Текст книги "История знаменитых преступлений (сборник)_clone_2018-04-01"

Король замер, воздев руки и обратив очи к небу, и щеки его пылали. Принцы крови, бароны и сановники королевства поспешили поклясться Иоанне и ее супругу в преданности и верности. Когда же настал черед Карла, герцога Дураццо, он с презрительным видом прошел мимо Андрея, чтобы преклонить колено перед принцессой.

– Вам, моя королева, я клянусь служить верой и правдой! – проговорил он звучным голосом, целуя Иоанне руку.

Все в испуге посмотрели на умирающего. Но добрый король уже ничего не слышал. Видя, что он упал на подушки и остался недвижим, донна Санча залилась слезами и скорбно воскликнула:

– Король умер! Помолимся за душу его.

Однако уже в следующее мгновение племянники и приближенные покойного бросились вон из опочивальни, и все душевные порывы, доселе сдерживаемые присутствием короля, вырвались наружу, словно снесший плотину речной поток.

– Да здравствует Иоанна! – первыми закричали Роберт Кабанский, Людовик Тарентский и Бертран дʼАртуа, в то время как разъяренный наставник принца Андрея пробирался через толпу, взывая к членам регентского совета и повторяя на все лады:

– Господа, вы забываете последнюю волю короля! Нужно кричать не только «Да здравствует Иоанна!», но и «Да здравствует Андрей!».

И, подкрепляя увещевания практикой, он в одиночку поднял столько шума, сколько все бароны вместе взятые, громогласным голосом провозглашая:

– Да здравствует неаполитанский король!

Однако славословие это так никем и не было подхвачено. Карл Дураццо, смерив доминиканца уничижительным взглядом, приблизился к королеве, взял ее за руку и тотчас же отдернул занавесь на балконе, с которого открывался вид на площадь и на весь город. В свете факелов всюду, куда ни глянь, толпились люди. Тысячи глаз были обращены к балкону Кастель-Нуово. Толпа застыла в ожидании новостей. И тогда Карл, почтительно отступив в сторону, указал на свою прелестную кузину:

– Жители Неаполя, король умер! – провозгласил он. – Да здравствует королева!

– Да здравствует Иоанна, королева Неаполя! – ответила толпа в едином порыве, и этот громогласный возглас эхом отозвался во всех кварталах города.

События этой ночи, сменявшие друг друга с поразительной быстротой, как во сне, произвели на Иоанну столь глубокое впечатление, что, раздираемая тысячей противоречивых эмоций, она удалилась в свои покои и заперлась в опочивальне, чтобы дать выход своему горю. И пока ее родичи и царедворцы со своими амбициями и притязаниями суетились у гроба неаполитанского монарха, юная королева, отвергнув утешения, которые были ей предложены, горькими слезами оплакивала смерть своего любящего деда, потакавшего едва ли не всем ее капризам. Усопшего с почестями похоронили в церкви Санта Кьяра, посвященной Святому Причастию, им же основанной и благодаря ему украсившейся великолепными фресками Джотто и многочисленными драгоценными реликвиями, в числе которых – стоящие позади главного алтаря две колонны белого мрамора, вывезенные якобы из храма царя Соломона и сохранившиеся доныне. Здесь король Роберт Неаполитанский покоится по сей день, справа от усыпальницы своего сына Карла, герцога Калабрийского, и здесь же мы можем увидеть два его изображения: на одном он представлен в королевском одеянии, на другом – в монашеской сутане. Сразу после похорон наставник принца Андрея спешно собрал представителей венгерской знати, и на этом совете, в присутствии принца и с его согласия, было решено немедленно отправить письма матери, Елизавете Польской, и родному брату Людовику Венгерскому, в коих изложить все подробности завещания короля Роберта, а еще – пожаловаться в папскую резиденцию в Авиньоне на поведение принцев крови и неаполитанский люд, которые, презрев права ее супруга, провозгласили Иоанну единовластной королевой Неаполя, и испросить позволения понтифика короновать также и Андрея. Поднаторевший в придворных интригах брат Роберт, который вдобавок к чисто монашеской хитрости обладал также и сноровкой ученого, подвел своего подопечного к мысли, что следует воспользоваться унынием, в кое, по всей видимости, повергла Иоанну кончина деда, не дав ее фаворитам времени оплести ее своими соблазнами и советами.

