Текст книги "Олимпия Клевская"

XII. УЖИН

Как и сообщили Баньеру, Олимпия спустилась в фойе. Но там ее ожидал сюрприз. Она увидела г-на де Майи и его офицеров в сапогах со шпорами и дорожной одежде. За те десять минут, что актриса провела в своей гримерной, граф и его штаб поспешно переоделись.

Тотчас граф с видом глубочайшей печали объявил Олимпии, что во время спектакля пришла королевская эстафета: его величество повелевает ему незамедлительно прибыть в Версаль, и он отправился бы тотчас по получении депеши, как того требует уважение к приказам короля, однако уважение к любви для него превыше уважения к королевской власти; вот почему, едва лишь занавес опустился, он отдал приказ офицерам обуться для похода, отведя им на это только десять минут.

Как мы уже сказали, когда Олимпия вошла, все уже были в фойе.

После того, как граф приветствовал Олимпию, он повернулся к остальным женщинам.

– Сударыни, – сказал он, – мы желали прежде всего вас поприветствовать и выразить свою благодарность. А теперь прошу к столу.

Именно в этот миг Баньер появился в дверях; несколько женщин вскрикнули, пораженные, и Олимпия обернулась.

Действительно, юноша заслужил раздавшихся восхищенных восклицаний: трудно было явить образец более совершенной красоты, к тому же исполненной большего достоинства.

Олимпия не выразила никакого восхищения, она просто удивленно взглянула на него, и все.

Господин де Майи слегка поклонился.

Баньер скрестил руки на груди, как это делают люди Востока и иезуиты, и отвесил поклон.

Он нашел вполне уместным такой вид приветствия, самый почтительный и самый изысканный из всех, какие только можно было придумать.

Господин де Майи обратился к молодому человеку с несколькими словами приветствия, а Олимпия подкрепила их улыбкой.

Затем, взяв бокал, граф наполнил его шампанским и подал Олимпии, налил себе вина в другой и поднял его со словами:

– За здоровье короля, дамы и господа!

Офицеры последовали его примеру, и каждый, взяв бокал, сначала высоко поднимал его, а затем уже опоражнивал за здоровье короля.

Наполнив бокал вторично, г-н де Майи обернулся к Олимпии:

– А теперь, сударыня, за вашу грацию, за вашу красоту. Понятно, что подобный тост утонул в аплодисментах и был поддержан всеми, кроме Баньера, которому просто не хватило смелости выпить второй бокал, хотя первый он нашел превосходным.

Не то чтобы он не находил Олимпию столь же прекрасной, как сама Венера, но тост был произнесен, несмотря на всю учтивость г-на де Майи, так, что в нем проступал тон собственника, отчего у бедняги Баньера сжалось сердце.

А вот г-н де Майи, имевший все основания пить, опорожнил бокал до капли, поставил его на стол и, взяв руку Олимпии, приложился к ней со словами:

– До скорого свидания, душа моя.

Олимпия ничего не ответила. Ей показалось несколько странным то, как граф в этот вечер обошелся с нею.

Она ограничилась тем, что проводила его глазами до дверей; когда же она снова обратила свой взор на присутствующих, он остановился на Баньере.

Чрезвычайно бледный, юноша стоял опираясь на стул, и: можно было подумать, что без такой опоры он упал бы.

– Идите, царь мой, – сказала актриса, указывая ему на свободное место по правую руку от нее. – Займите кресло, предназначенное графу. По месту и почет.

Баньер непроизвольно повиновался и, весь дрожа, сел.

Тут за окнами донесся цокот копыт по мостовой: офицеры удалялись в сторону Лиона.

Баньер перевел дух.

Олимпия же, напротив, вздохнула.

Тем не менее она заняла место за столом и, в совершенстве умея владеть собой, только тряхнула головой, казалось изгнав из нее все заботы.

Ужин был изысканный. Предоставленные самим себе, господа и дамы почувствовали себя свободнее. Но лучше всех было Баньеру: отъезд г-на де Майи заронил в его душу безотчетное удовлетворение, которое он, однако, и не думал скрывать.

Актеры, особенно провинциальные, которым не каждый день выпадает пообедать, обыкновенно не страдают плохим аппетитом. От еды, дарованной г-ном де Майи, вскоре ничего не осталось…

Сидя рядом с Олимпией, Баньер пил и ел, но был раздражен, терзался страхами и не проронил за все время ни слова; однако, пока его рот и руки были заняты (не забудем, что он постился уже около полутора суток), глаза его пожирали прелестную сотрапезницу.

