Текст книги "Добровинская галерея"

Партия перешла в эндшпиль, и мы поехали в антикварный магазин.

Вечером за ужином Лида с милой улыбкой достала старинную коробочку. «Женечка, ты такая милая и добрая, радуешь нас своим очаровательным малышом вот уже неделю. А мы ничего тебе еще не подарили. Прими от меня в подарок эту старинную камею». Женя, которую уже трясло от ненависти к Лиде, чувствуя на женско-кошачьей интуиции, что все идет как-то не так, из вредности зашла в капкан. «Лида! Ты что, не знаешь, я это жуткое старье не ношу. До меня всякие черные и больные руки касались этой ужасной штуки. Какая-нибудь ведьма эту гадость носила. Что с тобой?»

Муж, чтобы разрядить обстановку, попросил коробочку посмотреть. Глаза супруга округлились: «Послушай, но это, по-моему, брошь покойной мамы. Зачем ты хотела ей это подарить?! И потом, мы собирались отдать ее дочери на юбилей!»

Этот ответ мы готовили все утро: «Мой дорогой, это не та камея, просто очень похожа на ту – твою любимую, с которой ты вырос. А эту я давно купила по случаю. Сначала хотела оставить себе и носила иногда, чтобы не потерять ту, священную. Но потом вот приехали наши друзья… Мне просто подумалось, что тебе будет приятно, если Женечка будет носить что-то такое, тебе знакомое и изысканное»…

Больше за ужином никто не сказал ни слова. Гробовая тишина напоминала похороны председателя Союза глухонемых во время проливного дождя.

Вечерняя речь перед сном тянула на большую адвокатскую премию.

«У меня к тебе просьба: ты сюда Евгению зазвала, ты, пожалуйста, ее отсюда завтра и вытури. Я уже больше не могу. Устал. Да и возраст не тот для “долгих” гостей. И вообще дурацкая у тебя была идея, извини, конечно, приглашать их к нам на дачу. А я завтра сниму нам с тобой какую-нибудь лодку в Хорватии, мы так давно вдвоем не отдыхали. Иди, я тебя поцелую»…

Что было дальше этой ночью, я не спрашивал.

Через месяц-полтора мне неожиданно позвонила красотка Женя.

– Александр Андреевич! Мы познакомились с вами на ужине у моих бывших друзей в Переделкине, и вы были с Наташей. У меня с Виктором был, к сожалению, уже был, бурный роман. Да, я знаю, что уже ничего не вернешь. Но она – Лида, жена, такая стерва, еще была моей подругой когда-то, помните ее? Она, я уверена, сыпет ему что-то в чай и ходит заниматься магией. Не мог он просто так бросить меня после такой любви! Можете сделать что-то?! Возбудить уголовное дело против нее, например? Или еще чего-то? Помогите! Вы все можете, я узнавала!

– Женечка, дорогая! Есть Магия и Маги, против которых по тем или иным причинам общество бессильно… – ответил я.

И, несмотря на то что был в кабинете один, застенчиво потупился. Скромность украшает адвоката, когда никого нет рядом…

«Tatler», октябрь, 2013

Лодка с однополым браком

Чуть покачиваясь в полутомном ритме штиля, ко мне плыла большая белая акула. Я опустил голову в воду и с улыбкой нырнул.

Надо отдать мне должное – плаваю я, плюс ко всем моим талантам, на редкость плохо. У любимой еврейской мамы была потрясающая по глубине анализа теория, согласно которой тонут только те люди, которые умеют плавать. До сорока лет я заходил в море по «это дело», брызгал на грудь и в подмышки теплой водичкой и три раза приседал по горло, а четвертый раз с головкой. Мама, как всегда, была права. Шанс уйти на дно в такой борьбе со стихией стремился к нулю. Потом подрастающие дети требовали меня в бассейн во всех гостиницах мира и упорно не соглашались ни на один синхронный заплыв в ванне. Кое-как я научился плавать, по-моему, баттерфляем. Но злые люди называют этот стиль «по-собачьи», наверное, от зависти. Пару раз я тонул в лягушатниках, вспоминая с тоской свою мамочку и биологическую мать моих детей с ее дубиноидным рефреном: «Иди, раз в жизни поплавай с детьми!»