Но чем острее и громкозвучней наша скорбь, тем скорее она сменяется утешением. Так случилось и с Иоанной. Рыдания, грозившие разорвать ей сердце, внезапно смолкли, и новые помыслы, уже не такие мрачные и даже приятные, стали занимать королеву. Слезы высохли, и во влажных глазах ее, словно лучик солнца после грозы, снова стала проблескивать улыбка. Эта перемена, столь желанная и с таким нетерпением ожидаемая, скоро была замечена молоденькой камеристкой Иоанны. Она проскользнула к королеве в опочивальню и, упав на колени, самым вкрадчивым тоном и в самых ласковых выражениях принесла своей прекрасной госпоже первые поздравления. Иоанна распахнула ей свои объятия и долго не отпускала, потому что донна Канция была для нее не просто прислугой, она была подругой детства, хранительницей всех ее секретов, наперсницей, которой королева поверяла свои самые потаенные мысли. Достаточно было взглянуть на эту девушку, чтобы понять, почему привязанность к ней Иоанны так велика. Улыбчивое, открытое лицо из тех, что внушают доверие и моментально покоряют душу, золотистые светлые волосы, глаза ярчайшей и чистейшей голубизны, лукаво вздернутые уголки рта, точеный подбородок – все это придавало облику донны Канции неотразимое очарование. Бесшабашная, веселая, легкомысленная, живущая только ради удовольствий, слепо следующая своим сердечным порывам, восхитительная в своем остроумии и очаровательная в своем коварстве, в возрасте шестнадцати лет она была красива, как ангел, и порочна, как демон. При дворе все ее обожали, а сама Иоанна относилась к своей камеристке с большей сердечностью, чем к собственной сестре.

– Моя милая Канция, – со вздохом прошептала королева, – как видишь, я несчастна и мне очень грустно.

– А я, моя прекрасная государыня, как видите, наоборот, очень счастлива, потому что могу, прежде всех других, смиренно поведать вашему величеству, как радуется сейчас народ Неаполя! – отвечала камеристка, взирая на нее с восхищением. – Найдутся те, кто позавидует короне, сияющей на вашем челе, и трону, одному из самых величественных в мире, и приветственным кликам целого города, который, скорее, боготворит свою королеву, а не просто ее почитает; но я, сеньора, я завидую вашим прекрасным черным волосам, сиянию ваших глаз и непередаваемой грации, перед которой не устоит ни один мужчина!

– Нет, моя Канция, тебе стоило бы меня пожалеть и как женщину, и как королеву: когда тебе пятнадцать, корона кажется тяжкой ношей. К тому же я лишена той свободы, какой пользуется нижайший из моих подданных, – свободы любить по своему выбору. Прежде чем я достигла разумного возраста, меня принесли в жертву человеку, которого я никогда не смогу полюбить!

– Госпожа, а ведь при дворе есть один молодой рыцарь, – еще более вкрадчивым голосом, чем прежде, продолжала камеристка, – способный своим почитанием, своей преданностью и любовью заставить вас забыть все обиды, нанесенные этим чужеземцем, не достойным ни быть нашим королем, ни вашим супругом.

Из груди королевы вырвался глубокий вздох.