Та, будучи женщиной умной, не подала виду, что сожалеет об отъезде господ офицеров. Она отдавала должное празднеству с очаровательным благоволением ко всем и распространила его даже на мужчин, напоив их до полного опьянения, поскольку увеличила за свой счет вдвое число бутылок на столе.

Каждое мгновение трапезы доставляло Баньеру блаженство, ибо непрестанно его глаза встречались с глазами и руками прелестной соседки.

Вот почему к концу ужина Баньер казался себе уже не обыкновенным смертным: он был Барон, он был Росций, он был сама Комедия в человеческом облике.

Вот только он был окончательно влюблен и слегка пьян. Его бледная меланхолическая красота преобразилась в красоту обжигающую, его глаза изливали целые потоки пламени – любовного и винного.

Уже не раз он вынуждал целомудренную царицу потупить взгляд, и она, поняв, что происходит с Баньером, сочла за благо удалиться; поднявшись из-за стола, Олимпия раскланялась с сотоварищами, пожелала им хорошо развлечься и ушла, не выразив гнева, но и не проявив слабости.

Ведь пила она только воду.

Видя, что она уходит, мужчины со своей стороны попытались подняться и ответить учтивостью на учтивость, однако половина их, и так с трудом удерживавшихся на ногах, не смогла сохранить в поклоне равновесие и рухнула на другую половину – тех, чьи ноги уже давно торчали из-под стола.

Женщины же последовали примеру Олимпии с той только разницей, что, поднимаясь, они стремились пройти мимо молодого человека, и поскольку здесь их ожидало расставание навсегда, ибо ему предстояло возвратиться в монастырь, каждая одаривала юношу прощальным поцелуем.

Когда Олимпия уже за порогом двери обернулась, она увидела стыдливого Иосифа, утиравшего губы после этих поцелуев.

Улыбнувшись, она исчезла.

Баньер, оставшись в одиночестве среди пьяниц, усеявших пол, словно поваленные бурей деревья, внезапно почувствовал невыразимую тоску.

В самом деле, с уходом Олимпии мечты его улетучились и действительность вновь вступила в свои права.

Другими словами, вместо позолоченных небес, под сводом которых он прожил целых два часа в компании богов и богинь, впереди маячил монастырь, где ему предстояло вновь увидеть людей в черном; взамен блистающего огнями фойе, еще хранившего отзвук рукоплесканий зала и звона бокалов, его ждала зала размышлений с черствым хлебом, пресной водой и мрачными изречениями на стенах.

Картина не слишком притягательная, но другой впереди ждать не приходилось.

Юноша медленно пересек пиршественную залу, ступая с осторожностью, чтобы не обеспокоить незадачливых бойцов, павших под непрерывным огнем шамбертена и шампанского. Его обуяла грусть, словно победоносного генерала, обходящего поле сражения, на котором он оставил половину своей армии. Он походил на Пирра после победы у Гераклей.

Он удалился в свою гримерную, где недавно ему пришлось переодеваться. Светильники уже погасали, он подлил в них масла и принялся искать свои послушнические одежды, оставленные им где-то в углу.

К немалому его удивлению, они исчезли.

Сначала Баньер решил, что костюмер зашвырнул их за какую-нибудь дверь или в какой-нибудь шкаф; он распахнул все двери, открыл все шкафы – ничего.

Потратив четверть часа на поиски, он потерял надежду и спустился вниз.

В театре бодрствовал только привратник; он сообщил, что ушли все: костюмер, парикмахер и коридорные служители.

Баньер спросил у привратника, не знает ли тот, что случилось с его монашеским одеянием.

Привратник посмотрел на него:

– Черная ряса, черные штаны и шляпа, похожая на четырехфунтовую буханку – так они ваши?

– Ну разумеется, мои.

– Надо же! Они не так вам идут, как тот костюм, что сейчас на вас.

– Так вы их видели? – вернул его Баньер к тому, что его интересовало.

– Само собой, видел, – с достоинством отвечал привратник.

– И где?

– Черт побери! Да на господине Шанмеле!

– Как это на господине Шанмеле?

– Да так! Возвращается он в свою уборную и как раз примечает ваши вещички. Тут он аж осенил себя крестом.

– И ничего не сказал?

