Текст книги "Полвека в мире экслибриса"

В то же время, Николаю Алексеевичу этот каталог мало что добавил. Организованная им выставка художника-любителя не увеличивала известность этого коллекционера, лишь свидетельствовала о продолжении его экслибрисной деятельности. Я, говоря о себе, подчёркиваю, что являюсь художником-любителем, ибо, несмотря на то, что на многих выставках их устроители меня причисляли к профессионалам, по существу я любитель.

Очевидно, Никифоров почти при тех же трудовых затратах мог провести выставку, например, Жукова или Глазунова, которая принесла бы ему большие моральные дивиденды (а работы этих великих художников он имел). Мог он провести выставку своего друга Георгия Николаевича Карлова, ведь он являлся обладателем огромного количества и рисунков, и экслибрисов этого талантливого художника. Но Николай Алексеевич, зная всё это, щедро решил, тем не менее, поддержать меня, ведь ему было интересно открыть новое тамбовское имя.

По логике вещей, это должна быть не моя выставка, а Бучнева. Тот художник-профессионал, уже вызывавший большой интерес у коллекционеров, которые имели очень немного его экслибрисов, и совсем мало знали о нём, а перечень его работ и до сих пор грешит большими пробелами. Но конфликт тамбовских коллекционеров помешал, к сожалению, вполне естественной выставке экслибрисов Бучнева из коллекции Никифорова.

В итоге и появилась выставка ста книжных знаков Александра Чернова, которая завершила издательскую деятельность Николая Алексеевича в экслибрисе. Деятельность эта была и с удачами, и с неприятностями, помогала известности художников-экслибрисистов, но самому Николаю Алексеевичу принесла больше хлопот, чем признания.

Невозможно перечислить всех художников, которых Николай Алексеевич привлёк к изготовлению экслибрисов и ввёл в этот интереснейший мир.

В этом длинном списке художников профессионалов и любителей, среди которых был и мой брат, Аполлон Степанович, к счастью, оказался и я – второй создатель коллекции братьев Черновых.

Мои экслибрисы

Историю первого экслибриса, сделанного мною, вспоминаю с усмешкой, настолько она наивна. Из общения с признанными мастерами экслибриса знаю, что абсолютное большинство из их числа, спустя время, став уже опытными, позаботились сделать заново свои первые опусы. Подправив погрешности, что бы не бросать тень на уже признанные обществом последующие работы, они теперь могут не волноваться. Я же решил оставить всё как есть.

В 1963 году, вдоволь насмотревшись экслибрисов, подаренных мне Никифоровым, и побывав на выставках, я и сам решился сделать экслибрис. Немалую роль тут сыграло то, что Николай Алексеевич уже советовал мне попробовать свои силы в экслибрисе. Но я всё не решался, до тех пор, пока не посмотрел на выставке экслибрисы прибалта Отто Медниса. До этого я ориентировался на работы Карлова, но столь изящные штрихи и фантастическая точность портретов мне были не под силу, поэтому я не мог набраться смелости сделать рисунок, который будут сравнивать со столь талантливыми экслибрисами. Я ещё не мог сам сделать клише, но, работая в типографии, мог попросить помочь цинкографа, а вот изящества и юмора Карлова я не имел. У Медниса же я увидел нарочитую небрежность обрезной гравюры на дереве при любопытных графических контрастах, что показалось мне не только интересным, но и по силам. Захотелось и мне попытаться поэкспериментировать в такой технике. Решил сделать сюрприз Николаю Алексеевичу, поэтому не стал делиться с ним своей задумкой.

Вопрос, для кого делать экслибрис, решился сам собой. Решил сделать другу, Жене Никольскому, с которым начинал учёбу в одном классе. Он любил книги, много читал. В это время был студентом-геодезистом в Москве. Во время его приездов мы проводили время вместе. Вместе занимались и фотографией, даже, учась в школе, одно время ходили в фотокружок. Круг его интересов мне знаком, причём, он довольно солидный. Романтика странствий, земной шар, перфорированная фотоплёнка и карандаш, как символ увлечения литературой, сами собой просились в композицию.

