием марок, а он почему-то экслибрисами занимается… Парадокс в том, что говорил это не бюрократ, случайно оказавшийся на высоком посту, а начитанный, довольно эрудированный журналист. Чего же было ждать от остальных.

Не могу не вспомнить, как отнеслись к экслибрису в местном правлении общества книголюбов. Когда я предложил в предстоящее заседание городского клуба книголюбов, посвящённое успехам того времени, включить и моё сообщение «Космос в сюжете книжного знака», то секретарь правления, человек серьёзный, бывший партийный чиновник, одобрил, мол, хорошо, избежим однообразия, не только о книгах будет речь, но и о склибрисе. Это непривычное для него слово он и потом долго так произносил. С тех пор мы с братом, шутя между собой, иногда используем термин «склибрис».

У Никифорова было амплуа весёлого несерьёзного человека, поэтому никто не удивлялся его увлечениям каким-то неведомым экслибрисом, или тому, что он вдруг заказывал в типографии личные почтовые конверты, вызывавшие интерес у коллекционеров и недоумение у большинства советских обывателей. Но этот «несерьёзный» человек мог делать очень серьёзные шаги. Одним из таких шагов было изготовление экслибриса для Н.С. Хрущёва.

То, что коллекционер или художник, пропагандирующие этот вид малой графики, стремятся заполучить книжные знаки известных людей, или сделать книжные знаки для них, вполне понятно. Ведь посетителям выставок интересней смотреть графические миниатюры, показывающие нам ещё одну сторону жизни известных им политиков, учёных, актёров и деятелей искусств. Наличие таких экслибрисов в коллекции делает её более привлекательной и ценной. Да и художникам они интересны. Ведь при равных художественных достоинствах, экслибрисы библиотек известных личностей вызывают большее внимание посетителей выставок. Поэтому и получается, что среди обладателей книжных знаков так много известных людей.

Однако в советское время политических деятелей не принято было вовлекать в эту сферу творчества. Коллекционеры, имея экслибрисы известных людей, в то же время не могли похвастаться, что имеют книжные знаки популярных политических функционеров.

Это закономерное явление для общества, зачеркивавшего попеременно в учебниках портреты Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова, Ежова, Берии и других. Судьбы известных политиков в нашем обществе чреваты парадоксами. Помнится, в одну ночь исчез алебастровый, крашенный белой краской, монумент Сталину перед тамбовским вокзалом. Тогда же исчезла статуя вождя и в клубе «Авангард». Занимаясь родословной, узнал, что одного из предков в смутное время борьбы с «врагами народа» наградили портретом Варейкиса, секретаря воронежского обкома, которому тогда подчинялась Тамбовщина. Представьте, вскоре этот политик был «изобличён» и расстрелян. Каково было ударнику труда, награждённому тем портретом?! Это не проходит бесследно. Вот все и старались одобрять политику, не рассказывать публично политических анекдотов, быть подальше от политики, а, главное, от политиков, кто знает, что будет с ними завтра…

Но Никифоров и в этом был непохож на всех. Полагаю, немалую роль сыграло то, что его талант не был огранён советским высшим образованием.

В годы его молодости детям «бывших» (а Николай Алексеевич происходил из дворянской семьи) был закрыт путь в институт. Немного позже, он, говорят, пытался получить образование, кажется, в технологическом ленинградском институте, проучившись в техникуме, но что-то у него там не получилось, и он потом рассказывал жалостную картину, якобы происходит из семьи священника, поэтому и не имеет диплома. Первоначально была легенда об отце-священнике, который затем превратился в военного.

Легенда настолько убедительно преподнесённая, что даже умнейший журналист Евгений Николаевич Писарев, и тот попался на этот крючок. В книге, посвящённой необычному коллекционеру «Вещественные доказательства Николая Алексеевича Никифорова», журналист писал об его отце как о бомбардире (термин прямо петровских времён), затем как о лихом кавалеристе, поместив к тому же в иллюстрациях фотографию того верхом на коне в офицерской форме. А родом он был, вроде, из Орловской губернии.

