Текст книги "Искусство малых шагов. Рассказы и хроники из жизни священника"

Такой бес и ударил мужа Ванды, и не по одному ребру, а сразу по всей его грудной клетке. Вот тогда женщина и поняла, почему жалела ее перед самой свадьбой всегда молчаливая свекровь, всю свою жизнь прожившая с отцом мужа. Отец и сын, яблочко от яблоньки далеко не укатилось. Я слышал, как Ванда, приходя к нам домой пообщаться с моей мамой, жаловалась на то, что вытворяет ее супруг: «Домой он приходит позже обычного. Где-то уже был, и кто-то его уже накормил. Но я всегда готовлю к его приходу ужин. Он может взять тарелку с едой, посмотреть в нее и выбросить содержимое в помойное ведро. Мол, почему не мясо, а рыба? Я хотел мяса, а ты приготовила не пойми что.

Вчера пришел, я ставлю на стол сковородку с мясом, а рядом – тарелку с жареной картошечкой. Такой, какую он любит. Муж изучает жаркое: „А почему свинина? Почему не баранина?“ И опрокидывает сковороду на пол. Я в ужасе кричу ему: „Что ты делаешь?!“ Он тут же вдобавок к мясу отправляет туда же картошку. Потом встает, берет ящик сырой картошки и высыпает ее вместе с землей на весь приготовленный мною ужин. И уходит к себе в комнату, а ты теперь убирайся на кухне. Мало того, слушайте, Силь-вестровна, – здесь в разговоре с моей мамой Ванда громко с отчаянием в голосе продолжила: – Казик теперь все чаще заявляется домой неприлично пьяным. Он стал вести разгульную жизнь. Хорошо, дочка уже поступила учиться в Минск. Слава Пану Иезусу, хоть она не видит отца в таком неподобающем виде. Силь-вестровна, зато я на него насмотрелась».

Ванда с мужем жили в двухэтажном доме еще старой постройки начала пятидесятых годов. Их квартира находилась на первом этаже, а под окном комнаты, что выходила на проезжую часть, у нее был разбит маленький садик, где Ванда каждый год высаживала цветы. Однажды Казимир пьяным схватился за нож, и только чудом ей удалось в одно мгновение, оказавшись на подоконнике, спрыгнуть в клумбу. Благо, что первый этаж и окно на счастье оказалось открытым. Эту ночь Ванда провела у нас в доме, а утром уехала в деревню к родителям. «Мама сказала: „Что же делать? Разводись с ним, дочушка. Раз он такой дурной, так он и убить может“. А мне стыдно, я же верующий человек, и брак у нас с мужем венчаный. Как я буду людям в глаза смотреть?»

Стала Ванда еще чаще ходить в костел и молиться о своем Казике. А Казик и сам испугался. Понял, к чему может довести его ненависть к жене, собрал вещички и перебрался жить к любовнице.

Вот в эти самые трудные дни в жизни Ванды и случилась их первая встреча – человека и кошки. Лето сменилось осенью, задули холодные ветры и начались нудные обложные дожди. Однажды утром она, отправляясь на работу, вышла из подъезда и увидела кошку с облепившими ее котятами. Я уже не помню, сколько их там было. Видно было, что кошка только-только окотилась. Котята, еще слепые, жались к матери, а та прикрывала их своим телом от долетающих под металлический козырек холодных дождевых капель.

«Бедная, – подумала Ванда, – что ты теперь будешь с ними делать?» Хоть и жили у них в деревенском доме кошки, но у себя в квартире, еще и при Казике, Ванда кошек не заводила. Муж их не любил, да и сама женщина была к ним безразлична. А эту кошку ей стало жалко. Ванда вернулась домой и взяла картонную коробку. Подыскав для нее укромное место, посадила в коробку котят вместе с кошкой и принесла ей еды. И потом все время, пока кошка с котятами нуждались в помощи, женщина о них заботилась, подкармливала и не давала замерзнуть.