Короче, я опустил голову в воду и решил, что я – адвокат-амфибия. От меня до акулы расстояние было не больше десяти метров, собственно, как и до лодки. Помня мамины одесские заветы, я всегда плаваю в опасной близости от чего-то безопасного на случай опасности. Акула пыхтела, булькала с двух сторон, но неумолимо приближалась. На надутой рыбе лежало плохо воспитанное животное пяти лет под названием Сережа, или в здешней «номенклатуре» Serge, и дико орало: «Калабас Балабас! Поплыли, откусим Инке зопу!» Инесса, лодочная стюардесса и по совместительству няня, плавала в двадцатый раз вокруг яхты, наблюдая за зверенышем. Плавала она вызывающе красиво и сексуально, как в моем представлении должна плавать какая-нибудь высокого класса венецианская б… на Canal Grande туда-обратно в ожидании клиентов из, скажем, Ханты-Мансийска. И действительно, где ж там ходить-то, когда все клиенты на гондолах?..

Но что-то я отошел от темы.

А тема возникла позавчера. Любимый ассистент Кристина сказала, что со мной хочет поговорить некая Муза, и через секунду соединила меня с придушенным женским голосом. Я встречал несколько раз на московских тусовках эту Барби-бюст и постоянно хотел познакомиться с ее мужем, который должен был, по идее, быть миллиардером, живущим исключительно на ощупь…

Муза сказала, что она в дальних странствиях на яхте у своей подруги, куда я должен прибыть под строжайшим секретом. Подруга тоже хочет со мной поговорить. И тоже втайне. «Тайник» вместе с сыном подруги маленьким Serge’ем плавал где-то в Средиземном море.

Вся команда на этом Titanic для бедных, кроме капитана, говорила по-русски. Капитан был французом, чем вызывал низкое презрение у говорящих по-нашему подчиненных, которых хозяева набирали на один сезон в целях экономии зарплаты экипажа на зимний период, а также для сохранения собственных знаний иностранных языков в девственном виде.

С Инной мы подружились в первый же вечер, когда после ужина она пришла ко мне в каюту и рассказала, что маленький паразит доводит всю команду и сделать с ним ничего нельзя. К утру мы договорились, что няня расскажет Сереге о появлении на борту Карабаса Барабаса (это я), который ест маленьких детей, и с ним надо заискивающе дружить.

Весь день две подруги выносили мне мозг тем, что мужья не понимают их чувствительной натуры, погуливают налево, не занимаются ремонтом родных домов и детьми и не дают столько денег, сколько нужно. Девочки тыкали мне пальцем в пятилетнюю подшивку журнала Tatler и говорили: «А вот здесь написано… А тут вы сказали… А вот Наташа получила…» К обеду Муза со Светой добились в разговорах со мной своего, и я уже душевно был привязан к двум несчастным парням, которым, к сожалению, мне предстояло сделать расчлененку в московском районном суде.

К середине цыпленка табака и второй бутылки Brunello di Montalcino с дикой истерикой на палубе появился Serge. Из этого сумасшедшего ора стало кое-как понятно, что дитя обидели, не дав ему засунуть шеф-повара ни в мусорный бак, ни даже в печку. Затем в паузе воя молодое поколение повернулось ко мне и спросило, что я делаю. Я обгладывал цыплячью ножку под головную боль, полученную от него и его мамаши за целый день, и сказал заниженным басом:

– Я доедаю твоего папашу, мой мальчик!

После этого он куда-то исчез, и матросы нашли ребенка к полуночи в трюме между двумя надувными лодками и аквалангом. Няня и лично, и от имени коллектива благодарила меня практически всю ночь за многочасовой отдых.

– Есть такая профессия – людям помогать. Это обо мне, – сказал я делегату.

Она поблагодарила меня еще раз ближе к рассвету.

За завтраком девочки выдали мне все документы, которые они копировали у любимых мужей годами. На всякий случай. Там было все: неуплаченные налоги, банковские счета и проводки, украденное и поделенное, украденное и не поделенное, интимные фотографии с интересными людьми, интимные фотографии с известными людьми и даже с официальными лицами и много чего еще. Видно, что пять лет изучения моих эссе и рассказов в Tatler не прошли мимо Музы. И ее подруги Светы. Даже летающие над нами чайки удивленно и похотливо вглядывались в фотоальбом сверху. Глядя на птиц, девочкам стало интересно, кто будет вглядываться в эту фотогалерею в Москве. Сверху. Я предложил решить все мирным путем и тихо развестись. Девочки согласились. Поездка практически удалась.

Между тем лодка жила своей морской болезнью.

