Текст книги "Полвека в мире экслибриса"

После выпуска экслибриса Хрущёва, Николай Алексеевич стал для всех работников типографии, включая и руководителей, заказчиком с особым положением. Он никогда не играл в серьёзность, но этот статус умело, как бы невзначай, поддерживал. Правда, письма в ответ от Хрущёва он, похоже, не получил, но охотно рассказывал, если спрашивали, как ему дома подключали специальный телефонный аппарат, когда должен был быть звонок то ли из приёмной Никиты Сергеевича, то ли его самого. Скорее всего, обошлось звонком референта. Но очень скоро Хрущёва освободили от высокой должности, и Никифоров стал шутить, мол, есть примета, когда его заставляют делать книжный знак, вот чем это кончается. А особое положение в типографии у него, тем не менее, сохранилось.

Если вдуматься, Никифоров этим книжным знаком завершил в истории нашей страны период многолетнего запрета экслибриса. Выход в свет экслибриса руководителя партии был прецедентом, имевшим далеко идущие последствия. Он давал всем, бесправным тогда перед цензурой, организаторам выставок экслибриса во всей стране козырь, против которого была бессильна самодеятельность чиновников.

Поскольку Никифоров ставил перед собой задачу изготовления экслибриса для Хрущёва вовсе не из-за любви к тому или к его действиям, а как важный шаг в упрочении положения экслибриса в обществе, то постарался представить свержение этого политика ничего не значащим для себя.

Если спрашивали, отделывался шутками, но сам эту тему старался не поднимать. Если он и нервничал при этом, то, умело скрывая это.

Но вот Анатолию Ивановичу Калашникову, уже вышедшему на зарубежных заказчиков, пришлось переживать всерьёз. Отечественные книголюбы и коллекционеры, конечно, мечтали иметь экслибрис работы такого мастера, но сложившийся уровень советских зарплат исключал возможность полноценной оплаты ими такого заказа. Могли, как Никифоров, помочь организовать выставку, надеясь за это получить в подарок экслибрис (Калашников, к слову, награвировал два экслибриса для Никифорова), но заказывать и платить графику наши коллекционеры не спешили. А вот за рубежом были другие возможности, да и деньги. Поэтому Анатолий Иванович налаживал зарубежные связи. Но переписка графика с заграничными корреспондентами, да тем более переписка бандеролями, очень уязвима. Не говоря уж о поездках художника на его зарубежные выставки. Естественно, художник опасался, что его за изготовление экслибриса свергнутому политику могут занести в «чёрный список», что перечеркнуло бы все его планы.

Сильно нервничая, художник даже вычеркнул из очередного каталожного перечня созданных им экслибрисов тот, которым он до этого гордился, ведь нельзя не гордиться авторством книжного знака главы страны. Получилось, что у коллекционеров оказались разные, не соответствующие друг другу перечни его экслибрисов. Да он, к тому же, именно в это время решил нумеровать свои экслибрисы, причём, без учёта книжного знака, сделанного Хрущёву. А нумерация работ дело очень серьёзное, поскольку стимулирует коллекционеров к поиску и приобретению недостающих у них экслибрисов. Спустя время, когда прошло паническое настроение, Калашников стал опять признавать авторство этого экслибриса, что ещё больше запутало коллекционеров.

Между тем как Николай Алексеевич, владея значительной частью тиража этого, многострадального, экслибриса, очень ценил его, и, давая оттиск, говорил, что художник, узнав об освобождении от обязанностей 1– го секретаря ЦК КПСС Хрущёва, в один вечер срезал изображение с этой доски. Вполне допускаю, что так могло быть. Но во время отставки Хрущёва Никифоров не говорил этого, а разговор этот пошёл спустя некоторое время, когда это уже не отпугивало коллекционеров, ушла политическая острота, а слова эти лишь значительно увеличивали ценность редких оттисков.

Хотя Калашников настолько филигранный виртуоз графики, что, при желании, вполне мог потом по оттиску восстановить гравюру, да так, что и не отличишь. Он, например, гравируя марку к конкурсу Чайковского, в которой создал прекрасный образ композитора, ошибся и сделал одну из малюсеньких букв не зеркального начертания, а прямого. Получилось, что на доске у буквы «и» перекладина шла снизу вверх, как читается на оттиске, а надо наоборот. Тогда Анатолий Иванович срезал ту буковку, тончайшим сверлом сделал отверстие, вогнал в него деревянную пробку и на её торце вырезал правильную букву. А ведь буква та была, заметьте, меньше миллиметра.

