Текст книги "История знаменитых преступлений (сборник)_clone_2018-04-01"

Стоило принцу выйти, как заговорщики сообща накинулись на него, дабы задушить голыми руками, раз уж он не мог умереть ни от стали, ни от яда благодаря кольцу, подаренному его бедной матерью. Но Андрею крепости и проворства было не занимать. Видя такое подлое предательство, он стал защищаться с невероятной силой и громко кричать. С окровавленным лицом он все-таки вырвался из смертоносных объятий заговорщиков, оставив в их пальцах клоки своих белокурых волос. Несчастный попытался вернуться в опочивальню за оружием, дабы отразить нападение, но нотариус Никколо ди Мелаццо уже успел продеть сквозь кольца замка свой нож, как засов, и дверь не открылась. Не переставая взывать к своим приверженцам, моля о помощи, принц вернулся назад. Но все двери оказались заперты и никто не спешил протянуть ему руку помощи, а королева молчала, не выказывая ни малейшего беспокойства оттого, что ее мужа убивают.

Между тем, кормилица Изольда услышала крики своего любимого сына и повелителя и, соскочив с постели, подбежала к окну. Монастырский двор огласился ее душераздирающими криками. Злоумышленники испугались шума и, невзирая на тот факт, что окрестности монастыря были пустынны и находился он так далеко от центра города, что вряд ли кто-то мог прибежать на крик, уже вознамерились отпустить свою жертву, когда Бертран дʼАртуа, чье чувство вины за содеянное было острее, чем у других, вдруг воспылал адской яростью – обхватил принца руками и после отчаянной потасовки повалил на землю, а потом за волосы вытащил на балкон, выходивший в сад, и, прижав ему грудь коленом, позвал:

– Ко мне, бароны! У меня есть чем его удавить!

Он накинул несчастному Андрею на шею длинный, шелковый с золотом шнурок, хотя тот и отбивался, насколько хватало сил. Но Бертран быстро затянул петлю и при содействии остальных заговорщиков перебросил принца через перила, так что он повис между небом и землей и висел до тех пор, пока не умер. Роберт Кабанский, заметив, что граф Терлицци отводит глаза, чтобы не видеть ужасающей агонии умирающего, вскричал повелительно:

– Что же это вы отлыниваете, любезный зятюшка? Шнурок длинный, всем есть за что схватиться. Нам нужны сообщники, а не свидетели!

Почти тотчас же конвульсии умирающего прекратились, и они сбросили труп с высоты трех этажей, а потом открыли все двери в комнате и удалились как ни в чем не бывало.

К этому времени Изольда раздобыла огня и бегом поднялась в покои королевы. Дверь оказалась запертой изнутри, и тогда кормилица стала громко звать своего воспитанника по имени. Ответа не последовало, хотя королева и находилась в опочивальне. Бедная, испуганная и растерянная, кормилица нетвердым шагом прошла по всем коридорам и постучала во все двери, одного за другим поднимая монахов ото сна. На ее мольбы присоединиться к поискам принца монахи отвечали, что какие-то крики они и вправду слышали, но, рассудив, что это дерутся и голосят пьяные или недовольные чем-то солдаты, предпочли не вмешиваться. Изольда продолжала умолять их о помощи и вскоре переполошила весь монастырь. И вот монахи следуют за кормилицей, идущей впереди с факелом. Она спускается в сад, видит на траве что-то белое, боязливо подходит ближе и вдруг с пронзительным криком падает навзничь…

Несчастный Андрей лежал в луже крови и со шнурком на шее, как вор. Голова его разбилась при падении с высоты. Двое монахов поднялись в покои королевы и, почтительно постучав в двери, спросили замогильными голосами:

– Ваше величество, что прикажете делать с останками вашего супруга?