Однажды Ванда, как обычно, отправилась кормить своих подопечных, но, к удивлению, обнаружила лишь одну пустую коробку. Сперва предположила, что кто-то забрал ее кошек, но потом поняла, что котята просто уже выросли и мать увела свое семейство. Было немного обидно, что кошка «не попрощалась», но животные есть животные, решила Ванда. К тому же общение было необходимо им обеим. Забота о кошке скрашивала и ее одиночество.

Буквально на следующий день Ванда зачем-то подошла к окну, что выходит у нее на палисадник, выглянула на улицу и застыла от удивления. На кирпичной отмостке точно напротив ее окошка рядком одна к одной лежали крысиные тушки, ровно тринадцать задушенных кошкой крыс. Ванда поняла, что кошка ее таким образом отблагодарила.

В тот день Ванда вспоминала годы, прожитые вместе с мужем. Пыталась вспомнить хоть что-то, когда на проявленную к нему любовь Казик ее хоть как-то отблагодарил. Пыталась, но так ничего и не вспомнила. А животное отблагодарило. Кошки лучше людей, сказала себе Ванда. С тех пор она стала кормить бездомных котов. А вскоре уже у нее в доме проживало с десяток пушистых любимцев, остальным на улице в разных местах она выставляла плошки с едой, и делала это каждый день.

Так прошло несколько лет. Казик постарел. С его гонором и дурным характером у него не получалось ладить с людьми. Женщины, со временем понимая, что собой представляет этот внешне красивый человек, старались от него поскорее избавиться. Постаревший и поизносившийся Казик в конце концов был вынужден вернуться домой к законной супруге. Ванда приняла его, все-таки они были венчаны, но уже не как мужа, а как брата.

Поначалу Казик возмущался обилием проживающих в их квартире котов, но потом ничего, смирился и даже стал помогать жене. Я много раз видел, как, возвращаясь из костела, они вместе с Вандой шли раскладывать по мискам еду для бездомных кошек.

С тех пор прошло много лет, и мне на глаза попалась книжка произведений моего любимого писателя-фантаста Кира Булычёва. В одном из рассказов читаю, как благодарные кошки, живущие в городе Гусляре, решили еще при жизни поставить памятник своей благодетельнице Ксении Удаловой. Когда Ксению вместе с мужем пригласили на открытие памятника, они увидели возвышающуюся на постаменте фигуру женщины, исполненную в полный рост.

Единственное, в чем кошки погрешили против реальности, это длинный пушистый хвост, который они настоятельно потребовали приделать к фигуре благодетельницы. Потому как, по мнению кошек города Гусляра, у хорошего человека обязательно должен быть хвост. Если не наяву, то непременно в душе. Потому что хороший человек – это тоже немного кошка.

Я читал эту забавную фантастику и от души смеялся. Потом вспомнил покойного дедушку соседа, Ванду, ее мужа Казика, еще ту женщину, у которой жила кошка Муська, и мне расхотелось смеяться. Но не потому, что в отличие от Ксении Удаловой этим людям кошки памятники никогда не поставят. Да это и невозможно – поставить памятник каждому хорошему человеку. Нет. Просто я понял, что в реальной жизни люди счастливые «кошками» не становятся.

Один день из жизни «немолодого» человека

Октябрь, середина осени. Отпевали женщину, еще совсем не старую, чуть больше сорока лет. Она долго болела. Всё это время о ней молились, и не только в одном нашем храме, потому что любили. Но болезнь оказалась сильнее. И человек ушел. На отпевание съехалось немало народу. Отпевали ее сразу несколько священников. Отцы приехали по большей части с матушками, я был один.

Помню, как в последний раз встретив Ольгу – я назову ее Ольгой – на одном из районных мероприятий, подошел к ней, сказал несколько слов поддержки и закончил фразой: «Мы все о вас молимся». Она посмотрела на меня своими добрыми грустными глазами и благодарно дотронулась до моей руки. Я знал, что Ольга надеялась на наши молитвы, стоял рядом с ее гробом и чувствовал себя виноватым. Прости, слабые у нас молитвы. Она лежала светлая, точно ангел, а уголки ее губ слегка приподнимались кверху.