В качестве техники исполнения была выбрана обрезная гравюра, так заинтриговавшая меня. Зная, что нужна не простая доска, а специальная, из твёрдых пород дерева, я взял сделанную из бука афишную типографскую букву, решив гравировать на плоской оборотной стороне. Литера та была весьма старая и сбитая, поэтому мне разрешили взять её для поделок. Я знал, что обрезная гравюра делается на продольной деревянной доске, в отличие от ксилографии, где гравируют на торце. На этом и ограничивались тогда все мои знания той техники. Спросить совета у Никифорова было нельзя, тогда бы не состоялся сюрприз, да и вряд ли он что-нибудь знал о технике исполнения. Смешно вспоминать, но, не имея специального инструмента, я взял скальпель, хорошо наточенный перочинный ножик и шило, которым пользовались наборщики для смены литер.

Работал с азартом, но не учёл, что вырезать на дереве линию и нарисовать её на бумаге это несоизмеримые вещи. Мелкие детали изображения сделать было трудно, поэтому я решил сделать большой по размеру экслибрис, по формату литеры, на которой работал. Когда сделал оттиск, поразился нечёткости изображения, которое на дереве казалось более аккуратным. Если нарочитая небрежность гравюр Медниса делала их живыми, то у меня она выглядела удивительно неряшливо и грубо. Всё же, несмотря на сомнения, я, немного подработав некоторые детали, сделал вручную оттиски, подарив их Жене Никольскому. Сегодня мне даже неловко за то, что я не переделал заново ту грубую работу. Да и тогда я думал примерно то же. Не случайно же, что ровно через год, в 1965 году, я сделал Никольскому небольшой по формату рисованный экслибрис, где изобразил его шагающим по земному шару с тяжёлой книгой.

Когда я показал этот первый мой опус Николаю Алексеевичу, он похвалил, что я не стал рисовать, а награвировал, и посоветовал послать крупнейшим коллекционерам Фортинскому, Вилинбахову и Богданову,  дав их адреса, мол, они в ответ пришлют мне свои экслибрисы. Так и произошло. Первые мои экслибрисные корреспонденты оказались самыми солидными знатоками книжного знака. Конечно, их интерес к моим работам был вызван не художественной ценностью моих опусов, а коллекционным стремлением иметь абсолютно все работы. Я же, тем не менее, был горд вниманием и почувствовал себя экслибрисистом. Сомнения же относительно грубости первой работы заглушались сознанием того, что теперь я могу не зависеть от щедрых подарков Никифорова; появилась возможность выменивать у экслибрисистов, в том числе и у него, эти интересные графические миниатюры.

Сделав в следующем, 1964 году, в технике обрезной гравюры на такой же доске экслибрис для брата, я решил сменить технику и награвировал свой экслибрис сначала на пластмассе, а затем на меди. Затем попробовал автоцинкографию, перейдя затем к удобной цинкографии, когда задача сводится к созданию рисунка, который затем профессиональный цинкограф переносит на металл. Интерес к экслибрису заставил меня самого научиться изготовлять цинковые клише.

Попытки попробовать свои силы в разных техниках как бы продолжали мою профессиональную деятельность. Начав работать ручным наборщиком, я вскоре стал и афишёром, а, когда надо было, становился верстальщиком газет. Случалось быть и разборщиком, работа тоже непростая, необходимо разбирать уже отпечатанные формы, возвращая шрифты на свои прежние места, а начертаний шрифтов несколько десятков, причём, каждый имеет несколько размеров, располагавшихся в отдельной кассе, а в кассе литеры в определённых ячейках.