– С каких пор ты разучилась читать у меня в душе, Канция? Неужели тебе должна я признаваться в том, что эта любовь делает меня несчастной? Глупо отрицать, в первое время это преступное чувство завладело мной; мне чудилось, будто новая жизнь пробуждается в моей душе, и я дала себя увлечь мольбам, слезам, отчаянию этого юноши, тем более что и его матушка, которую я всегда любила, как родную, была к нам так снисходительна… Я любила его. Господи, я так молода, но сколько горя довелось мне изведать! Временами я ловлю себя на ужасной мысли, что он меня больше не любит и никогда не любил. Честолюбие, корысть и бог знает какие еще гнусные мотивы побудили его изображать страсть, которой он никогда не испытывал. Я к нему охладела, и сама не знаю почему. Его присутствие стесняет меня, взгляд тревожит, от звука его голоса меня бросает в дрожь, я боюсь его и отдала бы год своей молодости за то, лишь бы никогда его не встречать и не слышать!

Эти слова, по всей видимости, растрогали королевскую наперсницу до глубины души. Чело донны Канции омрачилось грустью, она опустила глаза и какое-то время молчала, показывая больше печали, нежели удивления. Наконец она медленно подняла голову и заговорила с очевидным смущением:

– Я бы не осмелилась так строго порицать человека, которого моя государыня одним только своим благосклонным взглядом вознесла выше всех смертных. Но, если упреки в непостоянстве и неблагодарности Робертом Кабанским заслужены, если он нарушил свои клятвы, участь его незавидна, ибо он презрел счастье, о котором иные всю жизнь молят Господа и за которое готовы отдать свою бессмертную душу! И я знаю того, кто день и ночь неутешно проливает слезы, страдает и сгорает от долговременного и жестокого недуга, притом что одно-единственное слово сострадания может еще его спасти, если только это слово сорвется с губ моей благородной госпожи!

– Ничего больше не желаю слушать! – вскричала Иоанна, вскакивая с места. – Совесть и так обременяет меня упреками, новых я не хочу. Несчастье постигло меня и в любви законной, и в любви преступной. Увы! Я не стану больше бороться с жестокой судьбой, я покорно склоню перед ней голову. Я – королева, и обязана посвятить себя заботам о благополучии подданных!

– Неужели вы запретите мне, сеньора, – снова заговорила донна Канция ласковым, проникновенным голосом, – произносить при вас имя Бертрана дʼАртуа, этого злополучного юноши, красивого, как ангел, и робкого, как девица? Теперь вы – повелительница, жизнь и смерть подданных – в ваших руках, но неужто не найдется в вашей душе и капли милосердия к несчастному, не совершившему никакого прегрешения, кроме любви к вам, и призывающему все силы своей души, чтобы не умереть от счастья всякий раз, когда вы с ним встречаетесь взглядом?

– Знала бы ты, какое усилие мне приходится делать над собой, чтобы отвести от него взгляд! – воскликнула королева в сердечном порыве, с которым не смогла совладать.

Желая смягчить впечатление, которое это признание могло произвести на служанку, она поспешила добавить строгим тоном:

– Я запрещаю упоминать о нем в моем присутствии, а если он посмеет жаловаться, я прикажу передать ему от моего имени, что в тот день, когда мне откроется причина его печали, я прогоню его с глаз моих навечно!

– Что ж, госпожа, тогда уж и верную свою Канцию прогоните, ибо у нее не станет сил исполнить столь жестокий приказ! И если этот несчастный не смог пробудить в вашем сердце сострадания, вы можете сами выместить на нем свой гнев, ведь он здесь, он пришел, чтобы услышать ваш приговор и умереть у ваших ног!

При этих словах, произнесенных донной Канцией достаточно громко, чтобы быть услышанными в соседней комнате, Бертран дʼАртуа вбежал в опочивальню и упал на колени перед королевой. Молодая камеристка давно заметила, что Роберт Кабанский по собственной вине лишился благосклонности Иоанны и что его тирания стала для нее столь же невыносима, как и тирания супруга. Не укрылось от Канции и то, что госпожа часто останавливает взгляд, исполненный нежной грусти, на Бертране, меланхоличном и мечтательном юноше; и если она и решилась говорить от его имени, то лишь потому, что была уверена – королева уже его любит. Как бы то ни было, кровь прилила к лицу королевы, и ее гнев уже готов был обрушиться на обе повинные головы, когда в смежной комнате послышались шаги и голос вдовы великого сенешаля, разговаривавшей с сыном, поразил их, как удар молнии. Камеристка покачнулась и побелела как смерть; Бертран в отчаянии думал о том, что своим пребыванием в спальне королевы погубил не только себя, но и ее; и только Иоанна с этим восхитительным хладнокровием, не покидавшим ее в самые трудные моменты жизни, подтолкнула юношу к резному изголовью своего ложа и прикрыла сборчатой занавесью балдахина, после чего сделала донне Канции знак выйти к своей воспитательнице и ее сыну.