После того, как тело усопшей стали выносить из храма, народ поспешил вслед за гробом, стремясь успеть занять место в следующем за катафалком автомобильном кортеже. Я не стал садиться в свою машину и вышел на обочину в надежде, что кто-нибудь из знакомых захватит меня с собой. И мы по дороге на кладбище перекинемся с ним хотя бы парой дежурных фраз. В тот момент почувствовал, что мне этого очень недостает: услышать слово и ощутить рядом с собой тепло живого человека. Напрашиваться не хотелось, ждал, что кто-нибудь по собственному желанию остановится и пригласит меня к себе.

Но машины не останавливались. Обратил внимание, что там, где рядом с водителем находился кто-нибудь из пассажиров, он просто ехал, уставившись в свой смартфон. Никто ни с кем не общался, люди ехали молча. Понимал, что все переживают, но в отличие от меня предпочитают переживать в себе. Увидев меня, улыбались, приветственно кивали мне головами и снова утыкались в светящиеся экраны.

Я дождался, пока мимо проследует вся кавалькада машин, вернулся к своей единственной оставшейся на стоянке рядом с храмом, сел за руль и поехал на кладбище. А вскоре увидел голосующую на обочине пожилую женщину. Дорога от храма, где совершалось отпевание, пролегает через многочисленные деревни и дачные поселки, автобусы здесь если и ходят, то с большими перерывами, вот люди и вынуждены голосовать. Я остановился и пригласил старушку сесть рядом со мной на переднее сидение.

Моя попутчица оказалась весьма словоохотливой. Уже вскоре я знал, как зовут ее саму, ее детей, где все они живут и даже чем занимаются. Бабушка говорила быстро. Создавалось впечатление, будто в момент, пока ею озвучивается одна мысль, она боится, что позабудет следующую. Потому и старается выпалить мне всё как можно скорее.

Спустя десяток километров мы въехали в большой поселок, расположенный рядом с автотрассой. И только здесь она наконец замолчала. Бабушка показала, где ее следует высадить. Собираясь выходить, она открыла дверь и сказала:

– Ну, я побежала, – а сама продолжает сидеть в машине. – Всё, беги, Райка, беги дальше!

Посмотрела в мою сторону:

– Порой я себя спрашиваю – куда ты всё спешишь? Тебе уже восемьдесят три года, а ты всё бежишь и не можешь остановиться. Молодой человек, как вы думаете, куда мы всё бежим? Или вы уже не молодой? Вон, и борода у вас вся седая.

Мне ее вопрос показался забавным:

– Всё, матушка, относительно. Для вас я еще человек молодой, а вон для той девушки, что стоит на автобусной остановке, – древнее ископаемое, наподобие динозавра. Мы все очень разные. Это у нас с вами за плечами многолетний опыт радостей и разочарований, а этот человечек живет надеждой на свое прекрасное завтра. Этой девочке еще только предстоит пройти свой путь. Что ей до нас. Наш с вами опыт ей неинтересен. Но что касаемо вашего вопроса, если брать среднее арифметическое, то да, пожалуй, в точку – «немолодой» человек.

– Как быстро проходит время, и как жалко, что его невозможно повернуть назад, – вздыхает моя попутчица. – Вы не находите?

Я задумался:

– Не знаю. Хотя мне больше нравится другое определение – не быстро, а незаметно.

Время не в нашей власти, мы ему подчиняемся, а не оно нам. С годами я пришел к выводу, что время – это только то, что здесь и сейчас. Прошлое становится тем, что мы называем опытом. Будущее закладывается сегодня, и во многом оно зависит от нас сегодняшних, прежнего нашего опыта, образа мыслей, дел, поступков. Земная жизнь когда-то неизбежно заканчивается, через нее нужно пройти и отправляться дальше. Нет смысла застревать здесь навечно. Будущее всегда интереснее и обещает надежду.

Вернувшись домой, решил загнать машину в гараж. Подъехал и увидел рядом со своим открытый гараж Алексея Михайловича, моего соседа. Вместе с внучкой, десятилетней Полинкой, они большими квадратными кистями мажут деревянные полы отработанным моторным маслом. Бабушка вместе с Полинкой наши постоянные прихожане, Алексей Михайлович тоже бывает в храме на службах, но по мере сил и наличия свободного времени.