Видя, что мне всё интересно, директор типографии Фаина Сергеевна Октябрьская предложила мне перейти, хоть на время, в только что создаваемый участок офсетной печати. Приехавшая в Тамбов из ПТУ копировщица офсетных форм (специалист, делавшая печатные формы для офсета), отработав год, не могла пойти в отпуск из-за отсутствия замены. Назревал скандал. Мне предложили за две недели освоить профессию, совсем не похожую на то, что я делал до этого. Поскольку в основе новой работы были фотопроцессы, а я умел фотографировать, пришлось согласиться на эту авантюру, которая, удивительное дело, осталась со мною на всю жизнь, и я стал офсетчиком. Пока была возможность, я заготовил себе шпаргалки на всевозможные случаи, написал рецепты тех рабочих растворов, которые предстояло изготовлять для своей работы.

Копировщица, учившаяся этой профессии не один год, уезжая, была уверена, что я не смогу работать, поскольку технологические процессы офсета очень капризные, и, вернувшись, была удивлена, что я делаю печатные формы более стабильно, чем она.

Так я стал копировщиком офсетных форм.

Вскоре попутно освоил работы монтажиста, ретушёра, лаборанта и фотографа, работающего на большом, порядка двух тонн, фотоаппарате. Офсетные формы делались на металлических пластинах, поверхность которых должен был зернить корундовой пылью в специальных подвешенных ваннах шлифовщик. Я взялся и за это дело одновременно со своей работой, поскольку, включив шлифовку, можно было отходить от неё на 45–50 минут. Правда, приходилось бегать от одного рабочего места к другим. Видя, что это у меня получается, директор предложила мне ещё обслуживать и стоявший около шлифовки «Элерод», небольшой литейный станок, бесконечно отливавший из типографского сплава линейки для набора и рубивший их на установленный формат. Работа несложная, надо было только по мере расходования добавлять в тигельную печь куски типографского сплава, да периодически снимать со стапеля, когда он заполнялся, тяжёлые тёплые линейки. По пути в шлифовку поглядывал за «Элеродом». Конечно, за всё это мне приплачивали, но делалось это вовсе не только изза денег. Мне было любопытно делать это.

Освоил изготовление цинковых клише, процесс ручной, требующий мастерства, а потому особо интересный. Правда, экслибрисы мои я продолжал отдавать для изготовления цинкографу, но иной раз делал и сам. Поэтому в перечне моих работ появилась и автоцинкография. Пробовал делать и автолитографию. Затем научился и переплёту, что помогало мне как в оформлении коллекции экслибрисов, так и в издании каталогов. Интерес к типографским процессам вызывался не доплатами, а тем, что они носят творческий характер. Став копировщиком офсетных форм, я работал с центрифугой, монтажными и ретушными столами, копировальной рамой, освещаемой Вольтовой дугой.

Интересно, что источником освещения на копировальной раме и фотоаппарате были не электролампы, а угольные электроды. Так получилось, что я застал такие, давно уже ушедшие в историю, светильники. Они в процессе работы трещали, коптили, а, случалось, если угольные стержни слишком близко сходились, то затухали и рычали, поэтому при работе с ними приходилось всё время быть в напряжении, но зато светили они ярче нескольких ламп накаливания.

Забегая вперёд, можно упомянуть, что, работая в ТИХМе, самостоятельно научился работать печатником на «Ротапринте» (машина офсетной печати) и на бумагорезательных и брошюровочно-переплётных машинах.

В полиграфии так много разных интересных рабочих профессий, что освоить все невозможно. Мне, например, очень хотелось научиться работать на линотипе. Это очень любопытный наборный станок. Если соединить пишущую машинку, паровоз и доменную печь, вот и получится линотип. Очень совершенное, словно старая зингеровская швейная машинка, механическое приспособление. Никакой электроники, сплошная механика. Электричество нужно только, чтобы плавить металл и вращать электромотор. Клавиатура, похожая на пишущую машинку, приводит в движение шестерёнки, рычаги, тяги, кулаки, коромысла и всё это видно тебе, вращается, движется, словно фантастическое животное. Ты только нажимаешь клавиши, а машина берёт из касс формы литер, соединяет их в строки, отливает из металла строки так, что прямоугольник набора растёт на глазах, а затем машина сама возвращает использованные формы на их прежние места.