Но, прежде чем мы введем в опочивальню королевы этих двух персонажей, которых наш читатель уже встречал в свите Иоанны, у кровати умирающего, сто́ит рассказать, благодаря какому необычайному стечению обстоятельств и с какой невероятной быстротой семья Катанийки вознеслась из народных низов к самым высоким чинам в королевстве.

Когда донна Виоланта Арагонская, первая супруга Роберта Анжуйского, произвела на свет Карла, которому предстояло умереть герцогом Калабрийским, кормилицу ему решили подыскать среди самых красивых представительниц простонародья. Из всех претенденток, не уступающих друг другу в красоте, молодости и телесной крепости, принцесса выбрала молодую катанийку по имени Филиппа, жену рыбака из Трапани и прачку по ремеслу. Полоща в ручье белье, эта молодая особа часто предавалась несбыточным мечтаниям: она видела себя при королевском дворе всеми почитаемой знатной дамой и супругой какого-нибудь вельможи. Когда же ее призвали в Кастель-Нуово, радость ее была безграничной – грезы, казалось, уже начали сбываться. Филиппа обосновалась при дворе и стала кормить королевское дитя. Спустя малое количество месяцев она овдовела. В это же время Раймонд Кабанский, мажордом короля Карла II, купил у корсаров негра, крестил его, дал ему свое имя и вольную, а потом, убедившись, что Господь не обидел юношу ни проворством, ни рассудительностью, поставил его распоряжаться королевской кухней, после чего отбыл на войну. В отсутствие своего покровителя негр оставался при дворе и так славно обделывал свои дела, что за короткое время купил земельные наделы, дома, усадьбы, серебряную посуду и лошадей, так что мог соперничать в роскоши с самыми богатыми баронами королевства. Благосклонность правящей семьи к нему возрастала, и вскоре из кухни он переместился в гардеробную короля. Кормилица тоже сумела заслужить любовь своих господ, и, желая вознаградить ее за заботы о наследнике, принцесса выдала ее за негра замуж, а в качестве свадебного подарка молодожена посвятили в рыцари. С этого дня Раймонд Кабанский и прачка Филиппа взлетели так стремительно и высоко, что никто и не пытался бороться с ними за влияние при дворе. После кончины донны Виоланты Катанийка стала наперсницей донны Санчи, второй жены Роберта, которая предстала перед читателем в самом начале этой истории. Выкормленный ею принц Карл любил Филиппу, как родную мать, и она по очереди становилась доверенным лицом обеих его жен. Особенно ее жаловала вторая, Мария де Валуа. И поскольку за многие годы бывшая прачка поднаторела в придворных обычаях и манерах, когда родились принцессы Иоанна и Мария, ее назначили их воспитательницей и наставницей. Раймонда по этому случаю произвели в мажордомы. Будучи на смертном одре, Мария де Валуа поручила донне Филиппе своих дочерей, умоляя любить их, как родных. Вскоре Катанийка, которую отныне окружили почтением, достойным матери наследницы неаполитанской короны, добилась для мужа должности великого сенешаля – одной из семи высших придворных должностей в королевстве, а для своих трех сыновей – рыцарского звания. Раймонда Кабанского похоронили по-королевски в мраморной усыпальнице церкви Святого Причастия, и двое сыновей его через малое время к нему присоединились. Третий, Роберт, юноша исключительной силы и красоты, сбросил монашескую сутану и в свою очередь стал королевским мажордомом, а двух дочерей его старшего брата выдали замуж: одну за графа Терлицци, вторую – за графа Морконе. Многие уверовали в то, что могущество вдовы великого сенешаля отныне непоколебимо, но случилось нечто непредвиденное, разом ослабившее ее влияние при дворе и едва не разрушившее будущность, которую она выстраивала годами ценой огромных усилий, кирпичик за кирпичиком: подорванная у самого основания, она едва не рассыпалась в один день. Неожиданное прибытие брата Роберта, последовавшего из Рима в Неаполь за своим воспитанником, которого с детства готовили в мужья Иоанне, нарушило все планы Катанийки и составило серьезную угрозу ее будущему. Монах очень быстро уразумел: пока вдова великого сенешаля остается при дворе, Андрей будет рабом, а может, и жертвой своей супруги. Отныне все помыслы брата Роберта были подчинены одной цели – удалить Катанийку или хотя бы ослабить ее позиции. Наставник принца и воспитательница наследницы трона обменялись одним лишь взглядом – холодным, прозорливым, беспристрастным, и взгляды эти скрестились подобно зигзагам молнии, исполненным ненависти и жажды мести. Поняв, что ее разгадали, и не смея выступить против этого человека в открытую, Катанийка задумала укрепить свое ослабевшее было влияние посредством разврата и чувственных излишеств. Мало-помалу она отравила душу своей подопечной ядом порока, населила ее юношеское воображение преждевременными желаниями, посеяла в ее сердце семена необоримого отвращения к мужу, окружила бедняжку падшими женщинами, из которых особую приязнь Иоанна питала к красивой и соблазнительной донне Канции, современными авторами заклейменной званием куртизанки, и, дабы одним махом подвести черту под этими уроками бесчестья, определила к ней в любовники собственного сына. И бедная девочка, ничего не знающая о жизни, но уже осквернившая себя преступлением, бросилась в пучину своей первой страсти со всем жаром юности. Ее чувства к Роберту Кабанскому были так необузданны и жарки, что хитрая Филиппа, мысленно аплодируя своим гнусным трудам, решила, что свою жертву она держит крепко и та никогда не попытается вырваться.