Ответа из королевской опочивальни не последовало, и они вернулись в сад, встали на колени – один в головах, другой у ног покойника – и приглушенными голосами начали читать заупокойные молитвы. По прошествии часа два других монаха пришли к дверям Иоанны, спросили ее о том же и, не дождавшись ответа, спустились в сад и сменили первых двух. Через время третья пара каноников явилась к королеве, но опочивальня и им ответила неумолимым молчанием. Когда они возвращались, удрученные тем, что и эта попытка не увенчалась успехом, вокруг монастыря уже начал собираться люд и клич смерти уже витал над этой возмущенной толпой. Люди сплачивали свои ряды, голоса принимали угрожающие ноты, и поток этот грозил вот-вот затопить временное пристанище венценосной четы, когда ворота распахнулись и вышла королевская стража с копьями. Затем из монастыря вынесли закрытые носилки, по обе стороны которых шли бароны королевства. Процессия двинулась сквозь притихшую от удивления толпу. Иоанна под черным покрывалом, в окружении своей свиты, отправилась в Кастель-Нуово, и никто, по уверениям историков, говорить об этой смерти более не осмелился.

Но не будем забывать о Карле Дураццо, который рассчитывал вступить в игру, как только преступление будет совершено. Герцог на два дня отложил погребение и все сопутствующие обряды, оставив под открытым небом останки того, кто Папой Римским уже был объявлен королем Иерусалима и Сицилии, дабы этим плачевным зрелищем еще больше распалить возмущение толпы. На третий день он распорядился с величайшей помпезностью перенести тело в главный собор Неаполя и, собрав у гроба всех венгров, громовым голосом провозгласил:

– Дворяне и люди простого звания! Вот наш король, подло задушенный гнусными предателями. Всевышний не замедлит открыть нам имена всех виновных. Пускай же все, кто желает, чтобы правосудие свершилось, поднимут руку и поклянутся, что будут преследовать убийц своей кровью, своей неумолимой ненавистью, своим вечным возмездием!

Все возгласы толпы слились в единый крик, посеявший опустошение и смерть в сердцах заговорщиков. Горожане же рассеялись по улицам Неаполя с криками: «Отмщение! Отмщение!»

Божественное правосудие, не знающее привилегий и в равной степени карающее принцев и простолюдинов, настигло и Иоанну. Первый удар приняла их с Бертраном страсть. Стоило любовникам оказаться наедине, как неукротимое отвращение и ужас охватили обоих, заставили отшатнуться друг от друга. Отныне королева видела в нем лишь убийцу мужа, а Бертран в ней – причину своего преступления, а может, и неминуемого наказания. Граф дʼАртуа переменился в лице, щеки его запали, под глазами залегли черные тени. Рот его искривился в жуткой гримасе, он протянул руку и погрозил пальцем своей соучастнице, хотя видел перед собой не ее, а чудовищный призрак. Шнурок, которым он удавил Андрея, – теперь этот самый шнурок петлей захлестнул шею королевы и глубоко впился в тело; и это он, Бертран, повинуясь какому-то бесовскому наваждению, своими собственными руками душит женщину, которую так любил и некогда, коленопреклоненный, так благоговел перед нею! В отчаянии размахивая руками и бессвязно бормоча, граф выбежал из комнаты, и, поскольку у него проявились все признаки помутнения разума, отец, Карл дʼАртуа, в тот же вечер увез его в свои владения в Сант-Агате, где и укрепился на случай нападения.

Но терзания Иоанны, медленные и ужасные, которым суждено было продлиться тридцать семь лет и закончиться страшной смертью, только лишь начинались. Все ее презренные союзники, запятнавшие себя кровью Андрея Венгерского, по очереди явились к ней истребовать цену этой крови. Жадность и притязания Катанийки с сыном, державших в своих руках уже не только честь, но и самое жизнь королевы, возросли сверх всякой меры. Донна Канция отныне предавалась распутству, ничего и никого не стесняясь, а императрица Константинопольская потребовала, чтобы племянница вышла замуж за ее старшего сына Роберта, князя Тарентского. Мучимая запоздалым раскаянием и возмущенная наглостью приближенных, Иоанна не смела теперь поднять головы. Стыд жестоко терзал ее, когда, опустившись до уговоров, она наконец вымолила для себя несколько дней отсрочки. Императрица согласилась с условием, что сын ее поселится в Кастель-Нуово и получит позволение видеться с королевой хотя бы раз в день. Иоанна молча кивнула, и Роберту Тарентскому в замке были отведены отдельные покои.