Глядя, как сидит за этим стрекочущим, завораживающим, роботом Юра Корнеев, с которым мы одновременно пришли в типографию, я, признаюсь, завидовал ему. Несколько раз садился во вращающееся металлическое кресло линотипа, чтобы удовлетворить любопытство и набрать строку-другую, но линотипистом так, увы, и не стал.

Интерес к полиграфическим технологиям гармонично переплетался со стремлением к разным техникам исполнения экслибрисов. Начав делать экслибрисы, я вскоре увлёкся линогравюрой, как очень удобной для этого техникой. Только теперь пришло понимание, что линогравюра это моё, жаль, что в ходе поисков, я отошёл от этой техники. Под влиянием офортных работ Окаса, которые стал собирать мой брат, Аполлон Степанович, я попробовал свои силы и в офорте. Но офорт, в котором нет таких ярких контрастов и противопоставлений, как в линогравюре для меня оказался более далёким. Хотя в 1973 году я и сделал с большим эмоциональным напряжением офортную экслибрисную композицию памяти Пабло Пикассо.

Видя интерес коллекционеров к экслибрисам рижского художника Алексея Илларионовича Юпатова, единственного художника работавшего в технике пуантили, постарался освоить этот необычный приём, когда рисунок делается только точками, с которого с большим уменьшением делается клише. В этих работах есть воздушность, дымка, чем они и необычны. Мои работы не повторяли Юпатова, поэтому они сильно отличались от них. Дело не только в самобытности Юпатова, но и в том, что у него был великолепный мастер цинкограф, сохранявший забытые приёмы XIX века. Мне же пришлось воспроизводить свои рисунки офсетом, не дающим таких мощных, сочных оттисков, которые видны на оттисках Юпатовских клише.

В дальнейшем, когда в нашу жизнь вошёл уже компьютер, я в 1999 году попробовал и компьютерную графику, создав экслибрис Пушкинианы для библиотеки Тамбовского государственного технического университета. Словом, интерес к экслибрису стимулировал меня к освоению разных техник, применяемых графиками. В итоге получалось, что экслибрис способствовал моему интересу к разнообразию полиграфии, а полиграфические знания порождали желание применить их в экслибрисах.

На второй год своей экслибрисной деятельности, в 1964 году, я нарисовал книжный знак для Николая Алексеевича. Хотя он с видимым удовольствием и принял мою работу, но мне казалось, всё ещё присматривался ко мне. Возможно, тогда сказывался обман, пережитый им от тамбовского экслибрисиста, о котором я уже упоминал. Но я чувствовал себя в экслибрисном мире довольно уверенно и без Николая Алексеевича. У меня уже появились корреспонденты-коллекционеры, с которыми я начал обмениваться своими работами. К тому же и мой брат, уже опытный коллекционер филателист, тоже увлёкся книжным знаком и в этом году решился сделать первый свой экслибрис.

В это время ко мне обратился мой сосед, с которым я дружил с детства, Витя Скопцов, с просьбой сделать и ему книжный знак. Фактически, это был первый экслибрис, который делал для реальной библиотеки, а не графический эксперимент, который ранее я, посвятив кому-то, делал в подарок.

Витя Скопцов был человек огромной энергии, увлекающийся и интересный. Он умел увлекать собеседника. Слушал его рассказы о фильмах с большим интересом, чем потом смотря их. После разговоров с ним начал коллекционировать монеты. Ходил с ним на реку любоваться на чирков и уток. Лишь однажды он оставил меня равнодушным. Настолько удивительно, что запомнилось. Выучив, он пропел мне «В нашу гавань заходили корабли». Уголовников с ножами, убегавших от неловких милиционеров, мне уже не раз приходилось видеть, никакой симпатии они не вызывали. Песня о поножовщине, исполненная пионером, не понравилась.