Утро на яхте началось с дикого скандала. Один из сезонных матросов был нанят в Ницце, и происхождение его шло из «центра» мирового мореходства и океанографии – города Грозного. Хотя, по-моему, у него была мания величия и он был из Гудермеса. Парень был взят на роль второго помощника капитана, несмотря на то что (как выяснилось потом) обладал широкими теоретическими знаниями в судоходстве, так как некоторое время прожил по техническим обстоятельствам в лесу с другими «чехами» и там делал самокрутки из книги «Остров сокровищ» на русском языке.

Капитан невзлюбил Мусу как-то сразу. Даже слово «бом-брамсель» из пресловутой книги про пиратов, записанное на всякий случай шариковой ручкой на ладошке Мусы в самом начале его карьеры, на Jean-Pierre никакого впечатления не произвело. Яхта была не парусная. Так вот, утром в отсутствие ора малолетнего Serge’а, который, помня вчерашнего недоеденного папу, на всякий случай забрался под кровать и там смотрел мультики на iPad, с верхней палубы верещали в полный голос эти двое, каждый на своем языке предков. Французский я знаю хорошо, а во время этой дискуссии, к моему удивлению, выяснилось, что неплохо понимаю и чеченский. Например, такие слова и идиоматические выражения, как «пидарас марсельский» или «я твой мама ухо живал», были мне более-менее понятны.

Яхта бодро шла в порт, где должна была ждать машина, чтобы отвезти меня к самолету. На пристани Муса как-то не так привязался канатом к тумбе, о чем ему тут же гневно сообщил капитан. Это была последняя «чешская» капля терпения. Прямой в голову, хук левой, два по корпусу – и в результате сломанный французский нос. Француз лежал на полу и звонил в полицию и «Скорую помощь». По голосу Муса был уверен, что тот разговаривает с любимым мужчиной…

В это время лодка, действительно фигово прикрученная, решила сама по себе подвигаться в порту и отвязалась.

Трап отъехал, и находящаяся на нем уборщица спикировала в образовавшуюся морскую промежность. Соседи вызвали еще одну «Скорую помощь» и полицейскую машину номер 2. Приключения на этом не закончились. Наша шхуна, никем не управляемая, всей махиной слегка долбанула носом соседнюю парусную замухрышку.

На замухрышестой палубе, ничего не подозревая, пила чай в складном кресле пергаментная англичанка. Стул моментально сложился, как ему и было предначертано судьбой, чашка английского чая попала куда не надо, ожог второй степени нагрудного папируса, пробоина в британском корыте и соответственно третий вызов полицейских и «Скорой помощи».

Из откуда-то к нам уже мчались будущие экс-мужья.

Встречи с супругами до суда и с портовой пробкой из шести неуютных машин еще раньше в наши с Мусой планы не входили.

Через полчаса, уже в машине, два чемодана, шофер, грустная Инесса, которая отпросилась меня проводить, и я слушали версию защиты, придуманную только что северокавказским лесничим.

– А если сказать, что он – голубой, пиредлагал мене однополый брак, а я не выдержал?

– А почему ты решил, что он – голубой? – отозвалась няня.

– Слушай, там на лодке такие дэвушки живут, их мужья по пять-много лет их не цементировали, никто. А он молодой, красивый – и ничего… Точно пидарас.

— Mutinerie, или бунт на корабле, Муса, – это самое страшное преступление на море. Равносильно пиратству. Что же касается однополого брака, то кольцо не дарил, букет не присылал. Брак не докажем.

– Кольцо… букет… – грустно вздохнула Инна. – Платье свадебное…

– Опять в лес уйду, – подвел итог Муса и уточнил: – Во французский…

Я представил, как через несколько лет встречаю его в схроне в Булонском лесу, и мы расстались.

* * *

Сидя в самолете, я перелистывал будущее судебное дело Музы и Светы. Сам того не ведая, морской волк Муса сложил мне из разных мыслей гениальную фразу, с которой я теперь буду начинать и заканчивать речь на всех своих разводных процессах: «Уважаемый суд! Кто бы что вам ни говорил, но большинство браков через пятнадцать лет (или даже раньше) становятся однополыми…»

«Tatler», сентябрь, 2013

Дача, печенье, друг

Закон о запрете на курение, по идее, никак не мог на мне отразиться. Я бросил курить много лет назад. Резко и мужественно. С одиннадцатого или двенадцатого раза. Выбросил несметное количество зажигалок и коробок для сигар и никак не думал, что федеральный запрет пройдет через мой дом. И уж подавно этот звонок моего давнишнего приятеля не предвещал для меня ничего сверхъестественного.