Первую персональную выставку вот такого мастера графики организовал Никифоров. Тамбов вправе гордиться этим, ведь в дальнейшем Калашников стал весьма титулованным художником, действительным членом Международной академии книги и книжного искусства и Почётным членом Королевского общества художников-графиков Великобритании.

Николай Алексеевич был причастен к организации многих выставок экслибриса, причём, в разных городах, а не только в Тамбове. Много разъезжая по Союзу, легко заводя знакомства и обладая огромным обменным фондом экслибрисов, равного которому тогда никто не имел, он щедро давал начинающим коллекционерам в разных городах экслибрисы, зачастую, большими пачками. Порою, человек и не знал об экслибрисе до встречи с Николаем Алексеевичем, даже не помышлял об их коллекционировании, и вдруг сразу становился владельцем сотни книжных знаков. Многие пришли к этому увлечению именно благодаря Никифорову.

Например, одним из таких экслибрисистов был Борис Владимирович Самусь, врач в крымском курортном городе Евпатории. Отдыхая в санатории, подарил Николай Алексеевич экслибрисы этому случайному знакомому. Узнал тот о существовании книжного знака, захотел иметь экслибрис своей библиотеки. Никифоров, получив такую просьбу, в 1962 году нарисовал незамысловатую композицию экслибриса, сделал тираж и послал приятелю в Крым. А когда я начал делать книжные знаки, дал тому мой адрес, и я тоже стал посылать свои новинки. Так в Евпатории появилась коллекция экслибрисов, основу которой составляли мои и Николая Алексеевича работы, а также сделанные для него.

В 1967 году решил Самусь по примеру Никифорова провести в своём городе выставку экслибриса, но дело это оказалось очень сложным, даже, несмотря на то, что он договорился с местным музеем. Не мог он отпечатать в Крыму не то что каталог, но даже и приглашение на выставку. Зная, что я работаю в типографии, попросил помочь. Я же объяснил, что не принимаю заказы, но зато это для Никифорова не проблема. Вскоре Никифоров приносит текст, чтобы я разметил и подготовил к печати буклет выставки коллекции Самуся. Нашли мы нестандартные обрезки бумаги, подготовил макет, разметил я шрифты, поместили в иллюстрации по одному нашему экслибрису. Буклет был очень быстро отпечатан, разумеется, по заказу, литературного музея Никифорова.

А вскоре Николай Алексеевич заводит разговор о том, что заказ получился значительно дешевле, что не все деньги, присланные Самусём, израсходованы (себе за работу я не брал). Мол, как я смотрю, чтобы сделать тому ещё и афишу. С удовольствием соглашаюсь разметить афишу, тем более, что для меня это дело каких-то минут. А он с хитрой улыбкой предлагает, чтобы весь текст был мелкий, лишь фамилии четырёх художников составляли основу афиши. Мол, Рокуэлл Кент, Александр Чернов, Пабло Пикассо, Николай Никифоров – крупно, а дальше мелко, что представлены на выставке такого то коллекционера, там то, тогда то. Я, смущённо, возражаю, что мою фамилию тут не надо. На что Николай Алексеевич мне отвечает, что его одного с такими мастерами упоминать нескромно, а обычную стандартную афишу делать неинтересно.

Отказавшись от этой затеи, Николай Алексеевич, посетовал, что у меня не хватило духу, заметив, что такую афишу никто в стране не смог бы сделать, а вот мы могли бы. Представь, говорил, что бы записывали в свои блокноты шустрые журналисты, командированные редакциями на открытие выставки, что бы писали в письмах домой курортники, побывавшие на выставке, и что бы торжественно, в полголоса, говорили учителя своим школьникам, приведённым для встречи с прекрасным. Честно говоря, я, хоть и поступил правильно, но чувствовал себя виноватым, что не дал осуществить Николаю Алексеевичу столь яркую мистификацию.

Московские коллекционеры поговаривали тогда, что в отпечатанном Никифоровым буклете нет в иллюстрациях московских художников, а лишь он и я. Но, во-первых, в коллекции Самуся их работ почти не было. Я же к этому времени сделал порядка сотни экслибрисов и все их посылал Самусю. Если прибавить к этому экслибрисы, сделанные Никифоровым и для него, то вот и получалась вся коллекция евпаторийского коллекционера, насчитывающая чуть больше двух сотен экземпляров. Это тоже показатель роли тамбовского экслибриса. А, во-вторых, никто не знал, что это, оказывается, был подготовительный шаг к задуманной Никифоровым афише, высмеивающей формализм и мещанство нашего общества. Тут, если вдуматься, дело совсем не в нескромности.