Вероятно, испытывал страх перед уголовниками. Видно, чувствовал, что карательные органы, поднаторевшие на борьбе с выдуманными ими «врагами народа» – людьми законопослушными, были бессильны перед настоящими преступниками. Апофеозом этого страха перед людьми с финками было лето 1953 года, тошнотворный вкус недозрелых помидоров которого ощущаю до сих пор. Вечером мне, уже подростку, не разрешали выходить из дому, а все соседи нашего дома собирались на крыльце, что выходило на фасад, и в темноте неосвещённой улицы пересказывали друг другу случившиеся страшные истории. Особенно пугали абсолютно бессмысленные убийства случайных прохожих, проигранных в карты. Трудно сказать, сколько правды было в тех рассказах, но бесспорно одно, на милицию никто не надеялся. Так чувствовали себя люди, жившие всего через два дома от отделения милиции и Областного УВД.

Сегодня моё отношение к песне «В нашу гавань…» не изменилось, а передача с этим названием заставляет каждый раз задумываться, почему та песня понравилась школьнику Вите.

Он после школы, окончив пединститут, работал в нём лаборантом, строил далеко идущие планы орнитолога, интересовался выхухолью, публиковал статьи в научных журналах, в том числе и за рубежом. Издавал он и брошюры. А для всего этого ему нужны были иллюстрации, вот он и решил привлечь меня, как знакомого художника. Рисовать чёрно-белые штриховые рисунки птиц, задача очень непростая, равносильная рисункам для определителя грибов. Да к тому же Скопцов, зная особенности птиц, требовал, чтобы строение крыльев, или коготки соответствовали. Хорошо, когда имелось чучело, а вот срисовывая с репродукций, трудно было добиться этого. Тем не менее, таких рисунков я сделал ему множество. Жаль, что не знаю, где он публиковал их. У меня лишь сохранилась его брошюра «Редкие птицы и звери Тамбовской области» 1969 года, где опубликовано 10 моих рисунков. Правда, художник не указан в выходных данных, но на самих рисунках ясно просматривается моя подпись, вплетённая в штриховку.

Рисуя для его статей и брошюр птиц, я в 1964 году решил на экслибрисе его библиотеки изобразить синичку, птицу любопытную, подвижную, как и он сам. Радуясь такой находке, я изготовил клише, но Скопцов счёл, что наклеивать на книги маленькие листочки экслибрисов слишком трудоёмко для него, поэтому попросил прибить на деревянную ручку это клише и стал пользоваться им как штемпелем. Жаль, ведь так терялась художественная ценность и смысл экслибриса, как произведения, украшающего книгу.

Дальнейшая судьба Вити Скопцова оказалась непростой. В аспирантуре у этого, вечно спешащего, человека не сложились отношения. Он попробовал работать в институте усовершенствования учителей, станции юных натуралистов, рыбинспекции, даже уезжал в Сибирь, затем вернулся в родной Тамбов, где внезапно трагически ушёл из жизни. Сегодня сохранившийся экслибрис напоминает об этом талантливом человеке.

Николай Алексеевич Никифоров, первые два года наблюдавший мои экслибрисные эксперименты, видно, перестал насторожённо относиться ко мне, поверил в меня и мои способности и решил, что пора сотрудничать.

В это время журналист-международник Николай Хохлов был заключён в Конго в тюрьму, что вызвало большой резонанс в нашем обществе. Газеты писали о немотивированном аресте, а люди сочувственно шутили, что его чуть ли не съесть хотят. Николай Алексеевич предложил мне сделать экслибрис для соотечественника с необычной судьбой. Я с интересом взялся за это дело и сделал два экслибриса, один награвировав, а другой, нарисовав, и изготовил с рисунка клише. Главный замысел композиций заключался в том, что перо авторучки как бы разрывало колючую проволоку. Для Николая Алексеевича, сотоварища по журналистскому цеху Хохлова, не стоило больших трудов достать домашний адрес и, после освобождения журналиста, послать ему такой подарок. Знаменитый журналист прислал мне письмо с выражением искренней благодарности.