Отец его считался бомбардиром потому, что коллекционер хранил фамильные часы с награвированным текстом, что подарены бомбардиру Алексею Никифорову. Уточню, для меня абсолютно бесспорен факт службы отца Николая Алексеевича в молодые годы в артиллерии. Но, рассматривая подобные «вещественные доказательства», следует смотреть не только на то, что часы старинные, но и исследовать гравировку, в какие годы она сделана, ведь в разные века граверы пользовались различными приспособлениями, так что можно установить примерную дату гравировки. В книге утверждалось, что отец был к тому же и кавалеристом потому, что коллекционер хранил фотографию, где тот лихо сидел с шашкой на коне.

А вот если внимательно рассмотреть семейную фотографию 1914 года, где тот в офицерской форме, то возникает вопрос, а что это он в кубанке и в военном зимнем пальто с меховым воротником, как у полицейских? Но, поскольку Николай Алексеевич не оставил интересных легенд об этой фотографии, то её восприняли без всяких вопросов. А, между тем, как в метрической книге Архангельской церкви города Тамбова 1914 года записано, что Николай родился 3 февраля, а был крещён 7 февраля, причём, родители записаны так: «Полицейский чиновник 2 части г. Тамбова Алексей Алексеевич Никифоров и законная жена его Мария Ильина» (2 часть это центр города. Ильина это не фамилия, а так написали отчество).

На самом деле его отец боролся с преступниками, занимался очень хорошим делом. Ну а то, что он поддерживал не социалистический правопорядок, а монархический, в том нет его вины. Кто виноват в том, что райкомы так поздно взяли власть… Можно понять стремление Николая Алексеевича скрыть службу в полиции отца, которого он любил, ведь в послевоенные годы в ходу больше был термин «полицай», ассоциировавшийся с понятием измены Родине. Николай Алексеевич немного не дожил до нашего времени, когда Президент России, чтобы поднять престиж правоохранительных органов, решил сменить название милиции на полицию. Прошло время, и не полицию, а милицию политики приучают считать постыдным названием. Так что, предвидя это, Николай Алексеевич мог бы и гордиться службой отца. А, скорее всего, он в душе так и делал.

Зная находчивость Николая Алексеевича, можно было бы поставить под сомнение время, когда была сделана гравировка на подлинно старых часах. Хотя, его отец до службы в полиции вполне мог быть и в армии. При Советской власти отец Николая Алексеевича репрессировался, был арестован, и даже дважды (правда, говорят, что за какие-то финансовые нарушения, но жизнь трудно классифицировать), так и умер вдали от родного дома. Был реабилитирован.

А вот рождение отца в Орловской губернии, сразу же делающее Николая Алексеевича не родственником, а однофамильцем старинной дворянской тамбовской фамилии, вызывает большой вопрос. Хотя тамбовские дворяне могли оказаться и в Орле. Многочисленный род дворян Никифоровых владел на Тамбовщине когда-то огромными поместьями, неспроста до сих пор у нас сохранилась Никифоровка и Никифоровский район.

Однажды Никифоров вполне серьёзно сказал мне, что в честь его названа улица Никифоровская. Я же, зная, что раньше это была дорога на Никифоровку, поинтересовался, мол, и Никифоровка тоже в его честь названа. Он, поняв к каким выводам можно придти, сразу же отказался от всех претензий, обратив всё в шутку.

В книге А.Н. Норцова «Кирасир военного ордена Алексей Трофимович Слепцов» приведены родственники героя книги видные тамбовские дворяне Никифоровы и помещена фотография одного из них, Николая Алексеевича Никифорова. Глядя на ту фотографию, я был поражён, насколько мой знакомый был похож на своего полного тёзку, жившего в XIX веке. Вылитый. То же строение черепа, та же характерная мимика, и то же в очках, но только по моде того времени с узенькими стёклами. Наглядный пример силы ген. Помню, возникло даже озорное желание сделать экслибрис для Н.А. Никифорова с этим портретом, который все будут воспринимать как изображение коллекционера. Но сфотографировать в библиотеке ту иллюстрацию я не смог, поэтому пришлось отказаться от затеи.