Вот такой он был «великий художник» Никифоров. Его конкуренты коллекционеры часто за глаза возмущались любительским уровнем его рисунков, а вот большие мастера, те, будучи на высоте положения, были более снисходительны к нему. Сам же он относился, на самом деле, к себе весьма критически, и неоднократно обращался ко мне с просьбой награвировать кому-то экслибрис, признавая, что он не может профессионально нарисовать.

О таком ярком человеке можно вспоминать бесконечно. Тонкий психолог, человек артистичный, он мог легко завладевать вниманием публики, словно завораживая её. За много лет нашего знакомства накопилось множество интересных примеров, иллюстрирующих это. Ограничусь лишь описанием его пушкинской «находки».

В 1975-79 годах при Областной библиотеке имени Пушкина работал Клуб любителей книги, созданный Александром Ильичём Сапоговым. Заседания его были немногочисленны, но очень содержательны. На заседания приглашались работники музея, архив представляла Ходякова, приходил из пединститута Двинянинов. Никифоров, видя, что здесь собирается круг интересных людей, не мог не поучаствовать в его работе, и однажды решил выступить на заседании, посвящённом Пушкину.

На заседании было и моё сообщение «Пушкиниана в книжном знаке», но я не столько рассказывал, сколько показывал интересные экслибрисы этой тематики, имевшиеся в нашей с братом коллекции. Научный работник архива Галина Ивановна Ходякова рассказала о документально подтверждённых фактах пребывания на Тамбовщине родственников поэта. Настала очередь выступления Николая Алексеевича. Он снисходительно заметил, что экслибрисы Пушкинианы есть во всех коллекциях, это интересно, но не ново. Пребывание потомков поэта в Тамбовской губернии факт любопытный, но это не могло оказывать никакого влияния на его творчество. Для себя же он считает, что если и искать что-нибудь, связанное с Пушкиным, то лишь такое, что характеризовало бы его личность и влияло на творчество. Коллекционер, мол, должен искать ценное для общества, предметы давно забытого быта, личные вещи, сыгравшие какую то роль, рукописи.

Большинство присутствующих на заседании клуба это работницы областной библиотеки. Они, услышав, что речь пойдёт о рукописях и личных вещах великого поэта, затаили дыхание. Ещё бы, ведь им предстояло увидеть сокровища, которые не видел ещё никто. А в руках Николая Алексеевича откуда-то появилась небольшая красивая картонная коробка, перевязанная голубенькой ленточкой. В таких коробках обычно продавали будильники, сувениры. Он, пообещав зачарованным библиотекаршам, что сейчас они увидят личную вещь Пушкина, говорил, что они смогут не только увидеть, но даже и прикоснуться к ней, но не торопился вынимать её. Полушёпотом он рассказывал, что стоит потянуть за ленточку и развязать бантик, как можно будет открыть крышку, и состоится свидание с этим чудом. Убеждён, продолжи Никифоров представление чуть больше, наиболее впечатлительные дамы упали бы в обморок. Как большой мастер, он выдержал паузу, артистично развязал бантик и вынул, наконец, долгожданную вещь. Это был глиняный масляный светильник, чирак.

Проползи в этот момент между присутствующими змея или пролети шаровая молния, никто бы даже не обратил на это внимание, все как зачарованные смотрели на этот старый, потемневший от времени, керамический светильник. Николай Алексеевич рассказывал, как пользовались этим приспособлением, а все тем временем представляли его в руках величайшего поэта.

Наконец, Сапогов, человек обстоятельный, любящий точность, решился спросить, а точно ли, что это светильник Пушкина. Невозмутимый Николай Алексеевич отвечает, что, может быть, светильником пользовался и не сам поэт, а его слуга, встречая поздних гостей любимого барина, но это пушкинский светильник. Говорил он это столь убедительно, что все присутствующие представляли седого старичка с бакенбардами настолько ярко, что, появись он, сей момент, среди них, никто бы даже и не удивился.