Завязалась моя, очень интересная, переписка с этим автором ряда книг путевых очерков. Николай Петрович и спустя годы присылал мне открытки из разных африканских стран, где продолжал работать. А Никифоров, вероятно, в поисках автографов человека со столь необычной судьбой, собирая его книги, даже несколько раз повидался с Хохловым, который жил в Москве.

По совету Никифорова тогда же я сделал экслибрисы для тамбовских поэтов Милосердова и Ульева. А следом, уже не по инициативе Никифорова, а самостоятельно, я решил вместе с братом, Аполлоном Степановичем, сделать экслибрис для Областной библиотеки имени А.С. Пушкина. Точнее говоря, инициатором этой идеи являлся брат. Это был уже экслибрис для организации, чего ранее в моей практике не было.

Воспользовавшись тем, что я работаю в офсетном цехе, мы с братом решили исполнить книжный знак именно в технике офсета, отпечатав его в два цвета. Уже владея некоторым опытом монтажа и зная, что шрифт у меня получается неважный, мелкий текст экслибриса я сделал из типографского набора, изготовив с него выворотку (белые буквы по фону), которую вмонтировал в рисунок. К тому же включил в композицию часть изображения, разбив его чёткой растровой сеткой. Немалую роль в создании этой миниатюры сыграл брат, человек очень аккуратный, пунктуальный, терпеливый, обладавший качествами, которым завидую. Да и одному мне, без брата, было бы неудобно обращаться с таким предложением к руководству библиотеки. А так, мы пришли вдвоём к Сапогову, который сразу же поддержал нас. Взаимно дополняя друг друга, мы упрощали решение задач. Это был экслибрис, созданный в результате полноценного соавторства.

Следует особо отметить ещё один экслибрис, созданный совместно с братом. Это цинкографская работа – книжный знак Аллы Москвиной, которую любил брат. Сделали мы его легко и с хорошим настроением. Книжный знак вызывает грустные и в то же время светлые воспоминания. Оглядываясь на судьбу брата, да и на свою тоже, невольно прихожу к выводу, что Черновым, за исключением наших родителей, редко везло в любви. Словно злой рок мешал счастью.

А вот папа и мама, те были счастливы. Я не помню, чтобы они ругались. Всю жизнь он трогательно называл маму Алюськом, а она его Степушком. Они, редкий случай, восторгаясь друг другом, жили друг для друга, трогательно заботились. Был удивлён, что папа, умирая в больнице, последние дни несколько раз спрашивал маму, получила ли она пенсию. По незнанию даже подумал удивлённо, что он из последних сил, а о такой мелочи спрашивает. Потом уже понял, что он, ложась в больницу, написал в собес заявление, чтобы сменить небольшую по деньгам персональную пенсию, позволявшую ему работать, на обычную, с большей суммой, а мама, как иждивенка, должна получать пенсию в зависимости от размера его пенсии. Умирая, он заботился об её благополучии. Вот какая счастливая любовь бывает.

Возможно, этот красивый пример настраивал меня с братом, что нас ожидает самоотверженная и возвышенная любовь. Отсюда и обиды, если ожидания не оправдывались. А ведь в жизни все живут не в заоблачной выси, а в обыденной реальности; и многие смирились с этим.

