Текст книги "Французская революция"

Национальный Конвент

День 2 сентября 1792 года был отмечен во Франции началом не только сентябрьских убийств, но и выборов в Национальный Конвент, которые продолжались до 19 сентября. Правом голоса обладали все французы мужского пола, достигшие 21 года, отвечавшие годичному цензу оседлости и обеспечивавшие себя своим трудом. Впрочем, слуги голосовать не могли ни при каких условиях, то есть говорить о всеобщих выборах отнюдь не приходится. Однако даже из тех, кто имел право голоса, воспользовались им менее 12 %.

В Париже выборы осуществлялись открытым голосованием и под строгим контролем Якобинского клуба. Надо ли удивляться, что первым в депутаты здесь избрали Робеспьера, вторым – Дантона. Остальные представители столицы также имели весьма радикальные взгляды. В провинции голосование тоже нередко носило открытый характер и производилось под надзором революционных обществ, которые по своему произволу немедленно отстраняли от выборов тех, кого сочли подозрительными. Рабочие, ремесленники и крестьяне в большинстве своем воздержались от участия в голосовании, а наибольшую активность проявили горожане среднего и высокого достатка.

Неудивительно, что по своему социальному составу новый депутатский корпус оказался преимущественно буржуазным – в том смысле, какой в это слово вкладывали во Франции XVIII века, – иначе говоря, он состоял из представителей верхов городского населения. Из 749 его членов 500 являлись юристами, лицами свободных профессий и государственными служащими. Рабочих среди депутатов было только двое. Треть избранных представителей уже имела опыт работы в Учредительном и Законодательном собраниях.

Свои заседания в бывшей королевской резиденции Тюильри Национальный Конвент открыл 20 сентября 1792 года. Ведущая роль в нем принадлежала республиканцам. Однако они были далеко не монолитны, а делились на группировки («партии»), между которыми развернулась острая борьба практически по всем вопросам внутренней и внешней политики.

Жирондисты (примерно 140 человек), составлявшие «левую» в Законодательном собрании, вынужденно уступили в Конвенте эту сторону своим более радикальным оппонентам, переместившись на места справа и приняв на себя все сопутствующие негативные коннотации. В их рядах находились такие крупные политические фигуры, как Бриссо, Верньо, Гаде, Петион, Жансоне, Кондорсе и другие. Они в значительной степени опирались на провинциальные элиты больших торговых городов Юга, которые были недовольны диктатом Парижа и влиянием его Коммуны на общегосударственные дела. Считая, что с провозглашением Республики миссия Революции выполнена, жирондисты выступали за строгое соблюдение правовых норм, отвергали чрезвычайные меры, мотивируемые «революционной необходимостью», и резко осуждали сентябрьские убийства, требуя привлечь виновных к ответу.

Их оппоненты – «партия» монтаньяров – сначала насчитывали в своих рядах чуть более 110 человек, но со временем увеличили свою численность примерно до 150. Они-то и заняли левую сторону зала. Монтаньяры представляли собой пестрый конгломерат людей с разными социальными и экономическими взглядами, объединенных, однако, приверженностью к радикальным политическим методам. Ничем не отличаясь по социальному составу от жирондистов, они тем не менее в борьбе с оппонентами охотно апеллировали к плебсу и в случае необходимости искали поддержки у Коммуны.

Важным инструментом влияния на общественное мнение монтаньярам служил Якобинский клуб, куда входили многие из них. За три года, прошедшие после его основания, он не только сохранил, но и расширил связи с аналогичными «народными обществами» в других городах, образовавшими социальную сеть, по которой революционные импульсы из Парижа достаточно быстро распространялись во все концы страны.

Лидерами монтаньяров были Робеспьер, Дантон и Марат. Кроме того, в эту группу входили такие уже известные к тому времени деятели Революции, как Демулен, Кутон, Шабо, Базир, оба Мерлена – из Дуэ и Тионвиля, бывший герцог Орлеанский, взявший себе имя Филипп Эгалите (égalité – «равенство»), и другие. Очень быстро на первый план в этой «партии» выдвинулся и молодой юрист из Пикардии Луи-Антуан Сен-Жюст.