К тому же заседания организованного им клуба Сапогов проводил не только с чаем с бубликами, но ещё и при горящей свече, да и здание библиотеки – это бывшая Нарышкинская читальня, стены которой построены если и не во времена Пушкина, то, во всяком случае, в XIX веке.

Тогда пришла пора мне поинтересоваться, не имеет ли Пушкинский Дом имущественных претензий к Никифорову по поводу этого светильника. Последовал убедительный ответ, что, скорее всего, это собственность не поэта, а швейцара, который жил под лестницей. Коротко и образно была обрисована и эта лестница, и эта конурка, все члены нашего клуба представили их настолько реально, словно многократно бывали по вечерам в гостях у Пушкина.

Сапогов попросил подтверждений сказанному и сразу же получил их, причём, с моей помощью. Николай Алексеевич заявил, что присутствующий здесь Чернов знаком с харьковским художником Молочинским, жестом показывая на меня. Я, разумеется, не мог не подтвердить, ведь я с тем переписывался. А Николай Алексеевич, вернув внимание публики к себе, поведал, что тот работает на заводе осветительной аппаратуры, поэтому является величайшим экспертом светильников. Следовательно, его утверждение, что светильник этот эпохи Пушкина, бесспорно.

Все слышали мои слова, что Молочинский художник-оформитель, а не историк, все слышали слова Сапогова, что светильник этот, возможно, эпохи Пушкина, и вовсе не обязательно из дома поэта, но смотрели горящими глазами на находку Никифорова и старались, как бы невзначай, коснуться её хотя бы пальчиком. Этот перекрёстный допрос не мог ничего прояснить. Все настолько были счастливы от общения с Пушкинской вещью, что никакие утверждения не могли помешать этому. Все осознавали, что это не Пушкинская вещь, но не хотели в этом признаться и вместе с Никифоровым готовы были обмануться, ждали обмана и чуда.

Никифоров, конечно, мог бы выступить на том заседании с бесспорным сообщением об экслибрисе с Пушкиным, который сделал ему прекрасный иллюстратор «Евгения Онегина» Н.В. Кузьмин, но это была бы для него слишком простая задача, не требующая фантазии и озорства.

Совсем недавно я попытался обстоятельно разобраться, а что же за светильник тогда приносил он. Готовя книгу «Нобели: взгляд из старого Тамбова», я случайно столкнулся с любопытным фактом. В 1874 году заводчики Кокорев и Губонин, поставлявшие керосин лишь в города, видя, что из-за бедности деревень там он не по карману, и избы продолжают освещаться лучиной и конопляным маслом (тогда его называли постным), попытались внедрить в крестьянский обиход дешёвый глиняный восточный светильник – чирак, в котором горела бы сырая нефть. Нефтепромышленники писали тогда в объявлении: «Мы сочли нужным выставить для удовлетворения любознательности публики в С.-Петербурге и Москве зажжённый сырою нефтью глиняный чирак». Внешне этот светильник очень похож на чайник для заварки, но без крышки.

Этих копеечных светильников фабриканты понаделали множество, рассчитывая на массовое применение, но они не прижились в России. Деревня не видела столичных наглядных опытов, а горожанам не нравилась копоть горящей нефти, и они предпочитали керосиновые лампы. К тому же вскоре увеличение производства керосина привело к значительному снижению его цены, и им стала пользоваться и деревня.

Так что светильник, находившийся в коллекции Никифорова, и без всяких выдумок вещь весьма любопытная.

Вот такой он был талантливый мечтатель и выдумщик, этот экслибрисист и краелюб, как он сам себя называл, сын Бурлюка и мой старший друг Николай Алексеевич Никифоров.

А выдумки у него были восхитительно красивы. Чего только стоит его версия, якобы прямые улицы в Тамбове пошли с Державина. Мол, потребовал новый губернатор Гаврила Романович план города, а там всё криво и косо. Он был военный человек, поэтому всегда при острой шпаге, вынул её, положил на план и начал чертить прямые улицы. Рассказывалось это с азартом, убедительно, словно, всё это происходило на глазах всё знающего Никифорова. Неважно, что поэт прибыл в чине действительного статского советника, лица гражданского, следовательно, с партикулярной шпагой. Неважно, что ещё за пять лет до приезда Державина императрица утвердила план города, где все улицы были прямые (они такими сохранились и по сей день).

А, когда я, схитрив, поинтересовался, а что это все прямые, вроде, улицы, но у Лермонтовской сворачивают. Может, Державин кочергу клал, а не шпагу. Никифоров, не задумываясь ни секунды, ответил, мол, это карта тогда на столе смялась, завернулась.

