Текст книги "Добровинская галерея"

…Просили «тхакое!» – получите для разминки…

Результат? Обширный инфаркт. «Скорая помощь». Объяснения бледных консьержа и Франсуазы с врачами, а также клиническая смерть бедного Боруха сначала в номере, потом в холле и потом еще в машине. В шестьдесят лет с любовью не шутят. Особенно с грузинско-французской.

Каннская медицина оказалась на высоте и героя-любовника спасла. Через два дня, когда я пришел к нему в больницу, на кровати сидел древний старик и говорил чуть похожие на иврит слова: «Шена деда…» И еще что-то неразборчиво. Вокруг стояли понурые родственники.

Еще через день грузинско-еврейская делегация навсегда улетела в Израиль…

Дорис вернулась к себе в Америку. Теперь она главный редактор известного глянца. С удовольствием время от времени видимся и болтаем о жизни… Дружу с ее мужем. Классный парень. Дизайнер. Бывает в Москве.

– Гоги! А что с дядей?– спросил я.

Толстый (когда-то худой) посмотрел на меня с удивлением:

– Умер, да! Ми же говорили только что…

– Да? А вы с братом что делаете? – продолжал я, обрадованный встречей со старым другом.

Гоги начал смотреть на меня с некой опаской:

– Работаем. Строим. По всей Израиль строим. Саакашвили ушел, тепер в Зугдиди и Кутаиси будем строить!

– А Витя как? Жив-здоров? А Лола?

– Жив, жив! Все жив. Я побежал, Сашико! Такой стресс, понимаешь, тебя увидел. Я побежал, дорогой! Заходи!

И все сто семьдесят кило в страхе от сошедшего с ума прямо в гостинице старого знакомого мгновенно испарились в холле Hiltonа.

– Подожди! – крикнул я ему вслед. – А Дориса помнишь?

Но он уже был в крутящихся дверях отеля.

В этих же дверях я увидел возвращавшегося ко мне кишеневца…

«Какой ужас!» – подумал я.

Мама говорила, что румынский еврей заходит в вертящиеся вокруг своей оси двери после тебя, а выходит до.

Как всегда, мама была права.

Москва–Тель-Авив,

декабрь–январь, 2013–2014

Йоркширская сторожевая

Последней на сегодняшний день была еще одна пергидрольная дура Света. Или Наташа. Рефрен баллады не изменился: подумай, что ты делаешь, вы прожили столько лет вместе, пожалей детей, что будут говорить в Москве и прочая чушь. Можно подумать, что я не знал, с кем и сколько прожил в своей жизни. Ну конечно, все или, вернее, всех не упомнишь, но главные вехи-то никуда из головы и других мест не выкинешь…

А все началось с фарфора. Нет, все началось с детей… Точнее, когда младшей было три, а старшей семь, в дом пришло нытье про собаку. «У всех есть собака, а у нас нет! Мы сами будем за ней ухаживать, водить гулять, убирать и кормить». Эту речь из учебника мифологии я знал очень хорошо. Сам за сорок лет до этого цитировал маме подобные выдержки из главы «Про животных» вместе с накатывающейся слезинкой, разработанной до этого в кулуарах нашей огромной квартиры. На маму тогда подействовало. На меня сегодняшнего – нет. Ну просто никак. На меня смотрели четыре родных глаза, два от меня у старшей и два от их мамы у другого геноносителя, и продолжали безнадежно ныть. За малолетними спинами в страхе тряслись, постукивая друг о друга, четыре тысячи фарфоровых фигурок в ожидании довольного жизнью собачьего хвоста, а также любопытных лап и носа.

Коллекция фарфора жила своей самостоятельной жизнью и выселяла нас уже из второй квартиры. Фигурки и тарелки стояли на полу и на полках, висели в коридорах, ваннах, туалетах и кухнях и довольно быстро плодились. Ни собака, ни кошка в эту систему координат не вписывались. Или вписывались, но в осколках. Я точно знал, что из всех фарфоровых изделий после появления у меня дома неких друзей человека целым останется только фарфоровый унитаз.

Между тем нытье несмышленышей приобретало навязчивый характер.