Прошел год, и Иоанна, опьяненная любовью, ни на минуту не заподозрила своего любовника в неискренности. Роберт Кабанский, по своей натуре скорее тщеславный, чем нежный, ловко прятал свою холодность за братской заботой, слепой покорностью и преданностью, готовой на любые жертвы. И, может статься, ему удавалось бы еще долго держать любовницу в неведении, если бы молодой граф дʼАртуа в свою очередь безумно в нее не влюбился. У принцессы словно пелена спала с глаз. Она стала сравнивать чувства двух своих воздыхателей, и чутье, которое никогда не обманывает женщину, если она любима, подсказало Иоанне, что Роберт Кабанский любит ее ради своей выгоды, в то время как Бертран дʼАртуа отдаст жизнь, лишь бы видеть ее счастливой. Луч света осветил ее прошлое, она перебрала в памяти обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие ее первое увлечение, и холод разлился по жилам Иоанны при мысли, что ее отдали на растерзание низкому соблазнителю, и кто? – женщина, которую она любила больше всех на свете и называла своей матерью!

Сжавшись в комок, принцесса горько расплакалась. В один момент лишившись всего, что было дорого сердцу, она сумела совладать с болью, а потом, охваченная внезапной яростью, гордо подняла голову и подменила любовь презрением. Роберт, не ожидавший такого высокомерного и равнодушного приема, в особенности после былой приязни, удивился и стал ревновать. Самолюбие его было уязвлено, и он разразился горькими упреками и жестокими встречными обвинениями. Слетели маски, и сердце принцессы было теперь для него навсегда потеряно.

Вдова великого сенешаля поняла, что пришло время вмешаться. Она выбранила сына и обвинила в том, что своей неуклюжестью он поставил под удар исполнение всех ее замыслов.