– Как бы не так! Сказал: «Вот удача! Да это же промысел Господень, послать мне не только новое предназначение, но и одеяние для него».

– И что же?

– А то, что он снял свою светскую одежду и напялил вашу рясу.

– А что случилось с его собственной одеждой?

– Он отдал ее костюмеру с тем условием, чтобы жена того целую неделю читала по пять раз «Pater» note 26Note26
  «Отче <наш>» (лат.)


[Закрыть] и «Ave» note 27Note27
  «Аве, <Мария>» (лат.)


[Закрыть] за спасение его души.

– И давно он ушел?

– Да больше часа тому назад.

Так можно было и голову потерять! Оглушенный Баньер застыл в нерешительности.

Совсем не просто возвратиться в коллегиум в два часа ночи в рясе послушника, но еще сложнее явиться туда в костюме Ирода!

Тут в голове у него забрезжила некая мысль.

Ночь – не время бродить по улицам, даже в облачении иезуита. Значит, Шанмеле уже дома.

– Где проживает господин де Шанмеле? – спросил он у привратника.

– На улице Гранд, прямо напротив ниши со статуей святого Бенезе, дверь в дверь с мадемуазель Олимпией.

– Мадемуазель Олимпия! – не мог сдержать горестного вздоха Баньер. – Ах, мадемуазель Олимпия!

И поскольку он оставался недвижим, сторож поторопил его:

– Послушайте, что вы там решили? Мне ведь надо закрывать, пора! Завтра вы будете спать в своей постели все утро, а мне в шесть часов уже на службу.

Баньер только печально усмехнулся: «спать в своей постели все утро»! Кому-кому, только не ему!

– Ну как, – настаивал привратник, – вы что, не слышали? Господин де Шанмеле проживает на улице Гранд, прямо напротив статуи святого Бенезе, дверь в дверь с мадемуазель Олимпией.

– Нет, нет, слышал, – ответил Баньер. – И вот доказательство: я иду туда.

И как человек, сделавший свой выбор, он смело ринулся на улицу, все еще облаченный в костюм Ирода Великого. Привратник затворил за ним дверь.

XIII. ШАНМЕЛЕ ПОВЕРГАЕТ БАНЬЕРА В ВЕЛИКОЕ СМЯТЕНИЕ

Баньер последовал в указанном привратником направлении, обнаружил статую святого Бенезе и напротив дом, где, по его представлению, жил Шанмеле.

Но дом этот выглядел унылым и мрачным, как исполненное угрызений и страхов сердце его жильца. Все ставни были затворены, за исключением одного окна, схожего с открытым, но потухшим глазом; внутри него, как и снаружи, царила ночь.

Напротив, дом, стоявший рядом, где, по словам привратника, жила Олимпия, казалось, дышал той сладостной ночной негой, что еще не назовешь сном, но и не примешь за бодрствование. Жалюзи, правда, были уже закрыты на втором и, по-видимому, единственном обитаемом этаже, но сквозь них просачивалось розоватое свечение, смягченное шелковыми занавесями и выдающее либо будуар, либо спальню хорошенькой женщины.

Баньер – Ирод поглядел на очаровательное розовое сияние, глубоко вздохнул и постучал в дверь Шанмеле.

Но, вероятно, нежилой вид этого обиталища на сей раз не обманывал: там было пусто, поскольку в ответ на три гулких удара в дверь за нею ничто не шелохнулось.

Баньер постучал шесть раз. Снова молчание.

Баньер постучал девять раз.

До сих пор он прибавлял по три удара, прибегая к числу, любимому, как известно, богами, но, видя, что на его девять ударов не отвечают, наш послушник начал терять терпение и забарабанил так усердно, что не замедлил перебудить всех собак в трех или четырех окрестных домах, так что поднялся целый концерт завываний, представлявший всю гамму от тонкого визга до басовитого лая. Несомненно, удары дверного молотка и собачий аккомпанемент неприятно потревожили постояльцев соседнего дома, ибо одно из подбитых такой приятной розовой подкладкой жалюзи приотворилось, и молоденькая служанка, настоящая комедийная Мартон, в голубом ночном чепце, надвинутом на уши, просунула голову в просвет и тоненьким кисло-сладеньким голоском пропищала:

– Кто же это так шумит в столь поздний час?

– Увы, мадемуазель Клер, это я! – отвечал Баньер.