Он настолько убедительно и ярко придумывал всяческие легенды, в том числе и о своём происхождении, что они бытуют и по сей день. Речь идёт об утверждении, что его год рождения, 1914, запечатлён на фронтоне здания губернского земства. Якобы его дядя, строивший это здание, обрадованный рождением племянника, решил запечатлеть это событие. Яркая версия, тем более что здание это сохранилось и по сей день. Проекты общественных зданий в то время обстоятельно обсуждались и утверждались чиновниками, а разрабатывались архитекторами, и ни в коем случае не подрядчиками. Так, что его дядя, подрядившийся строить губернское здание, при всём желании не мог по своему усмотрению поместить этот год, который, кстати, обозначал запланированное завершение строительства. Эта надпись была на проекте как минимум за три года до рождения легендарного коллекционера.

Рассказывая эту легенду, Николай Алексеевич не задумывался, что тем самым противоречит своему орловскому происхождению, которое разрывало его родственные связи с тамбовскими дворянами Никифоровыми. А тут, оказывается, был ещё и его дядя. Он, что, тоже орловский?!

Так или иначе, возможно и происхождение не позволило Николаю Алексеевичу учиться в советском вузе (хотя, честно говоря, я не представляю его, упорно зубрящим учебник перед экзаменом). Оно и к лучшему. Ведь он рассматривал всё без обязательного классового подхода и был далёк от общепринятых штампов.

Этот неординарный человек и решил сделать книжный знак не комунибудь, а самому Первому секретарю ЦК КПСС. А им был в то время Никита Сергеевич Хрущёв.

В 1962 году по просьбе Никифорова тамбовский график Георгий Васильевич Дергаченко нарисовал такой книжный знак. На фоне земного шара были изображены три руки, как символ дружбы трёх рас. С вполне приличной графической работы было изготовлено цинковое клише неважного качества. Тираж был отпечатан фиолетовой краской весьма небрежно, с непропечатками и марашками.

Не желая ограничиваться ролью только корреспондента, пославшего политику работу другого графика, Николай Алексеевич решает сделать и свой вариант. На нём был голубь, держащий шахтёрскую лампу, как намёк на шахтёрское прошлое Никиты Сергеевича, книга с надписью «мир» на разных языках и пальмовая ветвь. Сделан рисунок, чувствуется, с душой. Но, несмотря на то, что ему кто-то помогал, подправлял рисунок, многое вызывало улыбку. Особенно «удалась» пальмовая ветвь, которую он в каталогах потом почему-то называл оливковой, её вполне можно принять и  за веник. Клише было сделано весьма небрежно, а отпечатан этот книжный знак тем же цветом, что и предыдущий. Возможно, эти экслибрисы печатали вместе.

Пускать в коллекционный оборот такие работы можно было вполне, а вот дарить Первому секретарю ЦК КПСС, руководившему великой державой, было нежелательно, кто знает, как тот воспримет любительский рисунок и посредственную полиграфию. Полагаю, что так и подумал Николай Алексеевич, предварительно посоветовавшись с кем-нибудь из обкомовских инструкторов, к которым был вхож. Но желание сделать экслибрис главе государства, который бы понравился тому, получить ответ политика – вот увлекательная задача. Ведь такой ответ дал бы широчайшие возможности для преодоления всяких чиновных рогаток, мешавших Никифорову. Так что тут дело было не только в честолюбии коллекционера. Такой экслибрис означал бы, что общество, некогда уничтожившее книжный знак, окончательно признало его возвращение.

Задача эта была не только интересная, но и красивая. Он помнил о ней, и в 1964 году Николай Алексеевич, наконец, смог найти надёжное решение.

К этому времени он познакомился с молодым московским графиком Анатолием Ивановичем Калашниковым, работавшим исключительно в технике ксилографии и сразу же показавшим неповторимый талант. Молодому художнику в столице, где немало именитых академиков, надо было бы долго бороться за известность, а уж о персональной выставке и мечтать было нечего. Но, на его счастье, его увидел Никифоров, который, используя возможности своего литературного музея, договорился о персональной выставке в Тамбовской картинной галерее.

Без особых трудов договорившись с галереей о сроках выставки, а с типографией о печати каталога, Николай Алексеевич не захотел заниматься оформлением выставки и составлением каталога, поручив эти хлопоты художнику, будучи уверен, что помогу и я. Мне же было очень приятно помочь интересному московскому графику. Да и не трудно. Калашников сам нашёл здесь ещё одного помощника. По соседству с галереей, в том же здании, находилось культпросветучилище, в котором занятия графикой вёл мой знакомый ровесник по фамилии Волков (а вот его имя, увы, я забыл, кажется, Гена), его-то и пригласил помочь развесить планшеты Калашников. Спустя пару лет Волков, с которым я часто проводил свободное время, уехал из города.

