Текст книги "Олимпия Клевская"

XXXIX. КАК КОНЬ БАНЬЕРА СКАКАЛ, ПОКА НЕ ОСТАНОВИЛСЯ, И С КАКИМИ ОЧТЕННЫМИ ОСОБАМИ НАШ ГЕРОЙ СВЕЛ ЗНАКОМСТВО В СЕЛЕНИИ, НАЗВАНИЕ КОТОРОГО МЫ ЗАПАМЯТОВАЛИ

Конь был славным скакуном, Баньер же испытывал потребность в скачке. А потому, когда животное, слишком измучившись, замедляло свой бег, Баньер вонзал шпоры ему в бока, и благородный скакун вновь переходил в галоп.

Так и вышло, что человек и лошадь сразу сделали весьма длинный и быстрый перегон.

Однако через два часа после выезда из Лиона Баньеру пришлось дать краткую передышку прежде всего самому себе, да и коню тоже.

Эти минуты отдыха он использовал, чтобы откупорить для себя бутылку великолепного бургундского, а для лошади распорядиться подать двойную порцию овса, в который он щедро выплеснул недопитый остаток содержимого своей бутылки.

За время этой двухчасовой скачки они покрыли около восьми льё.

Как только человек освежился, а конь передохнул, человек снова сел на коня, и гонка возобновилась.

Вино и овес сотворили чудо: в лошадь будто черт вселился, она летела так, что копыта ее, казалось, не касались земли. Можно было подумать, будто это тот самый скакун, что мчал Фауста на шабаш.

Правда, возле нашего Фауста напрасно было искать Мефистофеля, но ведь свой Мефистофель, видимый или невидимый, скачет бок о бок с каждым смертным.

Что касается Баньера, то его Мефистофелем в эти минуты являлась совокупность всех ему свойственных страстей: прежде всего то была любовь к Олимпии, более жгучая, чем когда-либо прежде, затем – глубочайшая ненависть к г-ну де Майи, которая возрастала с каждой секундой, ибо бедному Баньеру представлялось, что эти самые секунды, питающие его ярость, г-н де Майи проводит рядом с Олимпией; к тому же по временам сюда прибавлялось иное чувство, какое, не будучи столь возвышенным, как любовь и ненависть – эти две прекрасные страсти, породившие столько потрясающих трагедий и дивных драм, – было, однако же, отнюдь не менее впечатляющим.

Мы имеем в виду страх.

Баньер боялся погони, Баньер боялся и встречи; уже второй раз он так бежал: сначала от иезуитов, теперь – от драгунов. Но в первый раз он бежал вместе с Олимпией, а теперь бежит один, не считая незримого Мефистофеля, что нашептывает ему на ухо:

«Скорее, Баньер, скорее! Тогда ты встретишься с Олимпией, ты настигнешь и господина де Майи, ты ускользнешь от драгунов, как некогда спасся от иезуитов. Скорее же, Баньер, скорее!»

И каждое из таких внушений нечистой силы побуждало всадника к новому удару шпор, что вонзались в бока несчастного животного.

Наконец выбившаяся из сил лошадь остановилась, дрожа всем телом, задыхаясь, в пене.

Наш доморощенный наездник только что за пять часов отмерил пятнадцать льё по местному отсчету, что по самым скромным прикидкам стоило двадцати пяти почтовых льё.

Когда конь стал, Баньер, целиком поглощенный переговорами со своим Мефистофелем, не заметил, что это случилось в большом селении, обитатели которого, стоя на крылечках своих жилищ либо сидя на скамьях у стены под своими окошками, с видом эгоистического довольства, которое они даже не потрудились скрыть, смотрели на этих двоих, равно изнуренных, – на всадника, совсем побелевшего от пыли, и на коня, совсем побелевшего от пены, в то время как сами они, эти славные сельские жители, довольствовались тем, что обрабатывали землю, а не метались по ней, и неизменно оставались совершенно счастливыми, безмятежными и недвижными, наслаждаясь тем родом полнейшего удовлетворения, что было столь понятно латинским поэтам, известным своей выдающейся ленью.