– Пошлюхай, гхэний адвокатуры! У меня опять «легкий гимор на отдыхе». Таможня сначала дала добро, а потом взяла все мое добро себе. Теперь с меня хотят больные деньги. Не хочешь помогать наличными – не надо. Закрой дело сам. Я послезавтра у тебя. Чус.

* * *

Толик никогда не отличался сообразительностью и позорил свое одесское происхождение. Когда-то мама сказала о нем, что он «еврей-тысячник». На мой вопрос, кто такой «тысячник», она пояснила мне, что это – «один еврей-идиот на тысячу умных». Но он был близким другом, нам было по двадцать, и я не согласился с мамочкой, хотя время показало, что она тогда просто сделала ему комплимент. Толик давно эмигрировал с Одессы. Сначала в Москву, потом в Берлин. Прадедушка Толика был сапожником и по совместительству пьяницей, но действительно жил около бессарабского района Молдаванка. Отсюда и выданное родовое прозвище Кретинеску, переходящее в семье Кацманов из поколения в поколение. Венцом династии Кретинеску-Кацманов стал мой друг Анатоль.

Толик торговал антикварным фальшаком еще с институтских времен. С моих. Кретинеску никогда толком не учился и вообще редко осквернял руку книгой. Надо сказать, что выходила у него спекуляция не так плохо, как хотелось бы окружающим. Пару раз били, правда, но это Толик относил к рекламным издержкам. В Германии «антисемиты и завистники» посадили однажды на два года «почти ни за что». Анатоль постепенно обрастал знакомствами, снял квартиру в Берлине недалеко от Курфюрстендам (центральная улица), третий раз развелся и четвертый раз женился. Короче говоря, у него было более-менее все, кроме совести и денег. Один константный фактор слегка омрачал существование одесского фуфлодилера. Он постоянно попадал в какие-то передряги, которые можно было бы охарактеризовать камбоджийским термином deep jopa. Так было и на этот раз.

* * *

Толик-Шмолик приехал поздно вечером ко мне на дачу прямо с аэропорта. Рассказ был короткий, как французский король Пипин. Две недели назад Кретинеску вез в Москву не совсем кошерный товар. Из двенадцати предметов Фаберже одиннадцать были произведениями современных авторов, но хорошо сделанные под яйца Виктора Феликсовича Вексельберга. Двенадцатый (и этим Толик очень гордился) был абсолютно настоящий, но слегка ворованный. Правда, не у нас и не в Германии. В Нью-Йорке. Прошлым летом. Для берлинского одессита это был практически оправдательный приговор. Таможенники две недели назад, видно, действовали по системе «поймал лоха – и дои не спеша», сделав антикварщику деловое предложение. Или он доказывает, что весь товар – фуфло, и садится за подделку, или он доказывает, что все – натура, и садится по другой статье. Был еще третий вариант – дать им денег. Но с этим при пересечении границы у Толика было плохо, он удачно договорился на рассрочку платежа и, сказав таможенникам свой идиотский «чус» («до свидания» по-немецки), свалил в Берлин.

Утром заступала та же «фабержовая» смена, что и в прошлый раз, и мы поехали вдвоем на переговоры.

Через полтора часа, дав таможенникам всласть поговорить со мной о Филиппе Киркорове, Стасе Михайлове, Ольге Орловой и Пригожине, я торжественно пообещал ребятам, что никого не посажу за вымогательство и даже денег с них брать не буду. Мы пожали друг другу руки, Кретинеску выдал весь свой немецкий словарный запас в виде чуса и данкешона, и мы уехали обратно за город со всем товаром.

Дачи в поселке гольф-клуба Нахабино стоят легкими кучками. По шесть штук на кучку. Подъезжая к нашей, мы увидели около дорожки к родному очагу небольшую группу соседей и других пресмыкающихся, которые истерически хихикали, глядя на наше крыльцо.

Из знакомой за годы «хонки» долетали страшные девичьи крики, время от времени переходящие в женские вопли и шум падающих предметов. На даче явно шел страшный и кровавый бой нашей посуды. Кто кого и за что бил, было не видно. Голос орал с донецким акцентом и был похож на тот, который еще утром принадлежал горничной Гале.