Дети караулили меня с утра на завтраке, залезали в кровать, сами тявкали, скулили и даже ползали на четвереньках по всей квартире по будним дням. На week-end’ах они ползали и скулили на даче.

Спустя некоторое время к ним присоединилась их мать, и благодаря этому усилению характер завываний приобрел оттенок волчьей стаи.

Наконец я принял Соломоново решение послать всех подальше.

В ответ на ужин мне положили на тарелку фотографию йоркширского терьера. Я накрыл фотографию спагетти болоньезе с соусом и проглотил обиду вместе с красным вином.

На следующий день водитель съездил для меня на Птичий рынок и купил все необходимое. Вечером на девичнике жена достала в ресторане «Большой» из крокодиловой сумочки «Биркин» пудреницу вместе со средних размеров, слегка дохлой мышью с розовым бантиком на хвосте.

Шутка имела большой успех с последствиями: я переехал в другую спальню.

Аргументы жены были следующие. Два года назад я обещал старшей купить собаку. Супруга выбрала наименьшее зло – карликового йоркшира. Девочку. По-нашему – суку. Они ласковые. Если нет, то у детей останется душевная рана на всю жизнь, и они будут с раной расти неизвестно как, а черепахи и морские свинки не спасают. С этой собакой не надо ходить гулять, она все делает на пеленку. В наказание супружеский долг я буду отныне и во веки веков исполнять сам с собой в одиночной комнате, хотя мои обязанности по выдаче еженедельного валютного пособия не изменятся. А так она собирает вещи и уходит вместе с детьми. Но не быстро. Быстро не соберешь. Вещей много… Все? Все. Прощай. Слезы.

Муж, то есть я, был, как всегда, логичен и гениален одновременно.

Да, я обещал. Но давно и как-то невнятно. Кроме того, я хозяин своего слова: захотел – слово дал, захотел – забрал обратно. Сук в моей жизни было хоть отбавляй. Их география за пройденный период была чрезвычайно обширна. От Москвы до Парижа, включая Рим, Лондон, Нью-Йорк и даже Тбилиси с Ташкентом, далее везде… Только йоркширской сучки мне сегодня и не хватало. Гостиная в записанных собачьих пеленках станет намного красивей и изящней. Но можно без меня? Все? Все. Прощай. Слезы.

Что же касается моего насильственного выселения в отдельную спальню, то неизвестно, кому повезло. Например, вчера в два часа ночи, когда все были на даче, пришла горничная и сказала, что ей показалось, что я ее звал и хотел, в смысле чего-то хотел… Кажется, воды и свежих новостей из Никарагуа. Меня обычно ночью интересует политическая ситуация в Никарагуа и Мозамбике… от горничной. Конечно, можно было обсудить с Настей, назло всему декоративному собаководству, троцкистское движение в странах Карибского бассейна, но мне показалось, что в сложившейся ситуации это будет уже перебором.

Через день испуганная секретарша трясущимися губами сообщила, что на 16:00 ко мне на прием записалась моя жена по личному вопросу.

Я попросил помощницу согласовать стоимость и условия консультации, а также возможность того, что меня заменит кто-то из наших коллег в случае, если клиентке мои тарифы покажутся дорогими, и затем Маша полчаса собирала осколки кофейной чашки, которую она грохнула от страха об гранитный пол.

Жена была красива и элегантна, как всегда, но на сдачу собачьей позиции все равно не тянула.

Однако ее предложение меня потрясло:

– Давай попытаемся спасти наш брак. Я предлагаю тебе пойти к раввину. Как он скажет, так мы и сделаем. Купим собаку или не купим собаку. Пусть ребе нам подскажет. Вот. Я с ним уже говорила, и он нас ждет.

Я начал гневно шипеть. Дело в том, что я никогда не кричу. В моменты, требующие повышенных тонов у большинства людей, я начинаю говорить все тише и тише. И еще могу перейти на «Вы». Сравните сами. Фраза, выданная криком на исходе чувств: «Ты блядь, Инка!» – абсолютно блекнет по сравнению с утонченным и изысканным: «Позвольте Вам заметить, Вы – блядь, Инна Леопольдовна». Точка. И почти шепотом, кому надо – тот услышит. Даже на соседней улице. Класс.