Между двумя враждующими группами располагалось Болото, или Равнина, – более или менее пассивное большинство примерно из 500 депутатов, поддерживавшее то монтаньяров, то жирондистов.

«Канонада при Вальми»

В тот же самый день, 20 сентября 1792 года, когда начал свою работу Конвент, на фронте произошли важные перемены.

Добившись 2 сентября капитуляции Вердена, герцог Брауншвейгский двинулся напрямую к Парижу. Однако по пути ему предстояло форсировать теснины Аргонского плато – цепи холмов, покрытых густым лесом. Здесь заняла оборону Северная армия Дюмурье, прикрывшая проход к французской столице. Не надеясь противостоять неприятелю в одиночку, Дюмурье призвал к себе на подмогу Рейнскую армию, которой после отстранения Люкнера командовал генерал Франсуа-Кристоф Келлерман. Этот 57-летний военачальник имел большой боевой опыт, который приобрел участвуя еще юношей в Семилетней войне, а затем воюя против русских войск в Польше на стороне Барской конфедерации. Получив депешу от Дюмурье, Келлерман двинулся к нему на помощь и прибыл к самому началу решающего сражения.

Герцог Брауншвейгский, найдя незащищенный проход через лес, обошел Дюмурье с севера, но возле деревни Вальми прусский авангард рано утром 20 сентября натолкнулся на части Келлермана, успевшие занять здесь оборону. Началась артиллерийская перестрелка. К удивлению немцев, французы, в отличие от предыдущих боев кампании, проявили стойкость и не побежали, как обычно делали, с первыми же выстрелами. Келлерман под артиллерийским огнем лично воодушевлял солдат, а они, подбадривая себя криком «Да здравствует нация!», изо всех сил старались держать строй, несмотря на потери от вражеских ядер. Пруссаки же, построившись в штурмовые колонны, весь день маневрировали, но до атаки дело у них не дошло.

Вечером, так и не начав наступления, герцог Брауншвейгский отвел свои войска. Мотивы его решения до сих пор неясны. Согласно одной из версий, его подкупил Дантон, передав герцогу драгоценности французской королевы, несколькими днями ранее пропавшие из Парижа. По другой версии, Келлерману удалось повлиять на герцога через свои масонские связи. Предлагались и другие объяснения неожиданного отхода пруссаков, но ни одно из них не признано бесспорным. Несмотря на скромный военный итог (французы потеряли 300 человек, пруссаки – 180), «канонада при Вальми» получила большое политическое значение как первая в этой войне победа войск революционной Франции.

Более того, простояв неделю после сражения в укрепленном лагере, герцог Брауншвейгский вынужден был отдать приказ о стратегическом отступлении, поскольку его войска стали ежедневно нести тяжелые потери от вспыхнувшей дизентерии. Болезнь выполнила за французских генералов их работу.

Битвы в Конвенте

21 сентября Конвент упразднил монархию, а 22 сентября провозгласил Республику. То и другое жирондисты и монтаньяры сделали в полном единодушии. Однако идиллия продолжалась не более трех дней. После того как в Париж пришло известие о победе при Вальми и об отступлении армии герцога Брауншвейгского, борьба с внешней угрозой отошла на второй план, и «партии» сцепились в схватке за власть.

Изначально позиции жирондистов выглядели предпочтительнее. Правительство перешло под их полный контроль, когда Дантон, избранный депутатом, сложил с себя министерские полномочия. Жирондистам удалось также поставить своих людей на ключевые позиции в парламентских комитетах. Имена их лидеров, целый год игравших ведущие роли в Законодательном собрании, были на слуху у прибывших из регионов депутатов. И, напротив, большинство провинциалов негативно относились к чрезмерным амбициям Коммуны Парижа и к связанным с нею представителям столицы, составлявшим ядро «партии» монтаньяров.