Со стороны Карла Дураццо, который со смертью Андрея стал считаться чуть ли не главой семьи и по завещанию покойного короля Роберта мог унаследовать корону благодаря браку с принцессой Марией, если, конечно, Иоанна не оставит после себя законных наследников, требований было два: во-первых, чтобы королева и думать не смела о новом супружестве, не спросив у него совета в выборе мужа; во-вторых, чтобы немедленно даровала ему титул герцога Калабрийского. Дабы вернее склонить кузину к этой двойной жертве, он прибавил, что, если она вздумает отказать хоть в одной его просьбе, он передаст в руки законников доказательства убийства и имена преступников. Иоанна, склонившись под тяжестью этого нового несчастья, тщетно искала способ его отвратить. На помощь ей пришла Катерина, императрица Константинопольская. У нее одной достало сил противостоять племяннику. Для начала следовало сообщить Карлу, что королева беременна, умерив тем самым его амбиции и омрачив надежды, а если, несмотря на это известие, которое, кстати, было правдой, он станет упорствовать, она, императрица Константинопольская, придумает какую-нибудь уловку, которая посеет в семье племянника волнение и раздор, уязвив тем самым его самые сокровенные привязанности и интересы, и унизит его в глазах матери и жены.

Карл холодно усмехнулся, когда Катерина явилась, чтобы от имени королевы сообщить ему, что та носит под сердцем дитя принца Андрея. И действительно, какую ценность представлял этот не рожденный еще малыш, который и прожил-то несколько месяцев, в глазах человека, с таким восхитительным хладнокровием – и руками своих же врагов! – избавляющегося от всех, кто препятствует его возвышению? Катерине он ответил, что счастливая новость, которую она соизволила лично ему сообщить, не только не уменьшает его снисходительности к кузине, а наоборот, обязывает отнестись к ней с еще большей добротой и вниманием. Пользуясь случаем, он просит напомнить ей о своих просьбах и заверяет, что не станет мстить за смерть дорогого его сердцу принца, поскольку, если родится ребенок, получится, что своей цели убийцы не добились, однако в случае отказа будет непреклонен. Он очень тонко дал Катерине Тарентской понять, что, раз уж и она в некоторой мере причастна к смерти Андрея, в ее интересах уговорить королеву замять дело.

Угрозы племянника, по всей видимости, потрясли императрицу, и она обещала сделать все возможное, чтобы убедить королеву удовлетворить его требования, но с условием, что Карл даст ей время уладить это деликатное дело. Отсрочкой, которую ей удалось вырвать вопреки честолюбивым замыслам герцога Дураццо, Катерина Тарентская воспользовалась, чтобы продумать как следует план мести и обеспечить себе верный успех. Не один замысел был ею сперва с воодушевлением измышлен, а потом с сожалением отринут, пока наконец она не придумала нечто дьявольское, чудовищное, во что невозможно было бы поверить, не сойдись историки во мнении, что это – правда. К тому моменту Агнесса Дураццо уже много дней изнемогала от загадочной хвори, и, надо думать, беспокойный, тревожный нрав сына был не последней причиной этого продолжительного и мучительного недуга. Вот эта несчастная мать и должна была, по замыслу императрицы Константинопольской, пасть первой жертвой ее мстительных замыслов. Она призвала к себе графа Терлицци и его любовницу донну Канцию, которая по приказу королевы ухаживала за недужной Агнессой, и предложила молодой камеристке, в ту пору беременной, подменить урину больной своею и тем самым ввести в заблуждение лекаря, чтобы тот вынужден был оповестить Карла Дураццо о провинности и бесчестьи его матери. Будучи непосредственным участником убийства принца Андрея, граф Терлицци жил в постоянном страхе, что кто-нибудь его выдаст, а потому возражать императрице не стал. Донне Канции, столь же легкомысленной, сколь и жестокосердной, задумка понравилась, ибо давала возможность поквитаться с излишне стыдливой принцессой крови, которой вздумалось оставаться добродетельной при дворе, славившемся своей свободой нравов. Заручившись их согласием и взяв с графа и королевской камеристки обещание молчать, Катерина стала распространять слухи, туманные и сомнительные, но при этом очень опасные для Агнессы Дураццо, если бы им вдруг нашлось подтверждение. И очень быстро вероломные обвинения, передаваемые из уст в уста, достигли ушей Карла.