На днях у Михалыча был день рождения. Я его поздравлял. Михалыч местный житель, здесь в наших местах он родился и здесь же провел всю свою жизнь. Мне он много рассказывал о своих друзьях еще детской поры, с кем когда-то рос и потом все оставшиеся годы поддерживал дружеские отношения. Его судьбу невозможно представить без дружков его детства, давно уже ставших солидными пожилыми дядьками.

В их компании обязательным делом считалось отмечать свои дни рождения. Это еще родители начали собирать мальчишек за одним праздничным столом, так и переросли эти застолья в прочную традицию на всю оставшуюся жизнь. Благо, после школы и службы в армии никто из них далеко не уехал, потому традиция состоялась.

Всё бы хорошо, да только умерли уже все закадычные дружки Алексея Михайловича. Вот уже года два, как последний из них ушел из жизни.

– Ого, какие вы молодцы! Полинка, это ты деда надоумила доски покрасить?

Девочка дедова любимица, во всех делах неизменно рядом с дедушкой. Умница и отличница, понимает, что батюшка шутит, улыбается и отвечает:

– Вообще-то это дедушка придумал, а я решила ему помочь.

– Всё равно вы оба молодцы. Это же очень хорошо перед зимой защитить от влаги деревянные полы. С колесами вон сколько снега в гараж несется. Мне тоже надо у себя помазать. Да всё никак не соберусь, то времени нет, то приболеешь, то лень-матушка одолевает. Но посмотрел на вас и решил: всё, больше не откладываю.

Мы посмеялись. Полинка продолжала работать, а Михалыч сказал:

– А я свой день рождения справил. Купил хорошей свинины, самогону нагнал и поехал к знакомым армянам. Когда-то тоже общались. Они хорошо знали моих друзей, а я много лет ездил к ним в мастерскую, чинил свои машины. Подарок они мне сделали вскладчину – семь тысяч рублей, чтобы я себе что-нибудь купил, – Михалыч смеется, – как в детстве. А я чего, на мясо потратился, овощей купил, самогон свой, ну на всё про всё тысяч пять ушло. Два дня шашлыки жарили. Я не пью, ты знаешь, а мужики нормально посидели. Они любят, когда я к ним приезжаю.

Я слушаю то, о чем он мне рассказывает, и не очень понимаю.

– Михалыч, день рождения отметить – это дело хорошее. Когда с друзьями посидеть – вообще замечательно. А эти люди? Мало ли с кем и когда приходилось по жизни пересекаться, так что же, теперь всех поить?

– Так-то ты, конечно, прав. Понимаешь, бывало и они присоединялись и отмечали вместе с нами. И знают, что никого из моих друзей уже не осталось. Если я не стану справлять с ними свой день рождения, они подумают, что я тоже умер.

Ашот меня спрашивает: «Алексей, а как поживает твоя сестра? Я ее помню». «Ашот, – говорю, – она умерла три года назад. Ты каждый год интересуешься ее здоровьем, а я каждый раз рассказываю тебе, что она умерла». «А, – тянет Ашот, – извини». В следующий раз снова спросит.

– У него, что, с памятью плохо?

– Нет, просто ему безразлично, жива она или нет. Но, если есть я, значит, есть и она. Я не обижаюсь. Ты понимаешь, когда сажусь с ними за один стол, кажется, что всё у меня как прежде. А если и эти люди исчезнут из моей жизни, пожалуй, я тоже подумаю, что меня уже нет.

Недавно, – продолжает Михалыч, – веду машину и слушаю интервью с одним известным писателем и актером. Фамилия на языке крутится, не вспомню никак, но ты его знаешь. Он у нас такой единственный, сочиняет собственные спектакли и сам же в них и играет. Так вот, ведущий его спрашивает, о чем он последнее время думает чаще всего. Знаешь, что он ему ответил? Он сказал, что чаще всего задумывается о смерти. Ведущий уточняет: а еще, мол, ты о чем-нибудь думаешь? Тот говорит: «Я только об этом и думаю». Ты понял? Этот актер младше меня на десять лет, и в церковь он не ходит, а мысли взрослого человека. Я и молюсь, и в храме бываю, а с реальностью не смиряюсь. Друзья ушли, а я будто всё продолжаю играть свой собственный спектакль.