Наконец все смолкло.

– По-моему, у тебя в доме кто-то есть, – сумничал Толик.

Делать было нечего, и я, собравшись с духом, смело и дерзко подошел к двери собственной дачи заглянуть в замочную скважину. В гостиной никого не было. Я прислушался к тишине и опять ничего тревожащего душу не обнаружил.

Первое, что мне бросилось в глаза и руки, когда мы наконец зашли в дом, была Джессика. Йоркшириха, увидев хозяина, мгновенно выкристаллизовалась из-под дивана и, побивая все олимпийские рекорды в прыжках для собак, одним движением оказалась у меня на руках. Следующим собачьим маневром она попыталась забраться во внутренний карман пиджака головой вниз и на этом успокоилась. О ее присутствии теперь напоминала лишь мелкая дрожь около авторучки. В гостиной повсюду валялись части битой посуды, мои гольфные кубки, диванные подушки, мебель и всякая одежда. Обеденный стол лежал боком, явно показывая своим видом, что он только что выдержал какую-то осаду.

– ПiдрахУй збытки (подсчитай потери), – выдал бесценный совет Анатолий, переходя по привычке в трагические минуты на литературный украинский. «Интересно, какой корень у этого слова?» – мелькнуло в голове. «Наверное, оба-два, – решил я, – но один из них главнее», – и огляделся вокруг. Картина действительно напоминала мелкий погром в охраняемом поселке. Отогнав сумрачно-тревожную мысль о том, что жена наконец что-то узнала, я вышел на веранду.

В углу, раскинув руки и ноги под углом девяносто градусов, напоминая куклу Плаксу, сидела всклокоченная горничная Гхала.

– Ну у вас и гхости! – выдало мне мятое существо из угла веранды и тут же начало как-то творчески икать в совокупности с причитаниями, посвященными случившейся трагедии.

Смысл услышанного мной сводился к следующему.

После того как мы рано уехали на таможню, Галя позавтракала и стала убирать дом. Находясь на втором этаже, услышала, как на дачу ворвались с криками два испанца с ушами и пытались сначала ее того-этого прямо у пылесоса, а потом искали по всему дому тайный астрологический прогноз на следующий месяц. Испанцы с ушами отличаются от всех других народов мира, и я не должен придуриваться, это все и так знают, она в любом случае очень устала, отбиваясь с утра от этих сволочей. И вообще ей надо срочно сходить в кустики, так как эти двое могут и сейчас прятаться в туалете. А теперь я сам с ними буду разбираться. Все-таки мои гости, она их не приглашала. Потом горничная закрыла глаза, посидела в таком состоянии, не двигаясь, секунд двадцать и сказала: «Хорошо, что еще кустов полно и пальмы широкие, а то так бы и добежать не успела»… После чего горничная закинула голову куда-то в задний бок и захрапела. Я подошел поближе и понюхал Галину. От нее абсолютно ничем не пахло, кроме аромата только что приготовленной мочи. Ворох мыслей прервал появившийся с какой-то белой коробкой в руке Толя.

– Старик, – обратился он ко мне, – эта дура сожрала все печенье!

– Какое печенье? – зашершавелым языком спросил я.

– Ну шо такое мы из себя выделываем? Печенье такое, как офсяное печенье, но чуть со специями. Я вчера прилетел из Амстердама. И там купил печенюшку с гашишОм, очень вкусно. А эта ссыкуха, когда я ночью распаковывался, решила, шо это ей. Надо было, конечно, ей сказать, шо это для спецрейса, но я шо, знал, что она у вас хозяйское хавает…

– Послушай, дефективный, зачем ты принес ЭТО в дом, ты что, не знаешь, что ни я, ни жена эту гадость никогда не трогали? Ты что, хотел малолетних детей порадовать, кусок идиота?

– Чё ты разорался, как мешугасик (сумасшедший) на Привозе: я слышал, шо у вас курить запретили, вот и решил, шо печенюшку же никто не запрещал?!