Короче, я перешел на шепот и на «Вы»:

– Как Вы могли?! Это главный раввин России! Разве можно беспокоить такого человека по пустякам? Почему Вы меня не поставили в известность?

Но потом мысль пошла в другую сторону и, как мне показалось, в абсолютно правильном направлении. Налево.

Дело заключается в том, что в синагоге в Марьиной роще на втором этаже висят доски. Разных размеров. Это те люди, которые помогают общине. Так вот, моя, конечно, не такая здоровая, как у некоторых, у которых были нефтяные скважины, но тоже не хилая… и смотрится хорошо.

У меня были все основания считать, что решение вопроса будет однозначным. И я согласился…

… Мы пожали друг другу руки и расцеловались. Берл Лазар улыбнулся нам своей милой улыбкой и пригласил в переговорную. Как-то стало хорошо и уютно. Почему-то вспомнилось детство, каникулы у дяди Фимы в Одессе, первый раз надетый на меня тфилин и таинственные слова дедушки «Рабейну Там». До сих пор не очень понимаю, что это значит, но помню, что стало как-то по-доброму.

Я извинился перед раввином, что мы пришли к нему из-за такой ерунды, и получил неожиданный ответ: «Это очень хорошо, что вы пришли к раввину с вопросом. Так ходили люди из поколения в поколения, когда им нужен был совет. Вы правильно сделали, дорогие! А теперь рассказывайте. Начинай, женщина…»

Берл прекрасно знал, как зовут мою жену, но от того, что он в данной ситуации назвал ее «Женщиной», слова зашуршали как-то официально, серьезно и одновременно торжественно.

Женщина начала. Замечательный папа. Хороший муж. До сих пор был. Обещал купить детям собаку. Потом раздумал. Дети плачут. Ситуация обострилась. Фарфор дороже? Нашла самую маленькую собачку. Не будет действовать мужу на нервы. И у нее шерсть не лезет. А он ни в какую. Развод? Но я его люблю и жить без него не смогу. Одна надежда на вас.

Потом заговорил Мужчина. Можно сказать, человек с почетной доски. Уверенный в себе, говорящий правду адвокат.

Да, пообещал некоторое время назад. Для того чтобы все от меня отстали. Но они отстали только на время. Эта собака нам так нужна, как сэру Элтону Джону в одном месте зубы. Теперь жена, которая должна была бы встать на мою сторону, заняла враждебную позицию… Что после стольких лет обидно. (Хотелось добавить, что вот горничная не заняла враждебной позы, но я промолчал…) У меня действительно фарфор, коллекция, известная во всем мире. И собакой буду заниматься я. А я не хочу. Дети поиграют месяц в лучшем случае. И вообще, кто в доме хозяин?!

Берл Лазар спросил по очереди каждого из нас, правду ли мы сказали оба, и нет ли в наших словах противоречий. Как на очной ставке, только в синагоге. Мы посмотрели друг на друга и кивнули. Это же не следственные органы, чтобы дурить им голову. Это главный раввин России. Берл опять улыбнулся и начал говорить:

– Принцип еврейской семьи очень простой. Всем в доме занимается и управляет Женщина. И никто другой. Она должна сделать так, чтобы мужа тянуло домой (и к ней), чтобы дом и дети были ему в радость, чтобы он, возвращаясь после работы, уставший и измученный, нашел дома покой, любовь и счастье. Поэтому всем в доме заправляет она. Но и отвечает она. Перед мужем. Если она считает, что картина должна висеть здесь, то она не должна стоять там. И наоборот. Но это уже про шкаф. Правда, с одним «но». С одним серьезным «но»… У мужчины есть право вето. Кстати, о мужчине. Его единственная задача – сделать так, чтобы его женщина и его дети жили хорошо. Для этого он должен работать, потому что это его жена и его дети. И он за них отвечает. Перед Богом и людьми.

Что же касается собаки. То, что собака маленькая, как аргумент не канает. Комар еще меньше, а как на нервы действует? А детей обманывать нельзя. Обещал – держи слово. Но ты же не обещал, что эта собака будет жить у тебя дома. Нет? Тогда скажи детям: «Я обещал, и у папы одно слово». Но собака будет жить на даче. С горничной (с другой…). Хотят дети поиграть с лохматиком – пусть едут за город. И какие вы оба молодцы, что пришли за советом к раввину.