Ошеломляющее разоблачение повергло герцога в конвульсивный трепет. Он тут же велел явиться лекарю семьи и настоятельно стал его расспрашивать о причинах болезни своей матушки. Лекарь побледнел и толком ничего не мог сказать, но, когда Карл перешел к угрозам, признался, что имеет довольно-таки веские основания полагать, что герцогиня беременна. Впрочем, первые подозрения могут быть обманчивы, поэтому, прежде чем заявить об этом со всей уверенностью, ему нужно осмотреть ее еще раз. На следующий день, стоило лекарю выйти из опочивальни Агнессы, герцог, терзаемый подспудным страхом, приступил к нему с расспросами. Ответом ему стало молчание, и Карл понял, что опасения его более чем правдивы. Однако лекарь, полагая, что лучше принять больше предосторожностей, сказал, что желал бы и в третий раз все проверить. Для осужденных на вечные муки время не тянется так, как тянулось оно для Карла Дураццо, – до того рокового мгновения, когда он уверился в греховности матери. На третий день лекарь, положа руку на сердце, сказал, что Агнесса Дураццо ждет ребенка.

– Хорошо, – ответил на это Карл и, не выказав ни малейшего волнения, отослал его.

Вечером герцогине дали предписанное лекарем снадобье, и спустя полчаса она пожаловалась на сильнейшие боли. К герцогу приступили с мольбами спросить совета у более сведущих людей, если уж лечение, назначенное простым лекарем, не только не улучшило состояния больной, но, наоборот, лишь приумножило ее страдания.

Карл неспешным шагом поднялся к матери, услал всех из ее опочивальни под тем предлогом, что своей неуклюжестью они только лишь отягчают муки герцогини, и запер дверь. Оставшись наедине с сыном, Агнесса позабыла о боли, раздиравшей ее внутренности, с нежностью сжала его руку и улыбнулась сквозь слезы.

Холодный пот выступил на лбу у герцога, смуглое лицо его залила бледность, глаза ужасающим образом расширились. Он склонился над больной и спросил печально:

– Матушка, вам стало лучше?

– Бедный мой Карл, мне плохо! Очень плохо! Такое чувство, будто жидкий свинец течет по моим жилам! О сын мой! Прикажите, пускай приведут ваших братьев, чтобы я могла благословить вас в последний раз, ибо недолго смогу я терпеть такую боль. Я вся горю. О, бога ради, быстрее позовите лекаря, я умираю от яда!

Карл не ступил и шагу от кровати.

– Воды! – прерывающимся голосом попросила умирающая. – Дайте мне воды! Лекаря… Исповедника… Мои дети, я хочу увидеть сыновей!

Герцог взирал на все это не шевелясь, в мрачном молчании, и несчастная мать, ослабленная до крайности своими страданиями, подумала, что от горя он не может ни шевельнуться, ни заговорить, с отчаянным усилием привстала на ложе, схватила сына за руку и крикнула изо всех сил, что у нее еще оставались:

– Карл, сын мой! Что с вами? Бедное мое дитя, не нужно отчаиваться! Я поправлюсь, это безделица, это пройдет! Только мешкать нельзя! Позовите на помощь, позовите моего лекаря! О, вы представить не можете, как мучительна эта боль!