Вечером того же дня около девяти часов мы с матушкой вдвоем прогуливаемся по опустевшему поселку и решаем зайти в часовню. На улице холодно и ветер, в часовне уютно и тепло. Мы вошли и стоим, не включая света. Наконец матушка спрашивает:

– Почему душе так нравится тишина?

Подумав, я отвечаю:

– Наверное, потому, что она сама по себе всегда одна. Одиночество – ее естественное состояние. Обычная наша суета ее утомляет, и потому иногда ей хочется побыть одной.

– Иногда? – прерывает меня матушка. – Почему же тогда всё больше людей жалуются на свое одиночество?

Я пожимаю плечами:

– Видимо, одиночество души предполагает общение человека с Богом, а если этого общения нет, начинается страдание.

На следующий день мне снова понадобилось куда-то ехать. Пошел в гараж за машиной и опять увидел Михалыча, но уже одного, без Полинки. С утра пораньше он открыл ворота настежь и сушит покрашенные полы.

Увидел меня и говорит:

– Я тебе сейчас такую историю расскажу, ты не поверишь! Представляешь, вчера закончили мы с Полинкой у себя полы мазать. И она мне заявляет: «Теперь пойдем красить полы в гараже у батюшки. Ему тоже надо». Я замялся, стою соображаю. А она видит, что я замялся, и продолжает: «Дедушка, ты же сам говоришь, что нужно делать добрые дела». Я смотрю на нее и не знаю, что ей ответить. Говорю, мол, ты же видишь, гараж у него закрыт. Она мне: «Поехали, возьмем у батюшки ключи». Я ей: «Так у него там еще ничего не подготовлено. Убраться надо. Всё по местам разложить, мусор вымести. Потом уже только и красить». Она глядит на меня, словно я дитя малое: «Дед, так мы с тобой сами уберемся».

Михалыч мне рассказывает, а у самого глаза налились слезами.

– Ей всего десять лет. Мне уже за шестьдесят. Из них почти полжизни в церкви. И что я на фоне ее правды со всем своим этим жизненным опытом? В чем он, мой опыт? В бесконечном поиске компромиссов?

На следующий день мы все втроем мазали полы уже в моем гараже. Полинка командовала.

Дискотека 80-х

Как часто какое-нибудь интересное приключение начинается с обычного телефонного звонка. Точь-в-точь с такого же, что прозвенел у меня в кармане прошлым воскресеньем во второй половине дня. Звонил Игорь Петрович, мой старинный товарищ и большой любитель разных неожиданных предложений и мероприятий. Это меня уже никуда не тянет, но Игорь, несмотря на возраст и постоянную занятость, в курсе всего того, где, кто и когда прибывает в наши края, куда привозят новую постановку или редкий авторский фильм. Не устаю поражаться его неутомимости и быстроте на подъем. Звонишь ему: «Мне бы Игоря Петровича». – «Он на Дальнем Востоке, улетел на встречу с бывшими однополчанами. Через пару дней вернется». Или: «Умчался в Норвегию, ему на „Сердитого малыша“[1]1
  Скульптурная работа Густава Вигеланда. Находится в Вигеланд-парке в г. Осло. Одно из самых посещаемых мест норвежской столицы.


[Закрыть] посмотреть захотелось».

В этот раз поднимаю трубку:

– Сегодня вечером в Павлово-Посад приезжает Макаревич. Да, ты не ослышался, тот самый. «Машина времени», наша юность, батюшка. Ты как? Мы с Пашей едем.

Здорово, надо же, Макар, собственной персоной. Главное, так неожиданно. Мы, наше поколение, выросли на его песнях. Его, и еще Никольского. Духовная пища для наших тогдашних горящих сердец.

Даже не скажу, кого я услышал первым. У нас в Гродно в «клетке» городского парка ребята-музыканты всё больше орали «Вот, новый поворот»! А Никольский забирался в душу ненавязчивыми аккордами своего гениального «Музыканта». Это потом уже я узнал, что эту песню он написал во время службы в армии. Ходил часовым по периметру и «выходил» «Музыканта».