Два счастливых человека разъехались по своим делам. Я в офис, жена домой. Вечером мы уезжали на дачу.

Любимая позвонила мне через три часа и попросила разрешения занести на пять минут сумку с йоркширом в квартиру. Трехмесячного щенка страшно было оставлять в машине одного. Я разрешил: сердце не камень. Особенно адвокатское.

* * *

Я сижу у себя в кабинете дома. На нашей новой квартире на Арбате. И готовлюсь к завтрашнему процессу. Жена принесла мне кофе и несколько сэндвичей. Девчонки поцеловали меня в макушку и уехали куда-то на день рождения. Из гостиной чуть слышится старая запись моего любимого Ива Монтана.

На соседнем кресле, в маленькой уютной кроватке, которую я недавно купил, попав в несравненный Hermes в Париже, спит, тихо пофыркивая, Джессика. Предыдущая собачья модель тахты мне не нравилась, несмотря на то что мы ее заказали в Harrord’s в Лондоне. Мне кажется, Джесютке там было не совсем комфортно. На голове у собачатины такая же бабочка, как у меня на шее. Мы часто фотографируемся вместе для разных глянцевых журналов. Телевизионщики обожают нас снимать вдвоем. Джессика – не менее публичный персонаж гламурной Москвы, чем некоторые дамы. Наша любовь остра и пронзительна одновременно. Если я не беру ее куда-то с собой, она ложится перед дверью и тихо грустит. Она ждет хозяина и стережет дом. Я часто повторяю, что единственное существо в мире, которое меня по-настоящему обожает и никогда не попросило у меня ни одного доллара взамен, – это моя собака.

Жена смеется этой и другим моим шуткам даже тогда, когда в доме нет гостей. Историю появления у нас в доме собаки знают все наши друзья.

На бюро моей супруги стоит фотография двух ее любимых мужчин. Один поздравляет другого с днем рождения. Других фотографий на ее письменном столе нет.

Москва–Тель-Авив,

сентябрь–октябрь, 2013

Patisserie Senequier

В кафе «Сенекье» нормальные люди приходили на завтрак к 12 дня. Самые вкусные круассаны в Сан-Тропе, горячий шоколад, вид на яхты в порту и девушек в вечерних платьях, возвращающихся куда-то и откуда-то, делали самое модное кафе города центром нашей жизни. Мне было чуть больше двадцати, шел какой-то день июля самой середины семидесятых, и впереди была вся неизвестная, но потрясающая жизнь, которая по-настоящему началась неделю назад с покупки старенького, но феерически красивого кабриолета «Альфа-Ромео».

За соседним столом ругались двое. Он, «древний старик» лет сорока, вычитывал что-то с диким английским акцентом моей ровеснице. История сводилась к тому, что он вчера купил ей дорогущую юбку, а когда они пришли ночью к нему на виллу после ресторана, она напилась и заснула… Даниэль слушала молча, откинув голову назад. Неожиданно попав в британскую паузу, она встала. Каким-то франко-кошачьим, но абсолютно единым движением девушка сняла кожаную юбку со знаком YSL и бросила «старику» на стол. Кроме облегающей короткой майки и туфель, на ней ничего не было… Потом оглянулась вокруг себя, поймала мой взгляд и сказала: «Одолжи рубашку до дома».

Мы прожили на моей студенческой мансарде до конца сентября. Осенью она уехала в Лион на медицинский. А я в Нью-Йорк. Сначала мы писали друг другу раз в неделю. Потом реже.

Не так давно профессор гинекологии Даниэль Анна Ривьер, всемирно известный автор пособий и учебников, пригласила меня на свой юбилей в Сан-Тропе. Мы сидели за столиком в кафе «Сенекье» и пили холодный шоколад. Она познакомила меня со своим сыном, тоже доктором, и почему-то спросила: «Скажи честно, правда, похож?»

Было тепло и уютно, как может быть тепло в бывшей рыбацкой деревеньке в начале апреля.