23 сентября жирондисты развернули наступление против своих оппонентов. День за днем в течение полутора месяцев их блистательные ораторы требовали привлечь к ответственности Робеспьера и Марата за стремление к диктатуре, Дантона – за растрату средств на посту министра юстиции, комитет надзора Коммуны – за поощрение сентябрьских убийств. Монтаньяры оправдывались, время от времени огрызаясь встречными обвинениями. Поскольку в конечном счете они сумели достаточно убедительно опровергнуть практически все из того, что им инкриминировалось, к ноябрю симпатии большинства депутатов уже не столь безраздельно принадлежали жирондистам, как в самом начале работы Конвента.

Неудачно для жирондистов складывались дела и вне парламента. К октябрю они проиграли борьбу за Якобинский клуб и вынуждены были покинуть его. Тем самым они, как и фельяны годом ранее, уступили конкурентам мощнейший инструмент воздействия на общественное мнение. Салон мадам Ролан, где они впредь предпочитали обсуждать свои планы, конечно же, не мог сравниться по влиянию со знаменитым на всю страну политическим клубом, опиравшимся на сеть аффилированных с ним революционных обществ.

Не оправдались и надежды жирондистов на прошедшие в октябре и ноябре перевыборы Коммуны Парижа. Ее новый состав по своему радикализму практически не уступал предыдущему.

Победная осень

Пока «партии» выясняли между собой отношения в Конвенте, солдаты, офицеры и генералы новорожденной Республики, воодушевленные нечаянным успехом при Вальми, продолжали выполнять свою работу на фронтах. Причем делали они это все более эффективно.

В сентябре 1792 года, понадеявшись на скорую победу Австрии и Пруссии, в войну вступил король Сардинии (Пьемонта). И, как выяснилось, напрасно. Пьемонтская армия оказалась совершенно не готова к военным действиям, и части генерала Анн-Пьера де Монтескью к 23 сентября без единого выстрела полностью оккупировали Савойю. 29 сентября столь же бескровно была захвачена Ницца, после того как французская Средиземноморская эскадра встала на рейде, угрожая бомбардировкой города. Теперь уже пьемонтские войска бежали при одном только приближении неприятеля, как весной того же года поступали французы.

В те же дни на самом севере австрийская армия, наступавшая из Австрийских Нидерландов, осадила Лилль. Силы неприятеля были недостаточны для того, чтобы штурмом взять мощную Лилльскую цитадель, возведенную почти за сто лет до того гением военной инженерии Себастьяном де Вобаном. Не хватило солдат у них и для полной блокады крепости. Поэтому австрийский командующий решил принудить гарнизон к капитуляции путем массированной бомбардировки. Она началась 29 сентября и велась денно и нощно на протяжении семи суток. Всего по крепости было выпущено более 100 тысяч бомб и ядер, но ее защитники не сдали своих позиций. Ничего не добившись, неприятель 8 октября вынужден был снять осаду, что стало еще одной важной победой французов.

Отступление герцога Брауншвейгского спасло от осады и гарнизон Тионвиля, отбивавшийся от австрийцев с конца августа. Под командованием генерала Вимпфена защитники города своими неожиданными и дерзкими вылазками постоянно держали неприятеля в напряжении, так и не позволив ему подготовиться к штурму. Узнав об отходе основных сил пруссаков на восток, австрийцы 16 октября сняли осаду.

Преследуя отступающих пруссаков, генерал Келлерман 16 октября вступил в Верден, а 21 октября – в Лонгви. В тот же день войска Рейнской армии, которыми командовал Адам-Филипп Кюстин, герой Семилетней войны и войны в Северной Америке, с наскока взяли одну из сильнейших крепостей Германии – Майнц. Похоже, поймав удачу при Вальми, французы уже не хотели ее отпускать. И той осенью это им удавалось в полной мере.

Апофеозом кампании стало сражение близ бельгийской деревушки Жемапп. Его дал австрийцам Дюмурье, который, отправив Келлермана преследовать герцога Брауншвейгского, решил воспользоваться благоприятным моментом для вторжения в Австрийские Нидерланды. 6 ноября 1792 года его войска натолкнулись на австрийский корпус эрцгерцога Альберта Саксен-Тешенского. Австрийцы имели в три раза меньше людей и в два раза меньше орудий, чем французы, но занимали хорошо укрепленные позиции на холмистой гряде возле деревни Жемапп. Слабо дисциплинированная и плохо обученная, но исполненная революционного энтузиазма, французская армия весь день атаковала австрийцев по всему фронту, неся большие потери. В конце концов исход сражения подтвердил хорошо известное в ту эпоху правило: «Бог на стороне больших батальонов». Подавляющее численное преимущество французов сыграло решающую роль, и выбитые со своих позиций австрийцы были вынуждены отступить. Результатом этой победы стал захват 7 ноября Монса, 14 ноября – Брюсселя, а там и всех Австрийских Нидерландов.