Помочь в разметке каталога для меня тоже дело, относительно, нетрудное, тем более, что главную скрипку в этом взялся играть опытнейший технический редактор Рачков, не любивший, впрочем, занудных подсчётов строк, и охотно передававший это кому-нибудь. Общими усилиями мы с Никифоровым смогли добыть и дефицитную тогда бумагу. Правда, удалось достать лишь грубую обёрточную, но зато художник предоставил отпечатанные на хорошей бумаге свои работы. Вот эти экслибрисы и вклеивались в качестве иллюстраций, что делало эту брошюрку необычной. А для афиши Калашников специально награвировал на линолеуме эмблему, которую мне пришлось прибивать гвоздями на доску, чтобы можно было вставить в печатную машину.

Спустя годы Калашников, став всемирно известным графиком, издавал множество каталогов выставок своих экслибрисов. Но во всех этих шикарных изданиях отмечается, что первая выставка мастера ксилографии состоялась в 1964 году в Тамбове. Сейчас уже и неловко за эту нашу бедненькую тамбовскую брошюрку.

Обычно, говоря об истории создания книжного знака Хрущёва, Никифоров говорил, что в Москве нашёл Калашникова, живущего в каком то подвале, предложил сделать знак Никите Сергеевичу, что очень испугало художника, но после уговоров он всё-таки согласился. В этом немало правды и вымысла. Калашников, к этому времени сотрудничавший с Министерством связи, гравировавший многие открытки и марки, жил неплохо и знал себе цену. Но предложение сделать экслибрис Хрущёву было, действительно, непростым, однако, отказать так много сделавшему ему коллекционеру он не мог, даже опасаясь возможных последствий. А они, заметим, в дальнейшем имели место.

Так появилась эта, мастерски выполненная, ксилография. Почти всю площадь экслибриса занимала книга с изображением Дворца Съездов и пальмовая ветвь. Дворец Съездов, символ времени, уже был на одной из марок, посвящённой съезду партии, изготовленных Калашниковым. Великолепно всё скомпоновав, художник деликатно не решился награвировать внизу, как на всех остальных экслибрисах, свои инициалы и порядковый номер работы. Но эта подпись была и не очень-то нужна, ведь неповторимая манера штриха и так говорила всем, что это творение Калашникова.

Появление этого экслибриса Николай Алексеевич готовил очень продуманно. Он обратился в приёмную Хрущёва, чтобы заручиться возможностью сделать подобный подарок. Это Сталин, игравший роль отца народа, любил, а потому поощрял подарки ему. Их набралось столько, что даже был создан музей этих подношений вождю. А Хрущёву, боровшемуся с последствиями сталинизма, приходилось играть роль простого человека из шахтёров. Подарки противоречили бы амплуа бескорыстного большевика. Никифоров, тонкий психолог, красиво решил эту задачу. Он сказал, что встречался во время войны на фронте с Хрущёвым, но не напрашивается на аудиенцию, понимая занятость политика, не просит себе ничего, а просто хотел бы в память о боевом прошлом прислать для личной библиотеки того художественно выполненный экслибрис.

Убедительно говоря о встрече во время войны с Хрущёвым, Никифоров, не давая лишней информации, заставлял собеседников, домысливавших сказанное, самих обманываться. Так было у него и со мной. Он и мне рассказывал о той встрече, и даже показывал фотографии, на которых был Тимошенко, Хрущёв с несколькими тамбовчанами. На этих групповых фотографиях встречи тамбовской делегации с военными, по утверждению Николая Алексеевича, был где-то и он, во всяком случае, он показывал, где виднелась его рука, плечо или затылок. Охотно верю, что он мог быть на той встрече. Другое дело, что известный ныне коллекционер и оригинальный человек в той ситуации мог играть лишь роль статиста.

Такая делегация, действительно, была. «Тамбовская правда» 28 декабря 1941 года сообщала, что тамбовчане отправили целый состав подарков для воинов: «С поездом выехала бригада областного драмтеатра в составе артистов Заренина, Ангаровой, Трениной, Третьяковой и Афанасьева и ансамбль песни и пляски под руководством тов. Охотина». А 30 декабря газета сообщала, что делегацию приняли Главнокомандующий ЮгоЗападным направлением маршал Тимошенко и член Военного Совета Хрущёв.