– Раз уж ты не сумел обуздать ее душу любовью, – сказала она Роберту, – придется призвать на помощь страх. Честь Иоанны в наших руках, и она никогда не посмеет нам перечить. Думается, она влюблена в Бертрана дʼАртуа, чьи томные взоры и смиренные вздохи так несхожи с твоей горделивой беззаботностью и деспотическими порывами. Мать князей Тарентских, императрица Константинопольская, не упустит возможности поспособствовать амурным похождениям принцессы, лишь бы постепенно отдалить ее от мужа. В качестве посредницы выберут Канцию, и рано или поздно мы застанем дʼАртуа у ног Иоанны. И тогда она ни в чем не сможет нам отказать.

В скором времени престарелый король умер, и прозорливая Катанийка стала ждать момента, который должен был решить дело. Чутье ее не обмануло: увидев, как граф дʼАртуа входит в апартаменты королевы, она громким голосом позвала сына и повлекла за собой.

– Идем, – сказала она Роберту. – Теперь королева в наших руках.

Такова была цель прихода матери и сына в опочивальню Иоанны.

Королева стояла посреди комнаты. Она была бледна и не сводила глаз с балдахина над кроватью, хоть и пыталась скрыть свое волнение за улыбкой. Иоанна сделала шаг навстречу своей воспитательнице и наклонила голову, чтобы та могла поцеловать ее, как это было у них заведено по утрам. Катанийка с наигранной сердечностью запечатлела на ее челе поцелуй, а потом посмотрела на сына, стоящего тут же, преклонив колено.

– Моя прекрасная государыня, позвольте смиреннейшему из ваших подданных, – заговорила она, указывая на Роберта, – принести свои искренние поздравления и засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение!

– Встаньте, Роберт, – сказала Иоанна, благожелательно протягивая ему руку. В голосе ее не было ни намека на горечь. – Мы выросли вместе, и я никогда не забуду, что в детстве, в эти счастливые годы, когда мы с вами оба были чисты и беспорочны, я называла вас своим братом.

– Раз уж вы заговорили об этом, сударыня, – отвечал Роберт с ироничной усмешкой, – знайте, что и я никогда не забуду все те ласковые имена, которыми вы удостаивали меня в былые времена.

– А я забуду, что говорю с неаполитанской королевой, – подхватила вдова великого сенешаля, – и еще раз поцелую мою любимую доченьку! Сударыня, прошу, прогоните прочь тоску! Довольно вам плакать! Все мы чтим вашу скорбь, но не пора ли вам показаться добрейшему неаполитанскому люду, не перестающему благословлять небеса за то, что послали им такую красивую и великодушную королеву? Пришло время излить свою милость на ваших верных подданных, и мой сын, который преданностью всех превосходит, в своем желании служить вам с еще бо́льшим усердием, прежде других явился просить вас о благодеянии!

Иоанна с укором посмотрела на Роберта и, обращаясь к Катанийке, добавила с глубочайшим презрением:

– Я ни в чем не могу отказать вашему сыну, моя наставница, и вы это знаете.

– Он просит даровать ему звание, принадлежащее ему по праву, ибо он наследует его от отца, – звание великого сенешаля Королевства Двух Сицилий! – парировала та. – Смею надеяться, доченька, вам это не доставит ни малейших затруднений.

– Мне нужно посоветоваться с регентским советом.

– Совет утвердит любое волеизъявление королевы, – сказал Роберт, повелительным жестом протягивая Иоанне пергамент. – Попросите посодействовать вам… ну хотя бы графа дʼАртуа!

И он грозно посмотрел на покачнувшуюся занавесь балдахина.

– Ваша правда, – поспешила согласиться с ним королева.

Она подошла к столу и дрожащей рукой подписала пергамент.

– А теперь, доченька, в благодарность за всю ту заботу, которую я дарила вам в детстве, во имя любви, что нежнее и сильнее материнской, я умоляю вас оказать нам милость, о которой наша семья будет помнить вечно.

Королева отшатнулась. Щеки ее порозовели от изумления и гнева. Но прежде чем она сообразила, что ответить, вдова великого сенешаля продолжала бесстрастным голосом:

– Прошу вас сделать моего сына графом Эболи.