Суд над королем

Гром побед революционного оружия прозвучал для французского короля погребальным звоном. Вопрос о дальнейшей судьбе Людовика время от времени поднимался с самого начала работы Конвента, но так и не переходил в практическую плоскость, отчасти из-за опасения ответной реакции европейских монархов, отчасти из-за того, что жаждавшие крови короля монтаньяры сами были вынуждены отбиваться от нападок политических оппонентов.

С переходом французских армий в наступление по всем фронтам возможная реакция других монархов на репрессии по отношению к свергнутому королю уже не казалась столь пугающей, как в момент приближения герцога Брауншвейгского к Парижу. Да и монтаньяры к началу ноября успешно отразили многочисленные выпады жирондистов и приготовились к контратаке. Она началась с постановки в повестку дня Конвента вопроса о судьбе короля.

7 ноября 1792 года бывший тулузский адвокат, затем депутат Законодательного собрания, а теперь и Конвента, Жан-Батист Майль выступил по поручению комитета по законодательству с докладом о правовой стороне возможного суда над Людовиком XVI. Вопрос этот был отнюдь не прост, так как по Конституции 1791 года, которая считалась действующей до принятия новой, личность короля оставалась неприкосновенной. Чтобы все-таки доказать его подсудность, докладчику пришлось прибегнуть к самой изощренной казуистике. По его утверждению, нация – единственный обладатель суверенитета – 10 августа вернула себе права на верховную власть, отменив ею же принятую ранее Конституцию. Таким образом, докладчик разрешил сложную юридическую коллизию посредством весьма смелого допущения: произошедшее 10 августа делалось по воле всей нации. Дальнейшие выводы напрашивались сами собой: раз нация отменила Конституцию, то король утрачивает неприкосновенность и теперь подсуден, как и любой другой гражданин. Тем не менее он хоть и бывший, но все же король, а потому судить его может не какой-либо трибунал, но только вся нация целиком. Полномочным же представителем нации является Конвент, стало быть, ему и судить короля.

13 ноября депутаты начали прения по этому вопросу. Лидеры жирондистов воздержались от непосредственного участия в дискуссии, но близкие к ним депутаты доказывали, что при отсутствии соответствующего закона никакой процесс над свергнутым монархом не будет легитимным с правовой точки зрения; политически же такой суд вообще нецелесообразен и даже опасен для Революции.

Однако все эти аргументы были опрокинуты энергичным выступлением тогда еще почти никому не известного 25-летнего пикардийского депутата Луи-Антуана Сен-Жюста. Несмотря на свой юный возраст, молодой человек имел довольно богатое прошлое. В 19 лет он за кражу из материнского дома оказался в исправительном заведении, где провел полгода. В 20 лет дебютировал на литературном поприще, опубликовав порнографическую поэму. С началом Революции он стал ее горячим приверженцем и политическим активистом, что в 1792 году позволило ему избраться депутатом Конвента. Там Сен-Жюст проявил себя способным оратором. Весьма начитанный, он легко оперировал отсылками к трудам философов Просвещения, что придавало его парламентским речам доктринальную фундаментальность. Вот и в своем первом выступлении он уверенно опроверг аргумент, касавшийся нелегитимности возможного суда над королем, заявив, что, поскольку Людовик XVI является врагом нации, с ним надо просто расправиться по законам военного времени.