Мы сидели молча, смотрели друг на друга и, абсолютно не стесняясь никого, плакали.

За соседним столом кто-то с кем-то ругался.

«Ginza Tour», июль, 2013

Небабушкино Внуково

Дверь за мной совсем не закрывалась. Она даже не заскрипела. Она просто осталась на том месте, где ее бросила моя рука, а потом медленно отъехала в сторону. Издавать звуки у нее уже не было сил. Я прошел по странному малюсенькому коридору и увидел в гостиной прозрачные глаза Гриши. На журнальном столике около тарелки валялись чипсы и куски каких-то газет. Недопитая бутылка «Абсолюта» свидетельствовала о состоянии души и тела хозяина гостиной. На полу спали в дремоте сотни каких-то записок и фотографий, печатных и рукописных листов, старых пригласительных билетов и что-то еще непонятное. Легким шлейфом в открытую с улицы дверь за мной погнался дневной неуютный снежок.

Мой дорогой друг сделал попытку привстать. Неудачно. Я подошел к нему сам, и мы обнялись. Несколько лет друг без друга намного его состарили. Хотя, может, и я стал другим? Придирчивым, например.

К моему каблуку приклеился какой-то конверт. Я оторвал его от ботинка и раскрыл. Поверх конверта выцветшими чернилами были написаны три адресата, три знаменитых имени. Я раскрыл письмо и показал его Грише. Гриня нехотя взглянул и сказал своим пьяным полуфальцетом: «Почерк не деда. Хрень какая-то. Выброси или забери себе».

На рояле валялись остатки какой-то еды. Перекосившиеся фотографии обнажали пыльные до траура прямоугольники своих настенных следов.

В окне загорали на зимнем солнце деревья запущенного участка.

– Попроси водителя сгонять в магазин, – обратился ко мне Гриша.

Я промолчал, намекнув, что сначала надо поговорить, а потом уже и в магазин…

Рассказ Григория был довольно прост. Он давно живет во Франции и немного в Эмиратах. Квартиру то ли пропил, то ли потерял. Долго сдавал дом кому-то и на эти деньги жил. Бесценный архив практически наполовину разворовали «друзья». В таком состоянии дом не сдашь, нужен хоть какой-никакой ремонт. Вот почему Гриша и решил продать мне весь архив: «Все равно все пропадет, а ты – старый “барахольщик”»…

Посмотреть я должен на все, валяющееся на полу все в той же гостиной, в кабинете и наверху где-то там.

В кабинете через пять минут от пыли и грязи у меня начался дикий константный чих. Кроме того, я решил, что эту комнату до моего захода туда обокрали несколько раз, вынесли все, что может представлять хоть какой-либо интерес, и делать мне здесь особо нечего.

По шаткой лестнице пришлось подниматься наверх. Там находилась спальня в более-менее удобоваримом состоянии средней чистоты. С тягой в грязь – все остальное, включая и знаменитую утопленную заподлицо в пол ванну. С опаской для жизни я спустился вниз. Гриша допивал последний «Абсолют», ему было хорошо.

– Подожди минуту, Сашуль! Я сам все тебе достану.

Григорий сделал еще одну (на этот раз успешную) попытку и наконец встал.

Пока я разглядывал небольшую «коллекцию» битого стекла в витрине и на окне, Гриша откуда-то из-под рояля выволок несколько картонных коробок с фотографиями и какими-то бумагами и, торжественно улыбаясь, вручил мне первую из них.

– Это то, что осталось. Купи, пожалуйста. Мне очень нужно… Денег совсем нет, – сказал хозяин…