Известно, что в годы войны Никифоров работал в театре и даже играл в массовках, поэтому мог быть в составе этой делегации и присутствовать на встрече с Хрущёвым. Тон там задавали ведущие тамбовские актрисы, Никифоров же мог лишь присутствовать при этом. Поэтому он с полным правом мог говорить, что виделся с Хрущёвым, что, возможно, и было, ведь доказать противное невозможно, как невозможно доказать и то, что Хрущёв виделся с Никифоровым. Скорее всего, Хрущёв-то и не виделся с Никифоровым, который оставался для него в тени красивых актрис, приехавших передать фронтовикам горячий привет от Тамбова. Но это не могло стать помехой Никифорову.

Какой референт откажет фронтовому знакомому шефа? Тут ещё большой вопрос, для кого та фронтовая встреча была нужнее, просителю или шефу, о военных делах которого до того, как он оказался в высоком кабинете, общественность и не слышала. Никифоров не оставлял выбора референтам, которые и хотели бы отказать ему, но не могли. А вдруг узнает Хрущёв, что кто-то посмел помешать подтверждению его боевого прошлого. Так Николай Алексеевич получил право сделать этот подарок.

В типографии «Пролетарский светоч» книжные знаки, как и другие малоформатные заказы, печатали на небольшой тигельной печатной машине, так называемой «американке». А работала на ней печатницей Света Няньчук, молодая отзывчивая женщина, всегда стремящаяся пойти навстречу заказчику и побыстрее отпечатать, а тем более такому, известному в городе человеку как Никифоров.

Но с этим заказом ей пришлось изрядно понервничать, поскольку одной готовности работать быстро было мало. Её заставили тщательно промыть всю машину. Специально была нарезана белая бумага, перекладывать между отпечатанными листами, чтобы свежие оттиски не пачкали оборот предыдущих (обычно этого не делалось). Печатницу заставили надеть белые нитяные перчатки, а в них брать по одному листу бумагу и вставлять её в машину было очень непривычно. Перчатки эти снабженцы доставали хоть и специально для неё, но они ведь всё равно были безразмерные и неудобные. Не дежурь неотступно около неё главный инженер типографии Рачков, она, конечно, сняла бы эти, мешавшие ей, перчатки. Но он внимательно следил, чтобы бумагу она брала только в перчатках, разрешая их снимать только для регулировки красочных валиков. Иначе она могла оставить отпечатки руки, запачканной краской, что обычно имело место на тиражных оттисках.

Рачков к тому же контролировал приладку и приправку, требуя в процессе печати увеличить или уменьшить подачу краски. Досталось тогда понервничать печатнице, тем более, что, отпечатав тираж чёрной краской, пришлось печатать ещё разными красками, каждый раз, тщательно смывая машину.

Павел Алексеевич Рачков, строго контролировавший печать экслибриса для библиотеки Хрущёва, человек творческий (тамбовский театр даже ставил его пьесу) и весёлый, но тут было не до шуток, он понимал важность события. Когда-то, ещё молодым, он позволил себе на работе довольно безобидную, на мой взгляд, шутку о передаче центрального радио. Их было трое, один поспешил донести, второму пришлось быть свидетелем на суде, а третьим был Павел Алексеевич. Ему пришлось десять лет трудиться на лесоповале. Человек довольно демократических взглядов, он, тем не менее, теперь вынужден был дежурить на исполнении этого заказа Никифорова для высокопоставленного партийного чиновника.

Когда незадолго до этого здесь же печатали экслибрисы работы Калашникова, сделанные также по заказу Никифорова, в подарок для президента Финляндии Урхо Калева Кекконена и для мексиканского художника коммунистических убеждений Хосе Давида Альфаро Сикейроса, такого ажиотажа не было. Причём, на этих работах Анатолий Иванович решился награвировать свои инициалы.

Эти подарки Никифорова, символизировавшие мир между странами, широко освещались в центральной печати, что способствовало изменению отношения властей к экслибрису, а Николаю Алексеевичу упростили переход к более сложной задаче, экслибрису Первого секретаря ЦК КПСС.