Впрочем, выступившему затем Франсуа Бюзо удалось увести Конвент в сторону от столь соблазнительного в своей простоте решения. В Учредительном собрании Бюзо, вместе с Петионом и Робеспьером, принадлежал к числу наиболее радикальных депутатов. Теперь же он сидел на скамьях жирондистов и вместе с ними пытался воспрепятствовать началу процесса, который неизбежно привел бы к осуждению короля и последующему обострению внутри– и внешнеполитического положения Республики. Чтобы охладить пыл монтаньяров, Бюзо предложил отдать под суд не только Людовика, но и всех Бурбонов скопом. А это уже был камень в огород Филиппа Эгалите, бывшего герцога Орлеанского, примкнувшего в Конвенте к монтаньярам. Дискуссия вспыхнула с новой силой.

Но уже день 20 ноября оказался решающим в споре о том, судить ли низвергнутого монарха или же нет. К министру внутренних дел Ролану пришел его друг, архитектор Эртье, и сообщил, что накануне некий слесарь Гамен рассказал ему о существовании в Тюильри потайного сейфа, который полугодом ранее этот Гамен собственноручно установил по заказу Людовика XVI. Прямодушный, но не слишком дальновидный Ролан немедленно поспешил с обоими информаторами во дворец, где достал из указанного тайника груду бумаг и передал их в Конвент. Это был весьма опрометчивый шаг. Осуществив изъятие без соблюдения процессуальных норм, Ролан дал своим политическим оппонентам повод обвинить его в том, что он якобы перед сдачей находки в Конвент изъял из конфискованного неудобные для себя и своих единомышленников документы. Впрочем, и переданных им бумаг оказалось более чем достаточно, чтобы погубить все усилия его друзей-жирондистов по недопущению процесса. В тайнике, в частности, находилась переписка Людовика с деятелями роялистской эмиграции, что позволяло говорить о королевской измене. Суд над монархом стал неизбежностью.

3 декабря депутаты большинством голосов постановили предать короля суду, хотя Робеспьер и уговаривал их сразу казнить бывшего монарха в качестве «акта общественного спасения». Роль трибунала взял на себя сам Конвент. 6 декабря депутаты, по предложению Марата, приняли решение о том, что голосование на процессе будет открытым и поименным.

10 декабря начался суд над Людовиком XVI, или, как называли его в официальных документах процесса, Луи Капетом. На следующий день с перечнем предъявляемых королю обвинений выступил председатель Конвента (обладатель этой должности сменялся каждые пятнадцать дней), депутат от Тулузы Бертран Барер. Опытный и хорошо эрудированный адвокат, обладавший изысканными манерами и отточенным еще до Революции красноречием, он уже успел побывать депутатом Учредительного собрания, где поддерживал добрые отношения со всеми лидерами «патриотической партии». Состоял Барер и в Якобинском клубе, откуда, правда, в 1791 году перешел к фельянам, хотя вскоре передумал и вернулся к якобинцам. В Конвенте он сидел на Равнине, поддерживая при голосовании то жирондистов, то монтаньяров. Оглашенные им обвинения звучали не слишком оригинально. Королю инкриминировали все те вето, которые тот накладывал на декреты Учредительного и Законодательного собраний (как будто это не было его конституционным правом); попытку разогнать Учредительное собрание 20 июня 1789 года (в тот день, когда состоялась Клятва в зале для игры в мяч); секретную переписку с Мирабо, которую обнаружили в тайнике и сочли доказательством подкупа трибуна; отъезд из Парижа в июне 1791 года, как если бы речь шла о бегстве из тюрьмы; приказ о расстреле толпы на Марсовом поле 17 июля 1791 года, как будто после возвращения из Варенна король еще мог кому-то что-то приказывать; молчаливое (!) одобрение Пильницкой декларации и т. д. и т. п. – всего 33 пункта. Наиболее пугающим выглядело обвинение в связях во время войны с вражескими державами через посредничество эмигрантов.

Впрочем, у короля была прекрасная защита. Его адвокатами на суде согласились стать едва ли не лучшие юристы Франции. Старик Ламуаньон де Мальзерб был личностью в высшей степени незаурядной. Он ранее отличился не только на ниве правоведения как председатель одного из главных судов Парижа – Палаты косвенных сборов, но также на политическом поприще – как один из лидеров парламентской оппозиции реформе Мопу – и на научном – как выдающийся ботаник, принятый за свои исследования в Академию наук. Адвокаты Франсуа Дени Тронше и Ромэн Десез тоже были не только эрудированными правоведами, но и очень смелыми людьми, ибо понимали, что их согласие защищать короля бросит тень политических подозрений и на них самих.