– Ваш лекарь, – заговорил Карл протяжным и холодным голосом, и каждое слово его ударом кинжала пронзало сердце Агнессы Дураццо, – не сможет прийти.

– Почему? – спросила ошеломленная герцогиня.

– Человек, который узнал постыдную нашу тайну, не должен жить.

– Несчастный! – вскричала умирающая, не помня себя от ужаса и скорби. – Вы убили его! Вы, может статься, отравили свою мать! О Карл! Карл! Да помилует Господь вашу душу!

– Вы сами этого хотели, – глухо продолжал Карл, – это вы толкнули меня на преступление и отчаяние. Это вы стали причиной моего бесчестья в этом мире и погибели в мире ином!

– Что вы такое говорите? Карл, милый, сжальтесь, не дайте мне умереть в этих ужасных сомнениях! Говорите, мой сын, говорите же! Я уже не ощущаю яда, снедающего меня. В чем вы меня упрекаете? Чем я виновата?

И она устремила на сына растерянный взгляд, в котором материнская любовь еще боролась с жутким подозрением, что умирает она от его руки. Видя, что Карл остается глух к ее мольбам, она повторила с душераздирающим криком:

– Говорите! Заклинаю небом, говорите, пока я еще жива!

– Вы носите дитя, матушка.

– Я? – вскричала Агнесса с надрывом, едва не разорвавшим ей грудь. – Господи, прости его! Карл, ваша мать вас прощает и на пороге смерти благословляет вас!

Карл обнял ее и в исступлении стал звать на помощь. В этот миг он готов был спасти ее ценою собственной жизни, но было поздно. Крик вырвался из глубины его души, и он упал на бездыханное тело матери. В таком положении его и нашли слуги.

Странные слухи ходили при дворе о смерти герцогини Дураццо и исчезновении ее лекаря. Единственное, что не вызывало сомнений, – это угрюмая скорбь, прорезавшая глубокие морщины на челе Карла Дураццо, и без того печальном. Одна лишь Катерина Тарентская понимала, сколь ужасна причина его уныния, зная наверняка, что племянник одним ударом убил своего лекаря и отравил мать. Не ожидала она увидеть таких жестоких и искренних терзаний в человеке, которому никакое преступление не чуждо: в ее глазах Карл был способен на все, за исключением угрызений совести. И эту его мрачную, сосредоточенную печаль она сочла дурным предзнаменованием для собственных планов. Ее целью было внести раздор в семью племянника, чтобы занять его на время и не дать ему помешать свадьбе Роберта Тарентского с королевой. Что ж, результат превзошел все ожидания: Карл, разорвав узы нежнейшей любви, выше которой нет, сделал очередной страшный шаг на своем преступном пути и теперь, с горячечным пылом и жгучей жаждой мести, предался своим самым дурным страстям.

И тогда Катерина решила разыграть карту покорности и братской любви. Она дала понять своему сыну, что руку королевы он может получить лишь одним путем – если будет всячески льстить самолюбию Карла и, насколько возможно, заручится его покровительством. Роберт Тарентский понял, что от него требуется, и перестал добиваться расположения Иоанны, принимавшей его ухаживания с благосклонным равнодушием, с тем, чтобы теперь неотступно следовать за кузеном Дураццо. К этому последнему он выказывал такую же почтительность и уважение, какими Карл, вознамерившись его погубить, в свое время ввел в заблуждение принца Андрея. Вот только герцог Дураццо не дал себя обмануть дружескому расположению и лояльности со стороны наследника Тарентского дома. Он сделал вид, что тронут этой внезапно проснувшейся приязнью, но доверять излияниям Роберта не спешил.