… Всего пятнадцать минут назад мы выехали с улицы Горького, а ее единственному сыну было уже страшно. Мама прихорашивалась все утро, а мне так не хотелось ехать на неизвестную дачу к каким-то там суперизвестным людям, к их внуку и, наверное, сыну тоже. В маминых разговорах скорее звучало «внук», чем «сын», и меня это очень удивляло. Из подслушанного у взрослых я понял, что внук и сын – это один человек, что наши мамы дружат, а что бабушка – совсем не бабушка и своего «не сына» не очень жалует. Еще дома говорили про фильм, на который меня по очереди водили все родственники и который назывался «Веселые ребята», где вот эта «не бабушка» играла главную роль. А еще там в другой главной роли снимался друг моего дедушки и тоже одессит, очень смешной и веселый Леонид Осипович. С ним тоже была полная неразбериха. Дедушка называл его Лазарь, бабушка – Лазарь Иосифович, мама – дядя Леня, а домработница – товарищ Утесов. Дядя Леня гладил меня по голове, тихо скармливал мне конфеты «Трюфель», смеялся моим шуткам и говорил маме: «У ребенка потрясающее чувство юмора. Шо вы его заперли в этом холоде, отправьте его на стаж в Одессу лет до тридцати. А то он уморит всю армию, и взвод будет икать смехом. А в Одессе такие диверсии не проканают»…

Впереди неумолимо летел олень от «Волги», и мама давала мне последние наставления на тему «Как себя вести в приличном обществе».

Мы доехали до Внукова, к моему сожалению, довольно быстро. Большие ворота открылись как-то сами по себе, и мама, выпорхнув из машины, обняла красивого молодого человека со словами: «Привет, Дуглас»! Обнятый почему-то ответил, что он здесь Вася, и теперь он вообще Вася на всю жизнь. И мама, повернувшись ко мне, сказала: «Сыночка! Познакомься – это Гришин папа, Василий Григорьевич». Метаморфозы продолжались… Потом появился сам именинник с пистолетом в одной руке и со своей мамой в другой. Маму звали тетя Галя, и у нее на шее висел огромный фотоаппарат. Гриша, старше меня на несколько жалких месяцев, с видом старожила предложил мне посмотреть, где в саду удобно прятаться индейцам в засаде, и мы оставили взрослых.

Через какое-то время уже довольно грязных детей загнали в дом, оторвав от строительства вигвама. Предусмотрительная мама тут же засунула меня в ванную комнату на переодевание, по дороге объяснив, что это последний раз, когда такую свинью, как я, приглашают к известным на весь мир людям. Я не понимал: почему Гриша старше меня всего на ничего, а из-за этого известен во всем мире? Крепко держа меня за руку, мама завела меня в гостиную.

Комната показалась мне огромным помещением, слегка смахивающим на какой-то иностранный фильм. Большущие окна весело выходили в дремучий сад, по которому бегали симпатичные и дружелюбные собаки. Между окнами, как мне показалось, стоял потрясающей красоты рояль какого-то красноватого оттенка, что повергло меня в шок, так как я был уверен, что рояли бывают только черными. На полу лежала чья-то шкура, по стенам – большие и маленькие фотографии и рисунки. Огромная афиша с надписью «Веселые ребята» спускалась откуда-то с потолка. Напротив рояля к стене прислонилась опять же потрясающей красоты лестница, которая по замыслу архитектора (или в моем детском восприятии) уходила куда-то в небо. Но самым удивительным было другое. В гостиной находился камин, который очень красочно горел и трещал дровами, как пулемет из фильмов про войну. То есть к этому возрасту я побывал на многих дачах. Я видел печки и всякие разные штучки. Но действующий камин в Москве?! Это была уже полная ахинея, которая затмевала и Васю-Дугласа и бабушку-не бабушку.

У камина в кресле сидел седой человек, чем-то напоминавший брата моего деда Фиму, и балагурил. Детей вместе с Гришей было немного, человек пять, и нас чинно рассадили за обеденный деревянный стол. Я умудрился пристроиться напротив горящих дров и заслуженно считал, что получил козырное место. Через какое-то время по все той же дворцовой лестнице с небес спустилась симпатичная улыбающаяся дама. Все взрослые встали, включая меня (мамины уроки). Дети продолжали сидеть за столом, хватая руками праздничный торт. «Гришина бабушка, Любовь Петровна», – представила ее всем присутствующим, по-моему, тетя Галя и получила за это уничтожающий сардонический взгляд той же Любови Петровны. Хозяйка дачи сделала маме комплимент про хорошее воспитание мальчика, побыла еще десять минут, попросила детей оставить дом целым и в конце, обращаясь к старику у камина, сказала: «Гриша! Будьте добры, дайте очаровательной Люси два билета на нашу премьеру в Дом кино». И потом, уже обращаясь к самой маме, сказала: «Сходите, по-моему, мило получилось. Посмеетесь чуть-чуть. Там француза играет мальчик один – Гафт. По-моему, не очень. Мой муж со мной спорит. Интересно, что вы скажете». Больше я эту тетю не видел.