То-то она была так созвучна моему настроению, когда, оставаясь на дежурстве практически в одиночку в огромной пустой казарме на окраине Минска, долгими осенними вечерами я забивался с пачкой дешевых сигарет на подоконник в солдатском туалете, и всё повторял и повторял слова этой песни. Почему в туалете? Просто там было уютнее, чем в пустой казарме, рассчитанной на две с половиной сотни бойцов.

На гражданке у меня не было записей «Воскресения», потому я так обрадовался, встретив в расположении своей роты старого знакомого из моего города Гродно. Не помню уже, как его звали, по-моему, Вадим, но не уверен. Зато точно знаю, что до армии он учился в Гродненском мединституте. Я всё еще удивлялся, как такой бездельник поступил в наш самый престижный вуз? Но поступить ладно, там еще и учиться надо.

Оказывается, совсем молоденьким мальчиком мой знакомец женился на дочери одной медицинской профессорши, она его и пристроила учиться на будущего врача. Вполне возможно, Вадик и стал бы со временем известным хирургом, если бы не досадный случай.

В квартире у тещи-профессорши, а молодые жили вместе с мамой, проживало еще и с десяток любимых тещиных кошек. Любимцам, как известно, позволяется всё. Потому кошки бродили по всей квартире, ели где хотели и спали где им понравится. Таких замечательных кошачьих туалетов и поглотителей дурного воздуха, как сейчас, тогда еще не изобрели, потому и в квартире постоянно ощущался стойкий запах звериной мочи.

«Ночью в туалет встаешь и крадешься по стеночке. И всё равно где-нибудь да вляпаешься. Хочешь – не хочешь, идешь в ванную отмываться. Тут и сон проходит.

И потом, эти животные постоянно голодные. Я как понимаю: раз завел такую кучу зверья, так ты их и корми. За те два года, что мне пришлось прожить в доме вместе с тещей, не помню, чтобы я хоть раз поел по-человечески. Стоит только отвернуться, и всё, тут же кто-нибудь влезет к тебе в тарелку.

Развернешься врезать по башке паразиту, теща орать начинает, не обижай котика. Долго я терпел, но однажды не выдержал. Возвращаюсь из института голодный, пошел на кухню, достал из холодильника ветчину, кусок отрезал. А ветчина настоящая, литовская, сам лично за ней в Друскининкай мотался. Кусок отрезал, остальное убираю назад в холодильник. И вот, прямо на моих глазах Барсик, тещин любимец, здоровенный такой черный котяра, хап своими когтищами мой обед – и поволок. Я заорал, а он уже настолько обнаглел, что в мою сторону даже ухом не ведет. И продолжает жрать мою ветчину. Грешен, не сдержался. Как был у меня в руке кухонный нож, так я им и маханул. Кошара сбежал, а его хвост остался лежать здесь же на столе рядом с недоеденной ветчиной.

Какой был скандал, ты не представляешь. В один день я лишился всего – и жены, и тещи, и крыши над головой. После ближайшей сессии меня выперли из института и забрили в солдаты».

Такая вот грустная история. Пускай Вадик и не стал хирургом, зато он здорово играл на гитаре. Он и перепел мне все песни Макара и Никольского. А слова «Музыканта» даже записал на бумажку. Помню в строке «И ушел, не попрощавшись, позабыв немой футляр» Вадик слово «немой» написал раздельно. Это было смешно. Зато именно из-за этого слова Вадик остался в моей памяти.

Память – это вообще какая-то странная штука. Помню, моя первая служба на приходе совпала с праздником Пасхи. На Пасху царские врата постоянно открыты, и когда я должен был перед пением Символа веры произнести «двери, двери, премудростию вонмем», то подумал: «При чем тут двери, если сегодня они не закрываются», взял и пропустил эту фразу. А клирос ждет моего возгласа и молчит, короче, заминка вышла. Регент доложила об инциденте настоятелю, а тот мне объяснил, что я был неправ.