И тут случилось нечто, чего никто не мог предположить, и планы обоих кузенов полетели в тартарары. В один из дней, когда Карл с Робертом выехали на конную прогулку (после их лицемерного примирения это случалось довольно часто), младший брат последнего, Людовик, всегда обожавший Иоанну с той рыцарской и наивной преданностью, какую юноша бережет в своем сердце, словно сокровище, когда ему двадцать и он красив, как ангел, так вот, этот самый Людовик, который остался в стороне от подлых злоумышлений семьи и не обагрил своих рук кровью Андрея, поддавшись уж не знаю какому сумасбродному порыву, явился пред ворота Кастель-Нуово и, пока старший брат терял драгоценное время, ища благословения Карла Дураццо, приказал впустившим его солдатам более никому не отворять. Затем, ни на мгновение не устрашившись гнева Карла и ревности Роберта, он вбежал в покои королевы и там, по свидетельствам Доменико Гравины, без лишних слов вступил с нею в супружеские отношения.

Вернувшись с прогулки, Роберт Тарентский сперва удивился, что стражники не торопятся опустить для него мост, и стал громким голосом звать их и грозить наказанием за столь непростительный недосмотр. Однако ворота замка по-прежнему оставались заперты, и солдаты не выказывали ни малейшего страха или раскаяния. Князь рассердился уже не на шутку и поклялся, что перевешает, как собак, всех тех мерзавцев, которые имели наглость его не впускать. И тогда императрица Константинопольская, опасаясь кровавой ссоры, которая неминуемо разгорелась бы между сыновьями, без всякой свиты, пешком, вышла навстречу сыну и, призвав на помощь все свое материнское влияние и упросив его не показывать своего гнева перед шумной толпой, собравшейся посмотреть на это странное представление, шепотом поведала, что случилось в его отсутствие.

Рык раненого тигра вырвался из груди Роберта. Ослепленный гневом, он едва не затоптал мать копытами коня, который, переняв настроение хозяина, яростно вскинулся на дыбы и из ноздрей его пошла кровавая пена. Призвав на голову брата все мыслимые проклятия, Роберт Тарентский натянул поводья и галопом унесся прочь от злополучного замка. Направился он, конечно же, к своему кузену Дураццо, с которым недавно распрощался, чтобы рассказать о нанесенном оскорблении и потребовать мести.

Карл непринужденно беседовал с юной супругой, которая вовсе не приучена была к разговорам столь спокойным и столь доверительным, когда князь Тарентский, расстроенный, задыхающийся, весь в поту, явился, чтобы поведать им свою невероятную историю. По просьбе Карла он дважды повторил рассказ от начала и до конца, настолько немыслимой казалась тому дерзость молодого Луи. На смену сомнениям быстро пришла ярость, и, ударяя себя по лбу стальною ратной рукавицей, герцог воскликнул, что, раз уж королева бросает ему вызов, он сумеет повергнуть ее в трепет – будь то в королевском замке или в объятиях ее любовника. Бросив уничижительный взгляд на Марию, со слезами на глазах молившую пощадить сестру, он крепко пожал руку Роберту и пообещал, что, пока жив, Людовику Тарентскому мужем Иоанны не быть.

В тот же вечер он заперся у себя в кабинете и написал письма в Авиньон, которые вскоре возымели свой эффект. Одна булла, датированная 2 июня 1346 года, была адресована Бертраму де Бо, графу Монтескальозо, верховному судье королевства Сицилия, и содержала приказ тщательнейшим образом изучить дело об убийстве Андрея, выявить убийц, которых Папа заранее предает анафеме, и строжайшим образом их наказать. К этому посланию прилагалось еще одно, секретное. Вот оно-то и внесло серьезные коррективы в планы Карла Дураццо. Суверенный понтифик настоятельнейшим образом рекомендовал верховному судье всемерно избегать упоминания на процессе имени королевы и принцев крови во избежание всяческих беспорядков, оставляя за собой, верховным владыкой Церкви и сеньором Неаполитанского королевства, право осудить их впоследствии по собственному усмотрению.