Нас самих, детей, засыпали кучей подарков. Еще мы играли на ковре или на шкуре и отчаянно смеялись. Уезжать из этого дома не хотелось никогда…

– …Так сколько тебе нужно денег, Гриня?

Это была еще институтская кличка Гриши Александрова. Наверное, прицепилась к нему когда-то еще в школе, когда мы все смотрели «Неуловимых…» Кеосаяна.

Гриша окинул меня мутным взглядом. И попросил тридцать тысяч долларов. За все. Что такое «все», я не представлял вовсе. Тогда внук отца советских музыкальных комедий открыл коробку и достал две фотографии. На одной был снят Чарли Чаплин, и надпись наискосок по-английски: «Дорогому Грише. Калифорния 1930 год». На другой – похожая надпись, но губной помадой и от Греты Гарбо. Того же времени. Дальше шел ворох фотографий из легендарного путешествия конца двадцатых: Берлин – Париж – Нью-Йорк – Голливуд – Мексика. Эйзенштейн, Александров и оператор Тиссэ. Герои-авторы шедевра всех времен «Броненосец “Потемкин”». Приглашение в Голливуд от Paramount Pictures. И фото, письма, телеграммы, стихи, опять фотографии и опять стихи…

У меня задрожали руки. То, что я держал в руках, нельзя было оценить деньгами. Этот архив… это, это – в общем, эти коробки надо было спасать. Я сел рассматривать первую из попавшихся пачку. В голову лезли какие-то воспоминания из курса по истории кино, преподаватели – наша любимая Паола Волкова, Бондарчук и Скобцева, Волчек-папа, Бабочкин, Герасимов и Макарова, Хохлова, Згуриди…

– Гриша, ты должен издать книгу о деде и его бурной жизни. О Любови Петровне, о родителях, о нас, в конце концов. Зачем ты все это продаешь?

– Не-а, не смогу. Нет ни сил, ни здоровья. Ни денег. Ты же сам зашивал меня когда-то. Я знаю, что книгу ты сделаешь намного лучше меня. То, что знаешь ты, мало кто знает и помнит. Так что тебе и фото, и карты в руки. А я устал. Скажи водителю, чтобы водки привез. Пожалуйста.

Мы чуть вспомнили родной ВГИК. Студенческие зимние каникулы. Дома творчества Союза кинематографистов в Болшеве и Репине. Ольгу и Настю… В комнате было безумно холодно, но на душе стало теплее.

– Ты не хочешь разжечь камин? – спросил я Григория.

Гриша пробурчал что-то невнятное на тему, что «дымоход забит и не тянет», и уныло закрыл глаза. На полу на уставшем ковре стоял электрический обогреватель и делал из себя рабочий вид. Чтобы не устраивать иллюстрацию к бессмертному «Ледяному дому», я включил обогреватель и еще раз огляделся.

Афиша «Веселых ребят» лишь слегка покосилась, но находилась на той же стене под потолком. Там же и на том же месте, что и раньше, отдыхал вот уже много лет чем-то сильно расстроенный рояль. Около камина стояла фотография последнего Гришиного «романа». Я неплохо знал эту даму по гольф-клубу. Она была бывшей женой моего знакомого. Меня удивило, что вокруг не было ни одной фотографии родителей. Только Григорий Васильевич Александров и Любовь Петровна Орлова. Несколько фотографий Гришиных детей из Парижа. Все.

После смерти Любови Петровны через несколько лет не стало и Дугласа-Васи. Вдова – тетя Галя, Гришина мама, вышла замуж за Григория Васильевича Александрова. Гришиного дедушку. Причины такого брака мне никогда не были известны, спрашивать было неудобно. Но как-то Гриша обмолвился, что они расписались для сохранения дачи и квартиры. Что-то в этом духе. Потом не стало деда. Потом и тети Гали. И Гриня остался один.