Взять хотя бы Вергилиева пастуха, благодарящего Августа за покой, который тот ему обеспечил, или Лукреция, прославляющего себя за то, что его на берегу моря ничто не тревожит, меж тем как разъяренная стихия швыряет на своих волнах суда и мореходов.

Когда конь стал и Баньер смог разлепить веки, запорошенные дорожной пылью и от усталости налившиеся кровью, он прежде всего увидел только что описанное нами селение, состоящее из единственной улицы, за дальним концом которой простиралась равнина. Потом, как часто бывает, когда взгляд человека с отдаленных предметов переходит на более близкие, он увидел человека с добродушным лицом, держащего за повод его коня, и другого, не столь цветущего, взявшегося за его левое стремя.

В то же время чей-то подчеркнуто дружелюбный голос произнес у него над самым ухом:

– Добрый день, господин драгун!

– А? Что? – пробормотал Баньер, еще наполовину оглушенный. – Вы, часом, не со мной говорите?

Однако стоило ему на миг сосредоточиться, и он сообразил, что радушное приветствие не могло быть обращено ни к кому другому по той простой причине, что на дороге он был один, а другого драгуна, по всей вероятности, не нашлось бы в целой округе ближе чем за десять льё.

Кроме того, он обнаружил, что его лошадь сделала остановку прямо у ворот одного из тех просторных постоялых дворов, которыми изобилуют дороги нашей старой Франции и от которых на льё вокруг разносится аромат сена для четвероногих и жаркого для двуногих.

Вертел поворачивается, цыплята и куропатки шипят над огнем, в то время как с чердака на блоках спускают снопы душистого сена и отменный темный овес хрустит на зубах трех десятков лошадей, заполняющих конюшню.

– Добрый день, господин драгун, – услышал он снова.

– Добрый день, господа, – отвечал Баньер, стараясь придать своему голосу выражение учтивой признательности при виде тех двоих, что приблизились к нему вплотную.

– О! Красивый драгун! – произнесла третья фигура, в которой по нежному тембру голоса Баньер признал особу женского пола.

«Черт! Черт! – подумал он и стал искать глазами владелицу этого прелестного голоса, который, сколь бы наш герой ни был напуган, сладостно коснулся его слуха. – Черт! Надо бы мне сменить костюм, а то в глазах здешних обитателей я выгляжу уж слишком воинственно».

Между тем он несколько успокоился, рассмотрев двух своих собеседников, одетых в цивильное платье, и благосклонную ценительницу его наружности – хорошенькую девушку лет двадцати.

Как мы уже сказали, один из двоих поймал под уздцы его лошадь, другой держал левое стремя Баньера. Двадцатилетняя же красавица стояла на пороге гостиницы.

Быстрым взглядом окинув все, что его окружало, и видя, что ни в самой гостинице, ни вокруг нее стражниками не пахнет, Баньер с самым решительным видом спешился.

Как только он расстался со своей лошадью, слуга отвел животное в конюшню, сам же Баньер кротко позволил увлечь себя в залу, предназначенную для трапез.

Они знакомы каждому, эти неудержимые токи, что неизменно приводят смертного туда, куда он жаждет прибыть.

Так вот, скакуну хотелось прибыть в конюшню, а всаднику – в трапезную, и оба достигли своей вожделенной цели одновременно.

Оба субъекта сопровождали Баньера с самой любезной миной, как вводят в дом желанного гостя. А он не противился, весьма удивляясь их предупредительности.

Прелестная дама каким-то непонятным для Баньера образом, надо полагать на крылышках сильфиды, с крыльца гостиницы перепорхнула на порог столовой.

Испытав разом соблазны сердца, зрения и желудка, Баньер уступил этому тройному влечению.

Для начала ему пришлось ответить на множество вопросов, впрочем вполне естественных со стороны людей, которые были к нему столь предупредительны, и, в общем, сводившихся к одному:

– Куда вы направляетесь, драгун?

– Куда направляюсь? – повторил Баньер. – Да это ж яснее ясного, черт возьми: еду в Париж!