Бертрам де Бо обставил это внушающее ужас судилище с большой пышностью. В просторном зале суда возведен был помост, и всем офицерам короны, высшим сановникам государства, виднейшим баронам королевства отведено было место за судейской загородкой. По прошествии трех дней после оглашения в столице буллы Климента VI верховный судья смог приступить к прилюдному допросу двух обвиняемых. Первыми угодили в руки правосудия, как это водится, те, кто по рангу были всех ниже и чья жизнь имела меньшую ценность, – Томмасо Паче и Никколо ди Мелаццо. Они предстали перед судьями, чтобы, как это было в те времена заведено, подвергнуться предварительной пытке. Когда нотариуса вели на допрос, на улице, проходя мимо Карла Дураццо, он успел шепнуть:

– Сударь, пришло время отдать за вас жизнь. Свой долг я исполню. Прошу, позаботьтесь о моей жене и детях!

Герцог кивнул, и мэтр Никколо, приободрившись, с непринужденным видом и решительной поступью пошел дальше. Верховный судья, установив личность обвиняемых, передал их палачу с помощниками, дабы те подвергли их пытке на площади, на потеху и в назидание толпе. Но один из обвиняемых, Томмасо Паче, едва его связали пыточной веревкой, объявил, к величайшему разочарованию зрителей, что готов во всем сознаться, и попросил, чтобы его немедленно отвели назад, к судьям. Едва граф Терлицци, следивший за каждым движением обвиняемых со смертельной тревогой, это услышал, то решил, что теперь для него и остальных заговорщиков все кончено. Воспользовавшись своею властью, в тот момент, когда два стражника повели Томмасо Паче и нотариуса со связанными за спиной руками назад, в большой зал суда, он завел несчастного в стоящий особняком дом и там, стиснув ему горло и заставив высунуть язык, он этот язык бритвой и отрезал.

Вопли бедолаги, подвергшегося такому жестокому надругательству, достигли ушей герцога Дураццо. Он проник в дом, где свершилось это варварское деяние, когда граф Терлицци был уже в шаге от нотариуса, который весь этот ужас видел, но ничем не выдал ни страха, ни волнения. Мэтр Никколо ди Мелаццо, полагая, что и ему уготована та же участь, с безмятежным видом повернулся к герцогу и сказал ему, грустно улыбаясь:

– Ваша светлость, нет нужды в таких предосторожностях. Не обязательно отрезать мне язык, как благородный граф только что проделал это с моим товарищем по несчастью. Палачи сдерут с меня последний лоскут плоти, но ни одного слова не услышат! Клянусь вам в этом, сударь, и залогом послужит жизнь моей жены и будущее детей.

– Не молчание твое мне нужно, – мрачно отвечал герцог. – Наоборот, своими откровениями ты можешь избавить меня от всех врагов разом, поэтому я приказываю тебе выдать их судьям!

Нотариус понурил было голову в скорбном смирении, но потом с испугом поднял глаза на герцога, шагнул ему навстречу и пробормотал глухим голосом:

– А как же королева?

– Никто тебе не поверит, посмей ты на нее донести. Но если Катанийка с сыном, граф и графиня Терлицци, если все приближенные к ней особы, которых ты выдашь суду, под пытками в один голос укажут на нее…

– Понимаю, ваша светлость. Вы хотите взять не только жизнь мою, но и душу. Что ж, прошу вас еще раз – позаботьтесь о моих детях!

И с глубоким вздохом он направился к зданию суда. Верховный судья стал задавать Томмасо Паче подходящие случаю вопросы. Когда же несчастный, отчаянно жестикулируя, открыл окровавленный рот, все присутствующие в смятении затрепетали. Но удивление их и ужас достигли апогея, когда мэтр Никколо ди Мелаццо голосом размеренным и твердым назвал поименно всех участников убийства Андрея, за исключением королевы и принцев крови, и во всех подробностях описал, как это было.