Эта троица опытных юристов и одновременно отчаянных храбрецов камня на камне не оставила от выдвинутых против короля обвинений. Они доказали, что все, сделанное Людовиком XVI до принятия Конституции, полностью соответствовало существовавшим тогда правовым нормам. За вменяемые же ему в вину деяния, совершенные после утверждения Конституции, ответственность по закону должны нести министры. Что касается предполагаемых сношений короля во время войны с вражескими державами, то никаких убедительных доказательств тому обвинение не представило. Более того, защита подсудимого отметила, что сам по себе процесс совершенно незаконен, поскольку Конвент выступает одновременно и обвинителем, и судьей, что противоречит всем принципам правосудия.

Однако даже эта блестяще выстроенная линия защиты не могла ничего изменить в изначально принятом депутатами решении осудить монарха. Оправдать его они не могли, потому что если король невиновен, то в таком случае восстание 10 августа оказывалось антиконституционным бунтом, а его участники преступниками. Более того, созванный в результате этого восстания Конвент автоматически становился нелегитимным. Поэтому об оправдании Людовика не заговаривали даже жирондисты, не желавшие его смерти. Не ставя под сомнение «вину» монарха, они лишь изыскивали способы спасти ему жизнь.

Бриссо акцентировал внимание на тех негативных внешнеполитических последствиях, которые навлечет на Францию возможная казнь короля. Верньо призвал вынести решение о судьбе Людовика на всенародный плебисцит. Учитывая распространенное в обществе уважение к монархии – никакого другого государственного устройства французы до тех пор просто не знали, – подобный шаг мог бы спасти королю жизнь.

28 декабря Робеспьер выступил с большой речью, решительно возражая против обращения к народу. В качестве аргумента он, в частности, высказал важную мысль, которая во многом объясняет мироощущение и мотивацию действий просвещенной элиты в целом. Говоря о добродетели, под которой Робеспьер понимал набор нравственных качеств и мировоззренческих принципов, присущих истинным революционерам, к коим, конечно, в первую очередь относил себя, он заявил: «Добродетель всегда была в меньшинстве на земле. Не будь этого, земля не была бы заселена тиранами и рабами». Иными словами, лидер монтаньяров открыто признавал, что такие «борцы за народ», как он сам и его сподвижники, составляют в обществе явное меньшинство, а их взгляды этим самым народом отнюдь не разделяются. Потому-то Робеспьер и считал недопустимым выносить решение судьбы короля на всенародное голосование.

4 января 1793 года против обращения к народу вдруг высказался и Барер. Его пространное выступление произвело большое впечатление на значительную часть депутатов Болота. Если Робеспьер представлялся им опасным радикалом, то Барер был для них своим.

15 января 1793 года началось поименное голосование депутатов по двум вопросам: «Виновен ли Луи Капет в заговоре против общественной свободы и покушениях на общую безопасность государства, да или нет?» и «Должен ли приговор Конвента Луи Капету ратифицироваться народом, да или нет?». Голосование происходило под жесточайшим психологическим давлением со стороны трибун. От несогласных с тем, что процесс принял явно обвинительный уклон, требовалось немалое мужество, чтобы вслух высказать свою позицию. Таких, однако, среди депутатов нашлось немало, хотя они и не составляли большинства.

По первому вопросу существенных разногласий не было. Из 718 присутствовавших 673 просто сказали «да», 10 воздержались, 3 не ответили на поставленный вопрос, а 32 вместо четкого ответа сделали разного рода заявления. Бывший корсиканский адвокат Кристоф Саличети высказался так: «Как гражданин я говорю да, как судья – нет». Схожим способом выразили свое несогласие с большинством и некоторые другие депутаты. Например, конституционный епископ Клод Фоше, близкий к жирондистам, заявил: «Как гражданин и законодатель я говорю да, а как судья я ничего не скажу, ибо некомпетентен».