– Прошу прощения, но вы могли бы ехать и куда-либо еще, – уточнил один из собеседников Баньера.

Баньер посмотрел на него с удивленным видом. Ехать куда-либо еще, в то время как Олимпия и г-н де Майи направлялись в Париж, – это было невероятно!

И он покачал головой:

– Нет, нет, ни в какое другое место я не еду.

– Но, видимо, господин драгун избрал именно этот путь, – заметил другой, – и я не вижу ничего дурного в том, что он направляется в Париж; да, кстати, и мне нужно именно туда.

Баньер рассудил, что настало время приглядеться, с кем же его свел случай, и, пока подавали на стол, он, смахивая носовым платком пыль с сапог, рассмотрел новых знакомцев во всех подробностях.

Первый, тот, кто предположил, что Баньер может ехать и не в Париж, являл собой коротышку лет пятидесяти, краснощекого, зажиточного на вид, с большим животом, с толстыми короткими руками, и был одет в серо-коричневый камзол, такие же штаны и серо-голубые чулки в мелкий рубчик.

Второй, довольно высокий и худой, в одеянии, обычном для обывателя, но с плюмажем над ухом, отличался длинными руками, длинным носом, тонкими запястьями и маленькими черными-пречерными круглыми глазками; нос его – да будет нам позволено снова к нему вернуться, ибо он того стоит – уходил вбок от прямой линии в той степени, которая вынуждает людей, удрученных подобным недостатком, прибегать для их устранения к заботливейшим услугам костоправов, ибо никакая иная черта физиономии человека не доказывает с большей убедительностью его отклонений в области нравственности.,

К сожалению, Лафатер, у которого мы почерпнули эти сведения, тогда еще или не успел родиться, или, даже если уже появился на свет, пока не умел писать, из чего следует, что Баньеру не представилось случая ознакомиться с его трудами.

Он подумал, что этот субъект с длинным кривым носом, должно быть, взял себе привычку сморкаться слева направо, и от этого прискорбного обыкновения и произошел упомянутый выше телесный изъян.

А может быть, он и вообще ничего особенного не усмотрел, ни о чем не подумал, и его помыслы, отданные прелестному носику Олимпии, ни на миг не были отвлечены длинным гнусным носом человека с плюмажем.

Между тем этот субъект пыжился весьма надменно, не забывая в то же время поглаживать по бедру развязно выдвинутую вперед ногу и некогда золоченую головку эфеса длинной рапиры.

По временам он благосклонно устремлял свои черные маленькие глазки на свою спутницу, красивую женщину, чей портрет вполне стоит того, чтобы посвятить ему дюжину строк.

К тому же мы, романисты, никогда не скупимся, когда дело доходит до описания красивых дам, а супруга человека с плюмажем – она явно приходилась ему супругой – была, повторяем, красива.

Впрочем, о том, какова она была, вы, читатель, можете судить сами. Миниатюрная свежая блондинка с большими ярко-голубыми глазами, с полными, но тонко очерченными губками, чаще улыбчивыми, но порой и жеманно складывающимися сердечком, и с крошечными ручками воистину пленяла глаз.

Заметив, что гость в своих наблюдениях добрался до нее, она сделала ему очаровательный реверанс.

Разговор пошел отвлеченный и, как то и принято между людьми незнакомыми, сосредоточился на общих местах.

Потолковали о дороге, о погоде, о лошади путника.

Что касается первой из затронутых тем, то тут Баньер проявил сдержанность: у него были всевозможные причины не распространяться о том, откуда он держит путь.

Зато относительно второго пункта он позволил себе больше вольности, признав, что жара и в самом деле дьявольская.

– А все-таки не так жарко, как в Абруцци, – вставил человек с плюмажем. Почему? Что там такое в Абруцци? Это мы сейчас увидим.

Ну, а когда дошло до третьего пункта, до лошади, тут он стал речист и многословен, словно Овидий.

Оно и понятно: Баньер имел три причины действовать подобным образом. Первую мы уже называли: он заботился о том, чтобы никто не знал, откуда он взялся.