Я был ещё очень маленьким мальчишкой, когда брат, студент, кажется, первого курса привёз из Москвы на каникулы свою невесту. Помнится, был поражён её красотой. В ней было всё прекрасно – и волосы, и лицо, и фигура, и голос. Было вполне естественно, что брат нежно и красиво ухаживал за ней. Мне их отношения казались сказкой. Но сказки бывают и с несчастливым концом. Учитывая голодное послевоенное время, родители, видно, воспротивились этому браку двух неимущих студентов, и тем пришлось расстаться. А вскоре брат мамы, дядя Вася, у которого жил мой брат, поведал, полагаю, с сожалением, что избранница Аполлона вышла замуж за какого то удачливого дипломата и уехала за границу.

Прошло время, брат, уже став офицером, женился в Риге на латышке (я, ленинградский студент, смог побывать на этой свадьбе), но спустя годы им пришлось расстаться. И вот в это время он, служа в Москве, встретил Аллу Николаевну Москвину. Я был поражён, насколько сразу изменился брат. Заядлый спорщик, он рядом с ней стал спокойным и в то же время лучистым, любующимся жизнью. Было видно, ему приятно служить ей. Но недолго я радовался счастью двух спокойных, умных, с хорошим вкусом, любящих людей. Злой рок вмешался, видя бесконечное счастье. Онкологическое заболевание Аллы Николаевны забрало её жизнь.

Выходит, красота романтики любви побеждается холодным расчетливым практицизмом денег, бытовых удобств, продажного человека, его болезнями и слабостями. Но от этого она не становится менее привлекательной. Сила её в красоте. Поэтому, если у брата не получилось красивого счастья, это не значит, что вечно будет так. Человек изначально живёт надеждой на красоту счастья.

Память о том счастье брата с Аллой сохранена в экслибрисе, созданном нами.

Мне очень нравилось работать в линогравюре. Именно в этой технике я старался делать экслибрисы своим знакомым и друзьям. Как-то, побывав в городском саду на вечере встречи с Иваном Степановичем Одарченко, послужившим моделью для создания памятника Воину-Освободителю в Трептов-парке, познакомился с ним и решил подарить ему свой экслибрис. Один бы я не решился на такой поступок, но, к счастью, тут приехал в отпуск брат, а вдвоём было весьма удобно подойти и познакомиться. Я вручную сделал тираж экслибриса, а Одарченко очень обрадовался ему. Дело в том, что тогда стали часто приглашать его на встречи, по окончании которых у него просили фото или что-нибудь на память. Ему приходилось заказывать помногу фотографий, что обходилось недёшево для его заработка, ведь он работал рабочим на заводе. Так что тираж моего экслибриса не столько пошёл на его книги, сколько разошёлся с автографами этого человека со столь необычной судьбой.

В 1966 году мои экслибрисы впервые попали на зарубежную выставку (до этого они весьма скромно были представлены коллекционерами Кемерово и Казани). Произошло это, можно сказать, случайно. Профессиональный газетный график Георгий Васильевич Дергаченко получил приглашение прислать свои экслибрисы на выставку советского книжного знака, организуемого в Чехословакии. В письме содержалось предложение не только ему, а всем художникам, делавшим экслибрисы. Поэтому он показал мне письмо, дал адрес устроителя выставки и посоветовал послать свои работы, что я тут же и сделал, похваставшись Никифорову.

Вскоре получил бандероль с каталогом, где из семидесяти художников, представлявших нашу страну, трое были тамбовские, это Дергаченко, Никифоров и я. Оказывается, следом и Николай Алексеевич послал свои книжные знаки. Так завязалась моя переписка с организатором этой выставки Йозефом Ондрушем. Было очень приятно получать бандероли из Чехословакии, адресованные «художнику Александру Чернову». Отправитель корреспонденции знал, что я полиграфист, но я интересовал его как художник. Это было и становление, и знакомство с интересным миром зарубежья, ведь он также указывал на конверте и свою профессию «научитель Йозеф Ондруш». Затем моим экслибрисам довелось побывать на выставках и в Германии, и в Польше, в Югославии, в весёлом Габрово, и ещё во многих местах огромного мира, но выставка в небольшом городке Карвине вспоминается особо. Ведь она состоялась в самом начале экслибрисного пути. Этот первый успех окрылял.