Я тогда обиделся на регента и думал, что ей стоило просто после службы подойти и сказать мне, новоиспеченному батюшке, в чем моя ошибка. Время прошло, вместе с ним и обида, с регентом мы даже подружились. Потом, к сожалению, ее сбило машиной. Но все эти годы во время служения литургии, как дохожу до слов «двери, двери, премудростию вонмем», всякий раз вспоминаю того регента и молюсь о ее упокоении.

Ломаю голову, что это – памятозлобие или зарубка во временном потоке?

Нет, нам определенно нравилось, о чем пел Макар со своей «Машиной», потому что он пел о нашей реальной жизни. Что вижу, то и пою. И о марионетках, и о посетительнице ресторана, на которую клюет уже двадцать восьмой кандидат. Его тексты заставляли думать и переживать, и еще сочувствовать – и этим куклам, и несчастной одинокой женщине из прокуренного кабака. У Лещенко с Кобзоном так не получалось.

Мелодии «Машины времени» пробирались в самое нутро. Входили в единый резонанс, настраивая меня, будто камертон, на единый лад с настроением исполнителей.

Помню, как вместе с Макаревичем задавался вопросом, что же будет через двадцать лет, и вместе с ним же философствовал: «…если что-то будет через двадцать лет».

Мои надежды на будущее были прекрасны, и вообще я по натуре оптимист. В юности обожал смотреть фантастику. Тогда мы собирались покорить вселенную, проникнуть в ее самые удаленные уголки, найти братьев по разуму и, конечно же, подружиться. Кто знает, предупреждал Макар, куда заведут человечество наши поиски, нужно быть осторожными и не заигрываться ядерными игрушками.

А уж «Скачки», «Поворот» – как мы под них выплясывали в той же «клетке» в городском парке или рядом с ней, когда не было денег на билет. И главное, слова нас эти заводили: не бойся, иди за ворота, выбирайся из привычного бытия, ищи чего-то нового, неизведанного, но несомненно прекрасного! Пускай неизвестно, что там, впереди, но твое дело идти. Преодолевай себя, не сиди на месте. И пусть добрым будет твой путь.

Но самой моей любимой песней была все-таки песня о родном доме. Наверно потому, что я любил мой город, моих близких и мой родительский дом. Иди, ищи, строй свою судьбу, но не забывай о месте, где тебя любят и всегда ждут. Я напевал ее в армии, повторял много-много раз, живя далеко от родины. Одного не понимал, как это: «и видел я дворцы, дворец кому-то тоже дом»? Где Макар мог видеть дворцы, кто это у нас живет во дворцах? Хижины – да, их полно вокруг, а вот дворцы – явный перегиб.

Время шло, и «Машина» всё больше уходила в прошлое. Макар с экрана телевизора учил меня готовить еду, показывал свои рисунки, но это было неинтересно. Иногда, правда, он баловал меня великолепными новинками, я радовался и переставал верить в то, что Макар «сдулся».

И вот этот звонок в воскресенье после литургии и предложение поехать живьем послушать героя из наших вчерашних дней.

На концерт вместе с нами выбрался еще и Паша, наш общий знакомый. Он ехал и всё никак не мог успокоиться, что сейчас он снова увидит самого Макара, будет слушать свой любимый «Поворот».

– Мужики, хотите верьте, хотите нет, но в 1979 году вот эту самую руку, – и Паша в качестве вещественного доказательства предъявил нам свою внушительную пятерню, – Андрюха жал лично. Да-да, после концерта, – и назвал место, где он так накоротке сошелся с кумиром из нашей юности.

Я понимаю Пашу, доведись мне пожать руку знаменитому музыканту, я бы тоже, наверно, радовался. А вот хоть расцелуйся в те же годы с самим товарищем Брежневым, вспоминалось бы как анекдот.

В начале восьмидесятых Павел поступил в военное училище, мечтая послужить отечеству в качестве его защитника. Мы все тогда о чем-нибудь мечтали. Ну если кому-то не нравится это слово, пускай – «строили планы».