Во-вторых, он не мог воспрепятствовать погоде действовать по собственному усмотрению, то есть становиться еще более жаркой. Ему только и оставалось, что обсуждать разные степени зноя, подтверждая, что здесь так же жарко, как в Абруцци. Однако этого он делать не стал – то ли потому, что разделял мнение собеседника на этот счет, то ли из-за полнейшего безразличия к предмету.

В-третьих, он хотел продать своего коня, отмеченного, как все лошади кавалерии, клеймом – цветком лилии на крупе, а следовательно, узнаваемого и способного навлечь на него по дороге беду.

Толстяк в серо-голубых чулках и обладатель плюмажа пустились в рассуждения о качествах лошади.

Последний не уставал восторгаться ее красотой.

– И все-таки, господин маркиз, позвольте мне с вами не согласиться, – сказал коротышка.

«Ого! – подумал Баньер. – Так я имею дело с маркизом? Черт!.. Ну да посмотрим».

И, надо сказать, чем больше он смотрел на этого человека, тем ему, любителю прекрасного, все неприятнее казался его искривленный нос.

– Но, – промолвил маркиз, – в чем вы можете упрекнуть эту лошадь? Ведь она говорит сама за себя.

– Она, сударь, запалена.

– Э! – вмешался Баньер. – Если б сказать вам такое не было изрядной неучтивостью, я ответил бы вам, что вы в этом совсем не разбираетесь.

– Ну, на сей счет, – возразил маркиз, – я не разделяю вашего мнения. Я готов защищать животное, которое кажется мне великолепным и внушает симпатию, но утверждать, что этот господин ничего не смыслит в лошадях, о нет! Нет и еще раз нет! Такого я бы никогда не сказал.

– И все же… – начал Баньер.

– Любезный драгун, – слегка покровительственно перебил человек с плюмажем, и тон его покоробил Баньера, – этот господин – крупный торговец шелком, в своих поездках загнавший больше лошадей, чем весь ваш полк вместе с моим когда-либо положили в боях, если бы даже они воевали против принца Евгения и господина Мальборо.

– О! Так у вас есть полк? – вырвалось у драгуна.

– Я, сударь, служу в полку капитаном, – скромно уточнил маркиз.

– Господин маркиз, – шепнул обладатель серо-голубых чулок на ухо Баньеру, – капитан полка, стоящего в Абруцци.

– А! – протянул Баньер. – Так вот почему он только что, когда я заметил, что на парижской дороге страшная жара, сказал: «Но не такая, как в Абруцци».

– Точно!

– Теперь мне все понятно.

– Страшно порядочный человек, – продолжал торговец шелками, – и вы несомненно должны быть о нем наслышаны…

Баньер зажмурился и одновременно прикусил губу – верный знак, что человек пытается что-то припомнить. Однако ему не вспомнилось ничего.

– Как его зовут? – спросил он.

– Маркиз делла Торра.

– Нет, – пробормотал Баньер. – Нет… Маркиз делла Торра? Впервые слышу это имя.

– Ну, в конце концов теперь вы знаете, что он капитан.

– И маркиз, – заметил Баньер.

– И маркиз, – повторил коротышка, торгующий шелком.

– Так вы говорите, что лошадь запалена? – продолжал маркиз.

– Боюсь, что так.

Маркиз дернул за сонетку, раздался звонок. Явился слуга.

– Ступайте в конюшню, – распорядился маркиз, – а потом придете и расскажете мне, что делает лошадь этого господина.

Через пять минут слуга вернулся.

– Ну? – спросил маркиз.

– Да что ж, ест, – отвечал слуга.

– Вот видите! – вставил Баньер.

– Что? – обронил коротышка в серо-голубых чулках.

– Запаленная лошадь не ест.

– Э! – заметил маркиз, видимо склоняясь к тому, чтобы разделить мнение своего приятеля. – Бывают лошади, которые хоть и запалены, живут еще дня два-три, если они настолько породисты, как конь этого господина.