Тут же, на месте, арестовали великого сенешаля Роберта Кабанского и графов Терлицци и Морконе, находившихся в зале и не посмевших и слова сказать в свою защиту. Часом позже, уже в тюрьме, к ним присоединились Филиппа с двумя дочерьми и донна Канция. Они молили королеву о защите – тщетно. Еще двое заговорщиков, Карл и Бертран дʼАртуа, бросив вызов правосудию, заперлись в своей крепости в Сант-Агате. Остальные, в том числе графы Милето и Катанцаро, спаслись бегством.

Как только мэтр Никколо заявил, что добавить ему больше нечего и что он рассказал суду всю правду, как она есть, верховный судья в полнейшей тишине вынес ему приговор, который и был без проволочек исполнен: нотариуса и Томмасо Паче по отдельности привязали к хвосту лошади и протащили по главным улицам города, вслед за чем повесили на рыночной площади.

Остальных пленников бросили в подземелье, отложив допрос и пытки на следующий день. Оказавшись в тюремной камере все вместе, они начали осыпать друг дружку обвинениями, и каждый заявлял, что на преступление пошел против своей воли, поддавшись на чужие уговоры. Донна Канция и в застенках осталась верна своей поразительной натуре: даже перед лицом пыток и смерти она беспечно расхохоталась, заглушая голоса своих товарищей, и воскликнула:

– Милые мои, к чему все это? К чему горькие упреки и неучтивые обличительные речи? Нам нет прощения, и все мы в равной степени виноваты. Из всех присутствующих я – самая молодая и, да простят меня дамы, не самая безобразная, но если меня и обрекут на казнь, по меньшей мере я умру довольной, ибо нет в этом мире наслаждения, которое я бы не испробовала, и я льщу себя надеждой, что многое мне простится, ведь я любила многих и много – вам ли, господа, этого не знать! А ты, злобный старик, – продолжала она, обращаясь к графу Терлицци, – разве ты не помнишь, как забавлялся со мной в приемной королевских покоев? Ну-ну, не надо стесняться перед своими благородными родственниками! Облегчите душу, ваше сиятельство, не скромничайте! Вам ведь прекрасно известно, что я ношу ваше дитя. Знаете вы и то, к какому средству мы прибегли, подделывая доказательства беременности несчастной Агнессы Дураццо, да упокоится ее душа с миром! Я и предположить не могла, что шутка кончится так скоро и так дурно. Всё это вы знаете, и много чего еще. Так что оставьте при себе свои сетования, они, право же, скучны! Лучше приготовимся умереть так же весело, как жили!

Сказав так, молодая камеристка легонько зевнула и прилегла на солому. Она уснула быстро и крепко и видела сладчайшие в своей жизни сны.

На следующий день, с рассветом, на берегу моря собралась огромная толпа. Ночью построена была длинная изгородь, дабы зрители могли видеть осужденных, но не слышать их речи. Карл Дураццо, во главе блистательного кортежа из рыцарей и пажей, на великолепном коне и одетый по случаю траура во все черное, остановился у загородки. Лицо его просияло свирепой радостью при виде преступников, которых вели сквозь толпу попарно, со стянутыми веревкой запястьями, – он дождаться не мог, когда с их губ сорвется имя королевы. Однако верховный судья был человек искушенный и знал, как упредить излишнюю болтливость: к языку каждого осужденного прицеплен был рыболовный крючок. Пытали несчастных на палубе одной из галер, так что никто не услышал ни слова из ужасных признаний, которые вырвала у них боль.

Между тем, в душе Иоанны, несмотря на все обиды, которые ей пришлось стерпеть от своих пособников, мало-помалу пробудилось сострадание к той, кого она почитала, как родную мать, к подругам детства и наперсницам. Всколыхнулась и давно забытая нежность к Роберту Кабанскому. С нижайшей просьбой помиловать осужденных королева отправила двух гонцов к Бертраму де Бо. Но верховный судья приказал схватить и их. Отданные палачам, они сознались в соучастии и были приговорены к тому же наказанию, что и остальные. Одна лишь донна Канция ввиду своей беременности избегла пыток, но не наказания: приговор отсрочили до того дня, когда она разрешится от бремени.