Детство Паши прошло на Северном Кавказе. Несколько поколений его предков учили и лечили тамошних жителей и так сроднились с этими людьми, что маленький Павлик лет до семи на языках горских народов говорил даже лучше, чем на русском. Когда они переехали в наши места, его так и звали: «русский нерусский». До сих пор в его говоре улавливается еле заметный акцент, а уж если начинает волноваться или о чем-то рассказывать, увлекаясь, то и подавно.

Игорь, тот с юности был активистом-общественником, и в школе, и в университете, хотя рассказывал, будто всегда хотел заниматься наукой. После того, как во времена перестройки прозвучал горбачевский призыв строить «социализм с человеческим лицом», Игорек проникся идеей и даже вступил в партию строителей светлого будущего. Его до сих пор продолжают задевать и несправедливость, и наплевательское отношение к маленькому человеку, хотя от политики бежит как от огня.

Вскоре после того, как развалился Союз, накрылась медным тазом и область его научных изысканий. Оставшись с тремя детьми и без средств к существованию, всю силу своего деятельного характера Петрович направил на предпринимательскую деятельность. Начинал, понятно, челноком со стеклянными сумками безразмерного размера, а сегодня на его предприятиях трудится уже больше семисот человек. Кстати, своих работяг Игорь старается не обижать, мечта построить хоть что-нибудь, но только обязательно «с человеческим лицом», всё еще не покидает его.

Уже в машине Петрович достал бутылку сухого красного вина:

– Ну что, батюшка, давай по чуть-чуть для куражу. А то как-то неправильно получается, слушать «Поворот», и без ничего, а так хоть поорем. Помню, в том же 1979-м, когда Пашка Макару руку жал, мы в студенческом стройотряде отрывались под «Машину» портвейном покровского разлива. Ох, и здорово же было, молодые, счастливые. Кстати, бать, ты помнишь портвейн того времени?

– Нет, друг мой, не пришлось. Я вообще не пил бормотуху.

– И правильно делал. Та еще гадость, – отозвался Паша, – хотя и экологически чистая.

Игорь, не обращая внимания на Пашину критику, продолжил:

– Прошло тридцать лет, и вот, пожалуйста, мы балуем себя вот такими игрушками. Французское марочное, я его для своих из Парижа выписываю. В свое время попробовал в одной из кафешек на Монмартре, правда, оно недешевое, пятьдесят евро бутылка, но оно того стоит. Вот оно, ласковое солнце французского юга, соединившееся с беззаботностью праздно шатающихся по Парижу туристов из России. Паша, давай сюда твою тару, – и налил ему из бутылки.

Пашка, отхлебнув из пластикового стаканчика, посмаковал вино и произнес:

– Да, это вам не мочу пить.

Другой бы на месте Игоря оскорбился подобного рода сравнением, но Петрович знал Пашину историю, потому и поспешил:

– Всё, кончай о грустном. Мы едем слушать Макара, мы возвращаемся во времена нашей счастливой юности и отрываемся под «Поворот».

В самом начале чеченских событий, когда наши, оставляя оружие и боеприпасы, уходили из республики, в Грозный, словно нарочно, отправился спецсостав с вооружением. Вагоны охранял военный караул, старшим которого был назначен капитан Павел Звягинцев. Когда состав прибыл к месту назначения, ребят уже встречали вооруженные до зубов бородатые представители свободной Ичкерии.

Бойцов разоружили и загнали в здание вокзала. Всего в плену у душманов оказалось около сотни наших. Правда, те их особенно не обижали, так только, для острастки, двух человек застрелили. Потом Пашу отделили от всех и увезли. Судьбу остальных он не знает, а его продали очередным бандитам. Таким образом капитан Звягинцев перепродавался еще несколько раз, и его конечная цена выросла аж до ста тысяч долларов. Пять с половиной месяцев он, словно сторожевой пес, просидел на цепи в земляной яме.

«Я бы точно не выжил, если бы не офицер, летчик, что сидел вместе со мной в зиндане. Это он научил меня пить мочу, иначе почки точно бы вылетели от постоянно холодной цепи на шее и на поясе. Я понимал, что такую сумму в долларах им за меня никто не заплатит, как не заплатили за того летчика, Царство ему Небесное.