– О, что касается породы, – сказал коротышка, вежливо делая уступку за уступку, – у него она есть, я это сразу заметил.

– Они еще несколько дней живут, повторяю вам, – продолжал маркиз делла Торра, – но задыхаются, а потом вдруг падают.

– Ну вот! Вы, господин маркиз, только возьмите на себя труд подойти к воротам конюшни, и сами увидите, что лошадь этого господина задыхается, – заявил коротышка.

– Что скажут в вашем полку, драгун, – с начальственным апломбом изрек маркиз делла Торра, – когда увидят, до какого состояния вы довели свою лошадь, притом наверняка из-за какой-нибудь интрижки? Я, – продолжал он, превращаясь из маркиза в капитана, – приказываю пороть моих солдат, когда они портят лошадей.

Кровь бросилась Баньеру в лицо: он нашел замечание оскорбительным, да еще в присутствии красивой девушки.

– Во Франции, сударь, кавалеристов не секут, – отрезал он высокомерно.

– Это верно, их не секут, зато сажают в тюрьму, – сказал торговец шелком.

– Лошадь не полковая, она моя собственная, – хладнокровно заявил Баньер. – Это подарок, который сделал мне мой отец, когда я завербовался на военную службу. Стало быть, с моей лошадью я могу делать что захочу.

– Прошу прощения! – вежливо отозвался торговец. – Если господин ваш отец подарил вам коня, конь этот, неоспоримо, ваш, а если, как вы говорите, он является вашим, вы вправе поступать с ним так, как вам заблагорассудится.

– Сударь, извините меня, – сказал маркиз, – но, видя вас в мундире, я вас принял за обычного солдата, хотя, когда послушал ваши речи, я сказал себе: «Какой странный солдат!» А коль скоро я принимал вас за обычного драгуна, я, понимаете ли, по доброте душевной забеспокоился, ну, например, так же как встревожился бы, предположив, что вы осмелились разъезжать по дорогам без разрешения.

– Я оставил службу, сударь, я в отставке.

– О, тем лучше! – вскричала молодая женщина, которая до сих пор не участвовала в разговоре, настолько была поглощена своим женским любопытством, побуждающим ее прямо-таки пожирать Баньера глазами.

– И что же, сударыня? – обронил маркиз делла Торра с чрезвычайным достоинством.

– В каком смысле «и что же»? – осведомилась юная дама с куда более бесхитростным выражением.

– Я спрашиваю, с какой стороны вас может касаться, уволился этот господин со службы или нет?

– Ни с какой, сударь.

– И тем не менее вы сказали: «Тем лучше!»

– Возможно.

– И вы не правы, Марион: быть воином – великолепное ремесло.

Тут он тряхнул своим плюмажем.

– Что ж! Каким бы великолепным оно ни было, – сказал Баньер, – я с ним расстался, из чего следует, что я охотно избавлюсь и от своей лошади.

– В самом деле? – заинтересовался капитан.

– А на что она мне, спрошу я вас? – тоном обывателя, удалившегося отдел, заговорил Баньер. – Боевой конь хорош для военного.

– Это верно, черт возьми, верно! – подхватил маркиз делла Торра.

– И впрямь, если господин покинул службу, – сказал торговец шелком. Марион не проронила ни слова: она глядела на Баньера с видом, который явно говорил, что, если бы он был недоволен своей участью и пожелал изменений, она бы уж нашла для него занятие.

– И от своего мундира вы тоже хотите избавиться? – спросил капитан.

– О да: от мундира, и жилета, и штанов, и сапог, причем с величайшим удовольствием, – заверил капитана Баньер и, смеясь, прибавил: – Но что вы собираетесь делать со всем этим, господин маркиз?

– Я бы охотно взял это, как образец военной формы. Хочу попробовать изменить форму нашего полка, а если полковник увидит вашу одежду, я убежден, что…

– Черт возьми! Так она к вашим услугам, господин маркиз, – отвечал Баньер.

– И за какую цену вы бы ее продали?

– О, я и не думал ее продавать.

– Тогда о чем мы толкуем? Я вас не понимаю.