Баньер узнал одну из камеристок Олимпии, и, поскольку актриса при нем окликала ее по имени, а он не забыл ни одного слова, слетевшего с ее уст, то сейчас припомнил имя служанки.

– Кто это «я»? – осведомилась девушка, пытаясь пронзить беспросветную тьму взглядом своих кошачьих глазок.

– Баньер, сегодняшний дебютант.

– Ах, сударыня! – обернулась служанка, обращаясь к остававшейся не видимой ему госпоже. – Ах, сударыня, это господин Баньер.

– Как, господин Баньер? – спросила Олимпия.

– Да, и даже… даже… Ах, сударыня, простите, не могу удержаться от смеха: бедный мальчик все еще в своем костюме Ирода.

– Невероятно! – воскликнула актриса, не понимая,

какая нужда заставила Баньера бродить по улицам в таком наряде.

– Нет, все так, все именно так! – настаивала на своем Клер. – Господин Баньер, не правда ли, вы все еще в костюме Ирода?

– Увы, это так, мадемуазель, – подтвердил незадачливый послушник.

– Ах, ну вот, а госпожа просто не может мне поверить! Тут в душе Баньера появилась смутная надежда.

– Ей достаточно подойти к окну, – промолвил он, – и она удостоверится собственными глазами.

Произнося эту фразу, Баньер прибег к самым трогательным ноткам своего голоса. Эти нотки отозвались в сердце Олимпии, и она, полусмеясь, полурастрогавшись, приблизилась в свою очередь к окну, где камеристка предупредительно уступила ей место, но, привстав на цыпочки, из любопытства держалась у нее за спиной, заглядывая ей через плечо.

– Это и вправду вы, господин Баньер? – спросила Олимпия.

– Да, мадемуазель.

– Но что вы там делаете?

– Как видите, мадемуазель, стучусь к господину де Шанмеле.

– Но господина де Шанмеле нет дома.

– Увы, мадемуазель, боюсь, что это так.

– Какие же у вас дела к господину де Шанмеле в такой час?

– Мне придется, мадемуазель, потребовать у него мою одежду.

– Какую одежду?

– Одеяние послушника, которое он обнаружил в своей гримерной, переоделся в него и, насколько мне известно, в нем ушел.

– О, бедный мальчик! – прошептала актриса.

Слов ее юноша не расслышал, но заметил невольный жест и понял его смысл.

– Сударыня! – воскликнул он. – Господин де Шанмеле, верно, еще не вернулся, а так нужно, чтобы он пришел!

– Разумеется, он должен прийти, не сейчас, так часом или двумя позже.

– Я тоже в этом уверен, сударыня, только мне нельзя дожидаться его у двери в этаком наряде.

– Почему же? – спросила Олимпия.

– Да потому, мадемуазель, что уже не меньше трех часов, скоро светает, и если меня увидят в таком обличье – я погиб.

– Вы погибли?

– И погиб из-за того, что оказал вам услугу.

– Почему это вы погибли?

– Потому что я послушник у отцов-иезуитов.

– Ах, да, действительно. Бедный мальчик!

– Сударыня, – рискнул Баньер, – а не позволите ли вы мне зайти в ваш дом?

– Что вы сказали?

– Я подожду появления господина де Шанмеле там, где вам угодно, чтобы я дожидался: в вашей столовой, в гостиной, в прихожей.

Олимпия обернулась, видимо, чтобы посоветоваться с Клер.

– Еще бы! – воскликнула служанка. – Я считаю, сударыня, что женщина должна обладать твердокаменным сердцем, чтобы оставить такого красавчика за дверью.

– О, неужели!

– Мне кажется, что госпожа хотела от меня совета. Прошу прощения, если я дала его раньше, чем вы спросили.

– Нет, вы правильно поступили, так как я действительно желала слышать ваше мнение. Тем более что оно совпадает с моим.

– Сударыня, – торопил ее Баньер, – что вы решили насчет меня?

– Мадемуазель, впустите юношу, – приказала актриса. – И пусть подождет в соседней комнате.

– Госпожа не забыла, что соседняя комната – моя?

– Что ж, когда он будет в вашей комнате, мы подумаем, что делать дальше.

Клер бросилась к дверям, спеша выполнить приказ. Что касается Олимпии, то она бросила последний взгляд на беднягу, простиравшего к ней руки, словно жертва кораблекрушения – к прибрежному маяку, и затворила окно.