– Это не в моей власти, сударыня. Все неаполитанские бароны придут в негодование, если я, исключительно по своей прихоти, возвышу до дворянского звания, причем одного из самых высоких в королевстве, сына…

– …прачки и негра? Это вы хотели сказать, сударыня? – ухмыльнулся Роберт. – Что ж, Бертран дʼАртуа и вправду может оскорбиться, если я, как и он, стану именоваться графом!

И, схватившись за эфес шпаги, он шагнул к королевскому ложу.

– Бога ради, Роберт! – вскричала королева, останавливая его. – Я сделаю все, что вы просите.

И она поставила свою подпись на пергаменте, провозглашающем Роберта Кабанского графом Эболи.

– А теперь, дабы мой новый титул не казался иллюзорным, – продолжал Роберт с циничной дерзостью, – почему бы вам не подписать еще один указ? Удостойте меня привилегии быть членом королевского совета и распорядитесь, если вам это будет угодно, чтобы всякий раз, когда речь пойдет о чем-то важном, голос мой и моей матери на совете считался решающим!

– Никогда! – вскричала Иоанна, бледнея. – Филиппа, Роберт, вы злоупотребляете моей слабостью, вы дурно поступаете со своей королевой, дурно и недостойно! В эти дни я пролила столько слез, вытерпела столько боли, ибо скорбь моя велика! У меня нет сил сейчас заниматься делами. Уходите, прошу! Еще немного, и силы оставят меня!

– Что я слышу! – воскликнула лицемерная Катанийка. – Доченька, неужели вы нездоровы? Немедленно прилягте!

Она быстро подошла к кровати и схватилась за край занавеси, скрывавшей графа дʼАртуа.

Королева пронзительно вскрикнула и, как львица, накинулась на свою наставницу.

– Прекратите! – глухим голосом проговорила она. – Вот привилегии, которых вы требуете. А теперь уходите, если вам дорога жизнь!

Катанийка с сыном тотчас же молча покинули опочивальню – они получили все, что хотели. Растерянная Иоанна, дрожа всем телом, устремилась навстречу Бертрану дʼАртуа, который, не помня себя от ярости, обнажил кинжал и хотел было броситься вслед за бывшим фаворитом и его матерью, чтобы отомстить за снесенные королевой оскорбления. Но уже в следующее мгновение сияние умоляющих глаз Иоанны, прикосновение ее рук и ее слезы обезоружили его. Он упал к ее ногам и в исступлении целовал их, позабыв попросить прощения за свое неурочное появление и не говоря ни слова о своей страсти, как если бы они давно уже любили друг друга. Расточая нежнейшие ласки, утирая слезы, целуя дрожащими губами ее волосы, он мало-помалу заставил Иоанну забыть и ее гнев, и клятвы, и раскаяние. Убаюканная мелодичными словесами возлюбленного, она отвечала односложно, плохо понимая, что происходит, и сердце ее билось так, словно хотело вырваться из груди. Словом, королева снова поддалась неодолимому очарованию любви, когда шум шагов внезапно оборвал ее восторги. Но на этот раз юный граф успел без излишней поспешности удалиться в смежную комнату, и Иоанна приготовилась встретить незваного гостя с холодным и строгим достоинством.