Уже после выставки я решил сделать книжный знак Йозефу Ондрушу. Нарисовать, сделать клише и отпечатать было несложно, но для меня оказалось проблемой послать тираж в Чехословакию. Бандероль, как я понял, не дошла. Затем награвировал ему экслибрис на линолеуме. Послал в письме пяток оттисков. Ондруш, поблагодарив, просил ещё прислать. Посылал в письмах по пять-десять экземпляров. Письма то доходили, то нет. А, когда наши танки вошли в Прагу, переписка наша, к сожалению, по независящей от меня причине прекратилась совсем.

Николай Алексеевич, видно, понял, что он зря терял время, слишком долго присматриваясь ко мне. С этого момента он стал постоянно просить сделать экслибрисы не только для его знакомых, но и различным известным людям, которым он хотел преподнести такой необычный подарок. Я же, ощущая себя участником зарубежной выставки, получая письма от новых коллекционеров экслибриса, которые уже начали искать меня, почувствовал большой интерес к малой графике, которая позволяла быстро претворять в жизнь художественные задумки. Например, захотелось изобразить какой то силуэт, или новую манеру штриховки, пожалуйста, в экслибрисе это можно сделать буквально сегодня, тем более что тиражирование для меня не было проблемой. Поэтому я гравировал не только по просьбе Никифорова, а и по своим задумкам. Хотелось создавать экслибрисы знакомым людям, а порой и незнакомым. Да тут ещё и брат, опытный коллекционер, войдя в экслибрисный мир, горячо поддерживал мой интерес к книжному знаку.

Любопытные предложения Никифорова, накладываясь на мои многочисленные задумки, лихорадочно будили творческий азарт, неизбежно приводивший к гонке и спешке. В итоге, я в 1966 году умудрился сделать 86 книжных знаков. Даже, если бы я, будучи профессиональным графиком, делал только книжные знаки, и то это было бы слишком много. А ведь я ещё работал, поэтому мне приходилось, занимаясь гравюрой (пытался делать станковую гравюру) и экслибрисами, делать это в свободное от работы время, да ещё в промежутках надо было писать коллекционерам, ждавшим новых моих миниатюр. Переписка с коллекционерами оказалась очень увлекательным, но в то же время трудоёмким занятием.

И Никифоров, и все, окружающие меня, радовались моему увлечению и большому количеству всё новых и новых работ. А тем более этому радовались коллекционеры-экслибрисисты. Поэтому никто не посоветовал мне прекратить гонку.

Лишь спустя время, в 1969 году, мой друг, Владимир Дорофеевич Королюк, напишет в предисловии к каталогу очередной моей выставки:

«Поэтому среди его сильных и интересных знаков встречается немало не вполне самостоятельных, иногда неряшливых, как бы наспех нарезанных или нарисованных вещей. Художнику вредила спешка. Его слишком часто торопили со знаками друзья-книголюбы, которым он щедро дарил свои графические миниатюры». Слова настоящего друга.

Спешка, действительно, имела место. Помню, приехал как-то брат, и я при нём награвировал на линолеуме экслибрис для нашего общего знакомого, Акчурина. Винтового пресса, позволяющего получить ручные оттиски, у меня дома тогда ещё не было, я изготовил его несколько позже. Были выходные дни, и я, чтобы не дожидаться понедельника, когда смогу на работе сделать ручные оттиски на прессе, который имелся там, «печатал» дома, накатывая валиком краску на линолеум, и, наложив на него бумагу, а сверху, чтобы выровнять давление, картон, получал оттиск, постояв на нём на одной ноге в ботинке. Качество оттиска, получаемого давлением каблука, конечно, получалось неважным, все оттиски отличались друг от друга, но нам не терпелось увидеть, каким получится тираж этого экслибриса. Не терпелось послать этот подарок в Крым Акчурину, который ждал его.