Баньер предался было отчаянию, ибо, уже высказав свою просьбу, он сам счел ее несколько дерзкой, а теперь, когда сиявшее розоватым светом окно захлопнулось, подумал, что ему не вняли.

И во вполне естественном приступе безнадежности он снова забарабанил в дверь Шанмеле.

И как только он стал колотить в нее изо всех сил, до его уха донесся легкий скрип: соседняя дверь едва слышно отворилась.

Появилась все та же головка, покрытая голубым чепцом, и из улыбающихся розовых губок выпорхнуло – он почти воочию это увидал – долгожданное: «Входите».

Баньер не заставил ее повторять дважды. Он устремился в узкий проход, и мадемуазель Клер затворила за ним дверь; затем, поскольку они очутились в полнейшей тьме, маленькая ручка нашла его ладонь и потянула за собой, а все тот же нежный голосок, показавшийся ему ангельским, тихо проговорил:

– Идите за мной.

Нет ничего легче, чем следовать за шелестящим шелками благоуханным проводником. Узкий проход привел их к лестнице, затем они куда-то свернули, но о каждом препятствии молодого человека предупреждало легкое пожатие руки. Значит, нечего было опасаться, что с Баньером случится что-нибудь дурное.

Когда он поднялся по лестнице, его ввели в комнату мадемуазель Клер. Только одна дверь, правда с замком, явно защелкнутым на два оборота ключа, отделяла его от покоев Олимпии.

К ней и подошла Клер.

– Сударыня, – произнесла она, – вот и мы.

– Прекрасно, мадемуазель, – ответила с другой стороны двери Олимпия. – А вы, господин Баньер, вы здесь?

– Здесь, сударыня, – произнес он. – И весьма признателен за оказанную мне честь.

– Пустяки, не за что. Вы тут говорили, что вам нужна одежда, чтобы возвратиться в ваш монастырь, и что вам затруднительно явиться туда в облачении царя Ирода?

– Да, мадемуазель, думаю, это невозможно.

– Что ж, я дам вам другую.

«Черт подери! – почти неслышно прошептал Баньер, все меньше и меньше стремившийся вернутся в дом послушников. – Только этого мне не хватало».

Вслух же он сказал:

– Искренне благодарен вам, мадемуазель.

– Так что, – шепотом вмешалась в разговор Клер, – вы возьмете одежду? Баньер, ободренный поддержкой, сделал рукой жест, означавший: «Не беспокойтесь», – и продолжал:

– Дело в том, что я покинул коллегиум несколько необычным способом.

– И как же вы оттуда вышли? – заинтересовалась Олимпия.

– Вылез из окна.

– Из окна?

– Да. Должен вам сказать, мадемуазель, я был заключен в залу размышлений.

– За нарушение правил ордена? – смеясь, спросила Олимпия.

– За то, что выучил наизусть трагедию «Ирод», мадемуазель.

– Ах, так!

– Я обнаружил, что эта комната имела скрытое драпировкой окно, подобрался к нему и увидел… Ах, мадемуазель, именно то, что я увидел в окне, и погубило меня.

– Что же вы, Боже мой, такое увидели?

– Шествие Ирода и Мариамны. И то, как вы подняли вуаль, приветствуя господина де Майи, и…

– … и что? – настойчиво продолжала спрашивать Олимпия.

– … и я нашел, мадемуазель, что вы так прекрасны, так прекрасны, что поклялся в тот же вечер увидеть вас на сцене.

При этих словах мадемуазель Клер состроила гримаску.

– Ах, так! – заметила актриса.

– Тогда я сорвал драпировку со стены залы размышлений, вылез из окна, бросился как сумасшедший к театру, даже не подумав, что у меня нет денег купить входной билет; вдруг я заметил двух отцов-иезуитов, тоже пришедших на представление, и укрылся в каком-то коридоре. Там я столкнулся с господином де Шанмеле, собравшимся бежать, а за ним спешили его товарищи. Поскольку я оказался единственным, кто мог сообщить хоть что-то определенное о причинах его бегства, меня силком привели в фойе, где я все рассказал; тут вошли вы, я понял, что вас приводит в отчаяние сама мысль об отмене спектакля, и увидел, что вы еще прекраснее, чем были тогда, во время шествия. Ваше отчаяние разрывало мне сердце, в сиянии вашего присутствия я обо всем позабыл и сказал себе: «Пусть я погибну, но не допущу, чтобы хоть одна слезинка упала из этих прелестных глаз». Так я погиб, мадемуазель, вот и все.