– Я обменял бы ее на одежду штатского. Рост у вас высокий, у меня тоже; правда, вы худее, но мне нравится, когда костюм плотно облегает. Как видите, мы можем совершить сделку. Уступите мне какой-нибудь свой наряд.

– Какой-нибудь! Право, вы сговорчивый человек. Какой-нибудь наряд! Какая досада, что мои пожитки еще не прибыли; я бы отдал вам мой костюм из серого бархата на льняной основе, совсем новый, на розовой атласной подкладке.

– Да нет, сударь, это было бы чересчур.

– Ну что ж, молодой человек! – вскричал маркиз, приосаниваясь. – Тут и впрямь есть на что посмотреть, если человек вроде меня устроит обмен с драгуном так на так. Я люблю творить добро, мой дорогой; мне это обходится в сто тысяч экю ежегодно, но что вы хотите? Себя ведь не переделаешь. И потом, разве не для этого Господь посылает в наш мир благородных людей, разве не затем он их делает одновременно богачами и капитанами?

– Сударь… – пролепетал, кланяясь, Баньер, подавленный величием собеседника.

– Какой восхитительный человек перед нами! – возопил торговец, казалось неспособный сдержать переполнявшее его восхищение.

– И правда, – кивнул Баньер.

Молодая женщина между тем разглядывала какую-то дурно написанную картинку, приклеенную к стеклу в двери.

– Но к несчастью, – продолжал капитан, – мои пожитки еще не прибыли…

– И что же? – спросил Баньер.

– А то, что у меня нет с собой этого костюма.

– Ну, так у вас найдется какой-нибудь другой, – отвечал Баньер. – У такого человека, как вы, не может быть затруднений с одеждой.

– Ах, черт, если бы! Но я, стремясь путешествовать налегке, все свое оставляю позади. У меня нет ничего, кроме бархатной домашней куртки да канифасовых кюлот.

– Дьявольщина! Вы же мне предлагаете ночной костюм! – заметил Баньер.

– А ведь верно, черт побери, мой дорогой сударь! Баньер смотрел на маркиза с некоторым удивлением.

Было заметно, что он спрашивает себя, как это столь уважаемый человек может пускаться в путь без иной одежды, кроме той, что на нем; при этом он переводил глаза с капитана на торговца.

Последний, решив, что этот взгляд выражает вопрос о состоянии его гардероба, сказал:

– Признаться, я и сам такой же, как господин маркиз, но для меня это не случайность, а привычка. У меня нет иного платья, помимо этого: я никогда его не меняю. Нищая юность – такое не забывается. Бережливость, сударь, вечная бережливость!

– Именно ценой подобной бережливости и создаются состояния! – напыщенно провозгласил капитан. – А впрочем, будь у вас хоть целых два костюма на смену, из них вряд ли получился бы один для этого господина, он же на целую треть выше вас.

– Послушайте, – вздохнул Баньер, уже готовый принять свою участь, – этот ночной костюм очень смешон?

– Как это смешон? – разгневался носитель плюмажа, хмурясь и взглядом пронзая Баньера насквозь.

– Простите, сударь, я хотел сказать «забавен».

– Забавен! Еще чего выдумали!

– Э, сударь, в таком наряде всякий станет забавным, – с некоторым раздражением заметил Баньер.

– Ах, ладно, хорошо, я понимаю ход вашей мысли, – отвечал маркиз, смягчившись.

– Он очень обидчив! – шепнул торговец на ухо Баньеру. Нашему герою это обстоятельство было довольно безразлично, однако он желал проявить обходительность.

– Не подумайте, сударь, что я хотел сказать вам что-либо неприятное! – воскликнул он.

– Ну, конечно же, конечно, – отозвалась г-жа Марион, – будьте покойны.

– Так я прикажу, чтобы вам принесли костюм, – сказал маркиз делла Торра. – Чувствую, что это будет доброе дело.

– Не беспокойтесь, господин маркиз, – вмешался торговец, – я сам поднимусь в вашу комнату.

И он вышел.