Это была его последняя шутка. Я вспомнил ему все сорок лет нашей дружбы, его маму, всю его родню и соседей по дому на Четырнадцатой станции в Одессе. Толик молчал, хотя по всему ему очень хотелось мне возразить…

В это время Галя, задыхаясь и синея, захрапела, издавая какие-то непонятные звуки. Я напрягся и пошел на ближайшую дачу к знакомым. Сергея дома не было, но жена Люба выслушала меня с интересом. Собственно, слушать было нечего, так как я попросил у нее телефон какого-нибудь надежного врача, который может сейчас приехать. Люба почему-то покраснела и сказала, что сама позвонит одному, своему в доску, и он сейчас примчится, но это будет стоить пятьсот евро. Я был на все согласен и вернулся на веранду. Мы с идиотом разбудили Галю, кое-как раздели гхарну наркушу и затем впихнули в душ. Споласкивая в душе тело горничной (доврачебная подготовка) вместе со мной, Кретинеску мужественно слушал мой монолог о том, что Розалия Яковлевна, царство ей небесное, должна была из Толика, безусловно, сделать аборт. Толик от обиды пыхтел с одесским акцентом, но продолжал молчать.

Поднимать тело на второй этаж в комнату Галины уже не было никаких сил, и мы, кое-как завернув Донецкую область в махровый халат, положили ее в мою спальню. Через полчаса появился доктор в сопровождении соседки Любы. Застенчивый Дима тридцати лет долго мялся в гостиной на битом фарфоре, пока наконец не получил искомый пятихатник. После этого он зашел в спальню, потрогал Гале лоб, посмотрел зачем-то зубы, подняв спящей верхнюю губу и спросил, что случилось. Я замялся… В это время на сцену снова вылез Толик, но на этот раз задал более фундаментальный вопрос:

– Вы, коллеха, порчу снимаете или по специальности шо сказать имеете?

Вопрос был не в бровь, а в рот, так как тут же выяснилось, что доктор – дантист. Мои же удивленные брови долезли до лысины, но в этот момент Люба сразила меня неубиенным аргументом: «Вы же просили своего доктора. Дима – очень свой…» Затем пара гордо удалилась вместе с моими еврами на соседнюю дачу со словами: «Пойдемте, доктор, вы хоть меня заодно посмотрите…»

Мы начали уборку помещения. С непривычки это было мучительно и трудно одновременно. Через пятнадцать минут наш неблагородный труд был прерван звуками врачебного «досмотра» с соседней дачи, доносящимися через открытые окна. То ли мои пятьсот евро так возбудили пациентку и ее зубного врача, то ли он всех так осматривает, но мы с Кацманом прервали уборку, налили себе по рюмке коньяку и дослушали осмотр с незубными стонами, слегка завидуя доктору, до конца. Благо он, конец, наступил довольно быстро. Видно, «досмотр» закончился. То, что доктор не в первый раз осматривал соседку, было понятно даже Джессике. На то он и «свой стоматолог». Но почему я должен был за это платить, осталось маленькой тайной поселка Нахабино.

Вскоре с покупками вернулась домой жена. Любимая посмотрела слегка удивленным взглядом на меня с совком и веником, на две пустые рюмки на столе около телевизора, на голую горничную, разметавшуюся на нашей кровати, и тихо спросила:

– А что, собственно, тут происходит?

– Это долгая история, – ответил я.

Видя, что ситуация слегка нагревается, Толик надел бейсболку и со словами: «Пойду немного подышу воздухом, а то тут у вас душно», вышел на улицу.

– Это долгая история? – повторила за мной любимая и потом добавила: – Ничего, начинай. Ты знаешь, у меня, как ни странно, сегодня вечером полно времени.

– Видишь ли, моя радость, Толик прочел в газете, что теперь в России больше не курят, и поэтому решил купить печенье… Овсяное… А оно очень понравилось Гале…

Утром я вышел на улицу и обомлел в столбняке. На соседском Любином «Бентли» валялись две пьяные вдрабадан вороны. Они тихо каркали и дрыгали ногами, лежа на полностью побитом розовом капоте. Машина была пробита по всей поверхности и напоминала мини-город Грозный во время первой или второй войны. Толик стоял на нашем крыльце с чемоданом в руке и довольно хрюкал в усы, уставившись на обдолбанных птиц.

– Ты знаешь, пятьсот евро, конечно, не вернешь, но такой швырок даже на морском вокзале не канал в лучшие годы. А у меня еще оставалась маленькая коробочка печенюшек, на про запас. Таки я ночью на таратайку птичкам и посыпал, чтоб им тоже хорошо в жизни было…

Мне почему-то тоже стало хорошо. И я в очередной раз по старой памяти простил Толика-Шмолика. Юношеские воспоминания – великая вещь, знаете ли… Да и борьба с курением – вещь неплохая…

«Tatler», август, 2013