Посещение квартиры Николая Алексеевича и знакомство с его сокровищами всегда были запоминающимися событиями. Мой брат, Аполлон Степанович, старше меня на десять лет, поэтому его знакомство с Никифоровым имеет больший возраст, но посещать его дома первым начал я. Николай Алексеевич ходил в редакции и типографию, размещавшиеся тогда в одном здании, ежедневно. Каждый раз он обязательно заходил ко мне узнать мои новости, получить помощь в вёрстке, достать бумагу или переснять какую-то фотографию, договориться о чём-то. Я же бывал у него дома по пять раз в году, всегда с каким-нибудь делом, но с обязательной увлекательной экскурсией по закромам. Когда и брат увлёкся экслибрисом, то мы с ним, во время его приездов, старались побывать у Николая Алексеевича вдвоём. Каждый раз это было очень интересно, ибо он что-то придумывал.

Например, когда в последние годы Николая Алексеевича мы пришли к нему, он поинтересовался, чем бы нас порадовать, и показал зеркало стоматолога. Поинтересовался, знаем ли мы, как определили труп Гитлера. А вот, показывает книгу с автографом автора, воспоминания стоматолога, установившего истину. Вот этот врач мне подарила книгу об этом, а вот её инструмент, то самое зеркало. Мы берём, разглядываем, и я говорю брату, что зеркало, действительно, интересное. Вот смотри, мол, какой красивый «Знак качества» на нём. Аполлон Степанович серьёзно, без улыбки, соглашается. Но Никифоров не смущается и предлагает тогда посмотреть уголь, которым нарисовали известный профиль Льва Николаевича Толстого на смертном одре. Уголь с угледержателем упакован в удобную коробочку из оргстекла. Рассматриваем с интересом всё, а особенно оборот коробочки, и, склонившись, читаем вслух название сувенирной тульской фабрики, артикул и цену.

Николай Алексеевич как бы с сожалением замечает, что в таком случае можно почитать, например, лежащие тут же письма Давида Давидовича Бурлюка, который писал ему и даже делал любопытный экслибрис. Но говорил нам это уже серьёзно и без лукавых искорок в глазах. Никифоров протягивал нам эти письма и листочки с экслибрисами, хорошо нам известными.

Он, действительно, имел письма и Рокуэлла Кента, который также делал ему экслибрис, и Пабло Пикассо, который подарил ему рисунок голубя (Никифоров переснял его, пририсовал подпись, и получился экслибрис якобы специально сделанный художником для его библиотеки), и картины Бурлюка, и множество других по настоящему уникальных вещей. Но просто показывать ценные предметы, например, письма Аркадия Райкина, ему было не интересно. А, выдумывая легенды, Николай Алексеевич словно бы участвовал в создании сокровищ, обогащающих мир.

Переписка с художниками у него была уникальная. Ведь он переписывался и с Жаном Эффелем, и с такими великими нашими художниками как Жуков и Глазунов, которые, к тому же, делали ему книжные знаки. Казалось бы, дороже таких украшений коллекции ни одно собрание не может иметь ничего.

Но Никифорову было даже этого мало. И он приносил и показывал мне, например, конверт, пришедший из Франции, с адресом «СССР, Тамбов, Никифорову», с гордостью говоря, что самый короткий адрес был до этого у Сталина, но тот был из четырёх слов, поскольку упоминался и Кремль. Меня заинтересовал почтовый штемпель. Письмо было отправлено в то время, когда Никифоров был в туристической поездке во Франции, вскоре после приезда он и показывал этот конверт. Находчивый человек, попросил кого-то написать адрес на конверте, вложив безопасную для таможни поздравительную открытку. Почта, увидев, что письмо в СССР, отправила его. В нашей стране переправили в Тамбов, не возвращать же. А в Тамбове на почте в отделе доставки спросили, у кого на участке Никифоров, и дали письмо почтальону. Всё просто. Вот и дошло письмо. Но, кроме Николая Алексеевича никто не мог додуматься до такой простой и интересной шутки.

О Никифорове можно говорить бесконечно. Какие интересные частные конверты он выпускал, коллекционировал проекты почтовых марок, а клише местных спецгашений он хранил почти все. Собирал всё о Глазкове и Румянцевой. У него же хранился и мастичный штемпель библиотеки Николая Вирты. Разогрев сургуч, ставил на нём оттиск личной печати Ланских, сделанной из горного хрусталя, и щедро дарил посетителям своего музея.