Кресло Александрова-старшего хоть и рассохлось с годами, но все-таки еле-еле держало его внука в себе. Что же касается ремонта в доме, то последний раз его делала Орлова. В середине шестидесятых.

Дом обрастал тухлятинкой и упадком. Малюсенький кабинет деда был забит какими-то шинами и моторчиками непонятно от чего.

Было жутко и сыро. Еще давно Гриша рассказывал мне, что вода просачивается где-то под домом в подвал и надо делать капитальный ремонт, но на это нет ни сил, ни денег. Даже собака предпочитала жить на улице в будке.

Гриша, укутавшись в какой-то клетчатый плед, под напором теплого обогревателя сдался и тихонько захрапел…

…Пару по научному коммунизму надо было прогулять во что бы то ни стало. Гриша, в свою очередь, прогуливал историю КПСС. Предложений было несколько. Можно было пойти на просмотр в актовый зал на четвертом этаже. Там всегда что-то было. Или пойти пить пиво на ВДНХ, в стоячую забегаловку под названием «Парламент». Кто в институте окрестил это место «Парламентом» – не известно, но имя прижилось.

Я был не очень «по пиву» и предложил заехать за девчонками в балетное и пойти куда-нибудь вечером. Например, в кафе «Московское» в моем доме на Горького. Вдруг Гришу осенило, как Эйзенштейна на съемках: «Послушай, дед уехал в Польшу. Родители в Москве. А у меня ключи от дачи! Берем Ольгу с подругой – и во Внуково! Дед еще говорил, что купил в «Березке» джин с тоником и «Мальборо»! На фиг нам это пиво?! А ты «случайно» выпьешь и назад уже никого не повезешь».

Оля вот уже три дня как нравилась моему другу. Мы познакомились на очередной вечеринке у меня дома. Мама год как жила в Париже, мне была оставлена квартира и зловещего вида «Жигули», а также указания вести себя прилично.

Любови Петровны уже не было в живых, и путь к посещению дачи родственникам был открыт. У Орловой были сложные отношения с сыном своего мужа. До ареста (стиляги, золотая молодежь и т. п.) Гришин папа носил имя Дуглас. Его так назвали в честь знаменитого американского актера немого кино Дугласа Фербенкса, который в конце двадцатых приезжал в Советскую Россию со своей женой, еще одной звездой Голливуда – Мэри Пикфорд. Принимали их, конечно, Сергей Эйзенштейн и Григорий Александров. После того как Дуглас освободился и стал Васей, неприязненные отношения между Орловой и сыном ее мужа от первого брака остались. Слишком много неприятностей доставил пасынок народной артистке. Вот почему семья Василия Григорьевича и он сам на даче бывали нечасто.

Подруга Настя оказалась еще лучше Оли. Мы ехали на дачу и весело болтали. Гриша обещал сварить или пожарить что-то вкусное. Он в отличие от меня любил и умел готовить. Мои способности на кухне дальше приготовления растворимого кофе не шли.

На даче девчонки с интересом разглядывали галерею фотографий: Орлова и Хрущев, Александров и Софи Лорен, Александров и Орлова на вилле у Чарли Чаплина в Швейцарии, Марлен Дитрих и Орлова. После того как осмотр галереи был закончен, Оля как-то по-хозяйски спросила, где спальня… Через пять минут со второго этажа до нас с Гришей долетели восторженно-удивленные вопли гостей. Мы побежали по лестнице наверх. В ванной комнате стояли, потрясенные увиденным, две обнаженные балетные красотки и с восторгом смотрели на чудо. Чудом «работала» утопленная в пол ванна. Для нормального советского человека начала семидесятых это был практически Париж или хотя бы Нью-Йорк. Кордебалет попросил разрешения принять ванну для чистоты эксперимента. Потом позвали в ванну меня. Затем пришел Гриша со своим «Бифитером» и тоником. Воды в ванне уже не было, она давно вышла из берегов… Еще через час поддатый Гриша заснул в той же утопленной в пол ванне. Вытащить эту тушу нам втроем так и не удалось. Мы принесли в ванну подушки, одеяла и плед. Закутали хозяина и слегка брошенные легли остатком гарнизона в хозяйскую кровать. Утром я уехал в институт. Была пятница.