– О, лукавый змей! – прошептала Клер.

– Неужели, – растроганно переспросила Олимпия, – неужели все произошло именно так?

– О, клянусь честью, мадемуазель!

Из-за двери послышалось нечто вроде вздоха.

– Ну хорошо, – вмешалась в разговор Клер. – Сдается мне, дела вовсе не так уж плохи, как о том говорит господин Баньер.

– О, очень плохи, мадемуазель Клер, – возразил юноша, – очень плохи, клянусь вам!

– Ну-ка, объясните! – потребовала актриса.

– Господин Баньер вылез из окна.

– Да, – подтвердил он.

– Когда господин Баньер вышел, была почти ночь.

– Почти ночь, – закивал он.

– И пока никто не заметил его бегства.

– Возможно.

– Ну вот, ему просто надо вернуться в монастырь через то же окно.

– По сути все правильно, – согласилась Олимпия. – Ему надо вернуться в монастырь через то же окно.

И тут второй раз послышалось что-то похожее на вздох.

– Вот здесь и вся загвоздка, – сказал Баньер.

– Загвоздка? – живо откликнулась актриса. – В чем? Ну же!

– Окно слишком высоко.

– Пустяки! Найдем лестницу, – не отступала мадемуазель Клер.

– Лестницу? Где же ее взять? – спросила Олимпия.

– К тому же нужна очень длинная лестница, – уточнил Баньер.

– У нас есть такая в саду. Очень длинная! – заявила камеристка.

– Но нужна по меньшей мере футов в тридцать.

– В ней столько и будет.

– Но для лестницы в тридцать футов понадобится еще не менее двух человек, чтобы ее нести, приставить к окну и удерживать, – все еще пытался спасти положение Баньер.

На последний довод у мадемуазель Клер не нашлось что ответить.

Молчание, но несколько иной природы, воцарилось и в розовой комнате.

– Все верно, – через мгновение нарушила его Олимпия. – Похоже, вам и вправду затруднительно возвратиться через окно, если оно так высоко.

– О, даже еще выше, чем я сказал! – отвечал Баньер.

– Что же делать? – спросила Олимпия.

– Сударыня, – робко начал Баньер, – надеюсь, у вас не хватит решимости, на краткий миг дав мне приют, выставить меня из дома и отдать в жертву непогоде или гневу отцов-иезуитов?

– При всем том господин Баньер не может здесь оставаться, – раздраженно заметила Клер, – ведь это моя комната!

– Вы правы, – произнесла Олимпия, открывая дверь. – Вы правы. Мадемуазель Клер, проводите гостя в мой туалетный кабинет.

Произнеся эти слова, она указала на дверь в противоположной стене своей комнаты, напротив той двери, что вела к мадемуазель Клер.

– Там есть канапе, – прибавила она, – а ночь скоро кончится, ведь сейчас уже половина четвертого и на дворе уже май. Идите же!

Клер растерялась и не знала, как возразить: повелительный, можно даже сказать, царственный жест, сопровождавший последние слова, не предполагал ответа, к тому же Баньер, вместо того чтобы следовать за камеристкой, на этот раз пошел первым.

Он даже не пошел, а полетел, не касаясь ковра на полу, отвешивая поклоны прекрасной фее, за последние несколько часов превратившей его в другого человека, и исчез в туалетном кабинете.

Мадемуазель Клер последовала за ним и остановилась на пороге.

– А теперь что делать, сударыня? – осведомилась она.

– Всего-то задвинуть щеколды с моей стороны, – ответила ее госпожа, – и помочь мне раздеться. Думаю, пора?

Клер задвинула щеколды и подошла к хозяйке, которая уже протягивала ей рукав пеньюара, желая с ее помощью раздеться.

– Но, сударыня, – не успокаивалась камеристка, принимаясь стягивать с нее пеньюар, – а что будет, если господин де Майи вернется, как он сказал?

– Положим, господин де Майи вернется. Ну и что?

– Что мне ему сказать?

– Рассказать, что произошло, вот и все.

И, сама сбросив пеньюар, Олимпия жестом отослала мадемуазель Клер к себе, а та, понуря голову, поплелась, всплескивая руками и всем своим видом говоря: «Признаться, я ничего не понимаю».