Много выдумки находил Никифоров для оформления каталогов выставок, в том числе и экслибрисных. Но, по воле злого рока, все издаваемые им каталоги выставок книжного знака преследовали неприятности.

Устроил он выставку экслибрисов в Тамбовской картинной галере.  И хоть называлась она «Тамбовский книжный знак», по существу, это была выставка книжных знаков Никифорова, или сделанных им, или ему. Предисловие к каталогу Никифоров попросил написать ленинградского коллекционера Вилинбахова, более опытного в экслибрисном деле человека. Экспозиция составлялась незадолго до того, как Калашников награвировал тот знаменитый знак библиотеки Хрущёва, но уже были изготовлены для него экслибрисы Никифоровым и Дергаченко. Поэтому эти графические миниатюры занимали особое место, и, конечно, были отмечены в предисловии.

Выставка, как водится, после закрытия была разобрана, а вот каталог продолжал жить и после свержения Хрущёва, некстати напоминая о нём. Каталог не был изъят, а остатки тиража в галерее продавали, зачёркивая на глазах у покупателя некоторые строки фломастером, который пришлось специально для этого предоставить Никифорову. Упоминания были в трёх местах, на разных страницах, и каталог выглядел ужасно измаранным. Сквозь эти чёрные линии текст всё равно читался. А кассир, случалось, пропускала одно из упоминаний, что вызывало разговоры. Словом, этот каталог долго заставлял Никифорова нервничать.

Решив привлечь к экслибрису одного из тамбовских коллекционеров, он позволил тому выступать от имени его литературного музея, дав в галерею соответствующее письмо о проведении выставки интересного рижского графика-экслибрисиста. Художник этот был, действительно, интересный, работавший в своей манере и технике. А вот коллекционер этот, когда был изготовлен буклет выставки, как говорится, наложил на тираж буклета руку, да так, что обманутый Никифоров не мог послать буклет никому из постоянных своих корреспондентов, знавших, что буклет издан его музеем. Вряд ли этот коллекционер стремился выставить перед всем коллекционным миром Николая Алексеевича как неловкого, неумелого человека, скорее всего, он, используя помощь Никифорова, хотел быстренько стать известным экслибрисистом. Отсюда и стремление этого человека с болезненным честолюбием монопольно завладеть тиражом буклета.

По престижу Никифорова был нанесён удар. На мои вопросы о той истории, он обычно отвечал очень скупо. Николай Алексеевич не любил вспоминать не только ту выставку с буклетом, но даже и ни в чём не виноватого художника, который в благодарность сделал экслибрисы и Никифорову, и тому коллекционеру. С тех пор началось противостояние тамбовских коллекционеров, нанёсшее сильный урон экслибрисной репутации города. Так что и это экслибрисное издание было для Никифорова неудачным.

Каталог Калашникова, спустя время, вызывал чувство досады за бедненькую бумагу, резко контрастирующую с шикарными заграничными его каталогами, по примеру которых потом выходили его каталоги и в нашей стране. Это издание, несмотря на приоритетность, не только радовало, но даже и огорчало потом Никифорова.

Были выпущены ещё каталоги книжных знаков Льва Кропивницкого и давнего друга Николая Алексеевича Георгия Николаевича Карлова. Художники эти, бесспорно, огромного таланта, увлечённые своими творческими экспериментами. Кропивницкий был поглощён идеей противопоставления людей и масок, а жизнерадостного Карлова интересовала задача создания портретов животных, внешне очень похожих на людей и наделённых человеческими характерами. Художник удивительного видения. Посмотрев на человека, он мог буквально в несколько секунд набросать блестящий рисунок, в котором этот человек был трансформирован в какое то животное, очень похожее на него и в то же время с ярко подчёркнутым характером. Забавно рассматривать его рисунки котов, собак и других животных и видеть кота-сибарита, простодушного доверчивого щенка или жуликоватого пса-дворнягу.