Этим нежданным посетителем, явившимся, чтобы отвести грозу, омрачившую чело королевы, был Карл, наследник герцогов Дураццо. С тех пор как он представил свою очаровательную кузину неаполитанцам в качестве единственной законной государыни, Карл неоднократно искал возможности поговорить с ней, ибо у него были все основания полагать, что разговор этот станет решающим. Герцог Дураццо был из тех людей, кто использует все средства для достижения своей цели. Ненасытный в своем честолюбии, он с младых ногтей привык скрывать самые горячие чаяния под маской беззаботности и плести интриги, лишь бы получить желаемое, не отклоняясь при этом ни на шаг от намеченного пути, удваивая бдительность при каждой победе и выдержку – при каждом поражении. Он не улыбался в радости и ненавидел с улыбкой на устах, и самые пылкие порывы его всегда и от всех оставались сокрыты. Он дал себе клятву взойти на трон Неаполя, законным наследником коего привык считать себя, самого близкого по крови племянника короля Роберта. И это ему отдали бы в жены Иоанну, если бы король на старости лет не передумал и не призвал в свою страну венгерского принца Андрея, дабы восстановить на престоле позабытую всеми старшую ветвь Анжуйской династии Капетингов. И несмотря на то, что венгерский принц явился в Неаполь, а Иоанна, увлеченная другим кавалером, знаки внимания от него, своего кузена, встречала полнейшим равнодушием, решимость Карла Дураццо не ослабела ни на секунду: ибо любовь женщины и жизнь мужчины ничего не стоили в его глазах, если на другой чаше весов – королевская корона.

Все то время, пока королева не показывалась никому на глаза, он бродил вокруг ее покоев, пока наконец не решился предстать перед ней с уважительной поспешностью, дабы осведомиться о ее здоровье. Благородство черт и стройность своего стана герцог подчеркнул великолепным одеянием, расшитым золотыми геральдическими лилиями и усыпанным сверкающими самоцветами. Алый бархатный камзол и ток[5]5
  Мужской головной убор в форме усечённого конуса с небольшими полями.


[Закрыть] того же цвета сообщали его смуглому лицу еще большую выразительность, а орлиный взор черных глаз метал молнии и оживлял его физиономию.

Карл долго рассказывал кузине о том воодушевлении, с которым жители Неаполя встретили ее восшествие на престол, и о будущих ее блестящих деяниях. В немногих чертах и достоверно он обрисовал текущее положение дел в королевстве и, не забывая превозносить мудрость королевы, ловко указал ей на те изменения, в коих страна нуждалась самым неотложным образом. Речи герцога были проникнуты таким пылом и в то же время отличались таким здравомыслием, что неприятное впечатление, произведенное на Иоанну его неожиданным появлением, вскорости было забыто. Невзирая на ошибки юности, которые стали следствием попустительства и скверного воспитания, благие устремления были свойственны ее природе. Когда дело касалось благополучия подданных, она проявляла рассудительность, поразительную для создания столь юного и к тому же представительницы слабого пола. Поэтому, позабыв ненадолго все свои трудности и огорчения, она выслушала своего кузена с самым живым интересом и благожелательным вниманием. Отважился герцог Дураццо и намекнуть на угрожающие юной королеве опасности: как трудно отличить истинную преданность от услужливости подлецов и лицемерного обожания корыстолюбцев и как те, кого мы осыпаем благодеяниями и кому более всех доверяем, часто отвечают черной неблагодарностью. Сцена, которую Иоанне только что довелось пережить, как нельзя лучше подтверждала справедливость его слов. Королева вздохнула и после короткого молчания произнесла:

– Я молю, чтобы Господь, коего я призываю в свидетели чистоты и благости моих намерений, разоблачил изменщиков и дал мне знать, кто мои истинные друзья! Я знаю, что ноша, на меня возложенная, тяжела, и не переоцениваю своих сил. Но умудренность советников, назначенных дедом мне в опекуны, содействие семьи и в особенности ваша бескорыстная и сердечная дружба, мой кузен, надеюсь, помогут мне в исполнении моих обязанностей.

– Я искренне желаю вам преуспеть во всем, прекрасная кузина, и не хочу омрачать такой счастливый день, как сегодня, разговорами о недоверии и подозрениях. Я не хочу чернить радость, царящую всюду по случаю вашей коронации, напрасными упреками в адрес слепой судьбы, которая женщине, обожаемой всеми нами, – я говорю о вас, моя кузина! – женщине, чей единственный взгляд способен осчастливить мужчину, вознеся его выше всех ангелов небесных, дала в супруги чужестранца, недостойного ни пребывать в вашем сердце, ни рядом с вами на троне!