По второму вопросу расхождений оказалось больше. Из 721 присутствовавших 286 человек проголосовало за обращение к народу, 423 против этого, 12 воздержались. Хотя большинство жирондистов и сказали «да», некоторые из их «партии», видимо, все же дрогнули и проголосовали вместе с монтаньярами – «нет», как, например, Кондорсе.

На следующий день, 16 января, депутатам предстояло ответить на один-единственный вопрос: «Какому наказанию следует подвергнуть Луи?» Однако после голосования первого же депутата вопросов стало два. Тот самый Майль, доклад которого, собственно, и положил начало всей судебной эпопее, заявил: «В соответствии со своим предыдущим голосованием я высказываюсь за смертную казнь для Луи. Но хочу сделать одно замечание. Если большинство тоже выберет смерть, то, считаю, Национальному Конвенту следовало бы подумать над тем, чтó с точки зрения политики более выгодно и полезно: ускорить или отсрочить момент казни?» В ходе заседания еще ряд депутатов поддержал предложенную Майлем оговорку. Так в повестке появился еще один вопрос, по которому членам Конвента предстояло выразить свое мнение: «Следует ли отложить приведение в исполнение приговора Луи Капету?»

При голосовании о том, какого наказания достоин свергнутый король, из 726 присутствовавших 361 четко и ясно высказался за смертную казнь, в том числе несколько жирондистов. 26, включая самого Майля, сделали это с озвученной им оговоркой, в том числе жирондисты Верньо, Бюзо, Гаде и Петион. 44 хотя и высказались за смертную казнь, но подчеркнули необходимость ее отсрочки, как это сделал, скажем, Бриссо, рекомендовавший отложить казнь до тех пор, пока Конституция не будет принята и ратифицирована народом. 5 человек воздержались. 290 предложили другие виды наказания. Например, Кондорсе потребовал для Людовика «самой суровой кары, какая только есть в уголовном кодексе, помимо смертной казни». Бывший член повстанческой Коммуны Парижа Манюэль и вовсе предложил отправить короля в «заключение где-то вне Парижа, а затем выслать из страны», после чего покинул Конвент, прислав на следующий день извещение о своей отставке.

Очевидно, что исход голосования во многом был предопределен теми условиями, в которых оно проходило. Можно с большой долей вероятности предположить, что при тайном голосовании все те, кто не поддерживал однозначно смертную казнь, скорее всего, проголосовали бы против нее.

И, наконец, 19 января депутаты выразили свое мнение о возможности отсрочки. Из 702 присутствовавших 310 поддержали это предложение, 380 отклонили, 10 воздержались, 2 проголосовали с условиями.

В отличие от жирондистов, мнения которых постоянно расходились, монтаньяры, включая Филиппа Эгалите, кровного родственника короля, дружно проголосовали за смертную казнь без обращения к народу и отсрочки.

На другой день, 20 января, депутат-монтаньяр Луи-Мишель Лепелетье де Сен-Фаржо, представитель влиятельной фамилии судейской аристократии, зашел после заседания в один из ресторанов Пале-Рояля поужинать. К нему приблизился незнакомец и спросил: «Ты ли тот негодяй Лепелетье, что голосовал за смерть короля?» – «Я поступил по совести, а твое какое дело?» – ответил депутат. «Получи награду», – с этими словами незнакомец пронзил монтаньяра саблей. Бывший гвардеец короля Парис (так звали незнакомца), горя местью, искал в тот день кого-то из «цареубийц», проголосовавших за смерть монарха, и Лепелетье просто не повезло попасться ему на глаза.

Тем же вечером в последний раз отужинал и приговоренный к смерти Людовик XVI. Перед тем как забыться коротким сном, он навсегда простился с семьей. Утром 21 января 1793 года король взошел на эшафот, установленный на площади Революции. Робкий, слабовольный и нерешительный на протяжении всей своей жизни, он встретил смерть с большим мужеством и достоинством. Перед казнью Людовик обратился к народу: «Я умираю невиновным во всех тех преступлениях, что мне приписали. Я прощаю своих убийц. Молю Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, никогда не пала на Францию». Ударили барабаны, и последующие его слова уже никто не расслышал.

В 10 часов 22 минуты нож гильотины отсек королю голову.