Для этих художников экслибрис был удобным для эксперимента полем. Увлечённые этим, они зачастую уходили от задач отражения характера библиотеки, профессии её владельца и его интересов. Поэтому общества экслибрисистов, пропагандировавшие тогда идею, что экслибрис это своего рода иносказательный портрет библиотеки и её владельца, проявляли недостаточный интерес к книжным знакам Карлова и Кропивницкого и, как следствие, к их каталогам, изданным Николаем Алексеевичем. Коллекционный интерес этих работ снижался ещё и тем, что Никифоров делал с рисунков этих художников клише, а цинкографские оттиски слабого качества, печатавшиеся к тому же огромными тиражами, низко ценились коллекционерами.

Карлов и Кропивницкий в своём отношении к экслибрису были не одиноки. Например, эстонский график Окас во многом близок им, но судьба его работ иная, ведь он работал в офорте, редкой, а потому очень интересной для коллекционеров технике. Заполучив желанный оттиск экслибриса работы Эвальда Карловича Окаса, коллекционеры уже не затевали разговора о том, будет ли наклеивать его владелец на книги и как он отражает характер библиотеки, хотя, если вдуматься, основание для таких разговоров имелось. А вот об экслибрисах Карлова в обществах экслибрисистов такие разговоры шли, что снижало спрос на их работы.

Когда в 1966 году я изготовил сотый экслибрис, Николай Алексеевич решил поддержать меня, организовав выставку и издав каталог. Анализируя то издание, я всё больше прихожу к выводу, что он, будучи опытным коллекционером, совершенно не преследовал своих интересов, больше заботясь обо мне. Это был довольно щедрый поступок. Единственное, что он попросил, это указать, что экслибрисы представлены на выставке из его коллекции. По его предложению, предисловие написал московский известный учёный Владимир Дорофеевич Королюк (1921–1981), хотя Николай Алексеевич и сам легко мог бы написать его, выступив уже в роли автора.

Взял он на себя и переговоры с картинной галереей и областной библиотекой, где прошла эта выставка. К тому же, он договорился с руководством типографии, чтобы дали хорошую бумагу и получше отпечатали, недорого взяв с библиотеки за заказ для своего рабочего (в итоге сделали почти бесплатно). Я бы просто не смог вести подобные разговоры со своим начальством. Несмотря на то, что в каталоге мои экслибрисы, и он посвящён мне, а я при его изготовлении многое делал сам, это издание в большей степени Никифорова, а не моё.

Готовя этот каталог, Николай Алексеевич преподал мне уроки издательского дела. Во-первых, он решил пронумеровать тираж. Взяв в переплётном цеху нумератор, делал это я сам, чтобы типография не включала эту дорогостоящую операцию в счёт. Нумерованное издание более интересно коллекционерам. Во-вторых, он решил отойти от общепринятой надписи «Бесплатно». Тогда положено было или поставить такую надпись, или указать цену, что порождало сразу же множество проблем учёта дохода. Был ещё и третий вариант, можно было бы присвоить изданию статус для служебного пользования, но тогда возникала ещё большая проблема распространения полусекретного издания.

Находчивый Николай Алексеевич придумал новую форму. Он сделал надпись, что каталог продаже и обмену не подлежит. Коллеги по типографии с усмешкой неоднократно подсказывали мне, что это самодеятельность, таких грифов не делают, и все, мол, знают, есть лишь три общепринятых варианта. Я, хоть и был растерян, но, зная, что он ничего не делает зря, не стал мешать ему.

После выхода каталога, я в очередной раз убедился в его премудрости. Каталог расходился среди моих знакомых, кому я уже сделал экслибрис, и тех, кто интересовался тамбовскими событиями. Естественно, он был востребован постоянными посетителями картинной галереи. Расходился он и среди коллекционеров экслибриса, поскольку он располагал необходимым тем перечнем моих работ. Но вдруг стали приходить письма от неизвестных мне исследователей книги, которым почему-то был очень необходим каталог моей выставки. Писали серьёзные люди, профессора, авторы книг, а я недоумевал. Наконец, из одного из писем я узнал, что исследователи книги впервые в отечественной практике столкнулись с подобным грифом, и им хотелось иметь эту диковинку. Оказывается, Николай Алексеевич этим, спорным по смыслу грифом (ибо бесполезно запрещать владельцам каталога продавать его, а тем более обмениваться им) сделал это издание востребованным ещё одним пластом собирателей.

Для меня персональная выставка и выход этого каталога был важным и успешным шагом. В определённой мере это было признание, а появление у коллекционеров полного перечня моих экслибрисов способствовало повышению интереса к ним, ведь некоторые коллекционеры начали разыскивать недостающие в их собраниях мои книжные знаки.