Текст книги "История знаменитых преступлений (сборник)_clone_2018-04-01"

На третий день, ближе к вечеру, когда Елизавета стала готовиться к отъезду, монах вошел в ее покои и, светясь от радости, показал письмо с печатями, кои он только что в спешке сломал.

– Благодарение господу, наконец-то я могу предоставить вам, сударыня, неопровержимые доказательства моего усердия и прозорливости! – торжествующе воскликнул он.

Мать принца Андрея с жадным вниманием прочла документ, а потом перевела на монаха взгляд, в котором читались остатки недоверия, – она все еще не решалась предаться переполнявшей ее сердце радости.

– Да, сударыня, поверьте своим глазам, раз уж моим речам вы довериться не пожелали, – горделиво вскинув голову, продолжал монах. В оживлении и радости лицо его казалось менее уродливым, чем обычно. – И это не игра чрезмерно пылкого воображения, не иллюзия слишком доверчивого сознания и не предрассудок слишком ограниченного разума. Этот план я долго обдумывал, со всей тщательностью подготавливал и ловко провел в жизнь! Это плод моих ночных бдений, предмет дневных размышлений и дело всей моей жизни! Я прекрасно понимал, что в Авиньоне у вашего сына много врагов, которые не желают, чтобы он властвовал, но знал я и другое: в тот день, когда я, от имени нашего принца, торжественно пообещаю упразднить законы, ставшие причиной охлаждения между Папой Римским и королем Робертом, несмотря на истинную набожность последнего, предложение мое будет принято, однако откладывал этот решающий шаг до последнего момента. И как видите, сударыня, расчет мой оказался верен: наши враги в замешательстве, а ваш сын торжествует!

Он повернулся к Андрею, вошедшему в это самое мгновение. Принц услышал последние несколько слов своего наставника, а потому в недоумении застыл на пороге.

– Входите, дитя мое! – обратился к нему монах. – Наконец-то наши чаяния исполнились, вы – король!

– Король! – повторил Андрей, не зная, радоваться ему, сомневаться или удивляться.

– Король Иерусалима и Сицилии! Сударь, вам нет необходимости читать этот документ, принесший нам известие столь же счастливое, сколь и неожиданное. Узрите правду в слезах вашей матушки, посмотрите, как она торопится обнять вас и прижать к своей груди! Узрите ее в восторженной радости вашего старого наставника, готового пасть к вашим ногам и поздравить с титулом, который он узаконил бы и своею кровью, лишь бы вы поскорее получили желаемое!

– И все же, – заговорила Елизавета, отрываясь от своих печальных размышлений, – моя тревога нисколько не утихла, и известие, о котором вы говорите, ничего не меняет в наших планах. Мы уезжаем!

– Нет, матушка, ведь вы же не хотите, чтобы я покинул королевство в ущерб своей чести, – заговорил Андрей с воодушевлением. – Если я и излил в ваше сердце ту горечь и недовольство, которыми подлые враги отравили мою юность, не уныние руководило мной, а чувство собственного бессилия. Я желал, но не мог отомстить им жестоко и безжалостно за все их тайные оскорбления, унижения и подковерные интриги! Не силы недоставало моей руке, моему челу недоставало короны! Я мог уничтожить одного-двух из числа этих презренных – быть может, самых дерзких либо наименее опасных. Но пришлось бы действовать скрытно, и зачинщики остались бы целы и невредимы, а мне – мне бы ни за что не ударить в сердце этого дьявольского заговора! Возмущение кипело во мне, я стыдился самого себя, но был вынужден молчать. Зато теперь мои священные права признаны Церковью, и вы увидите, матушка, как все эти грозные бароны, все эти советчики королевы, все эти регенты королевства будут низвергнуты. Ибо теперь не шпага им угрожает, не битва им предстоит и не равный говорит с ними: их обвиняет король, закон выносит им приговор, а карает – топор палача!

– О мой возлюбленный сын, – в слезах вскричала королева, – ни на мгновение не усомнилась я в благородстве твоих порывов и законности прав. Но если твоя жизнь в опасности, разве могу я слушать голос иной, нежели голос страха? Могу ли дать совет иной, нежели мне нашептывает материнская любовь?

– Поверьте, матушка, если бы рука этих мерзавцев не дрожала, как и их сердца, вы давно бы уже оплакивали своего сына!

– Не открытого нападения я страшусь, но предательства!

– Моя жизнь – в руках Господа, как и жизни всех нас, и самый последний наемник может отнять ее у меня за поворотом дороги. Но король – он прежде думает не о себе, а о своем народе!

Долго еще пыталась несчастная мать увещеваниями и мольбами заставить сына передумать, но, когда прозвучал последний довод и пролилась последняя слезинка, видя, что разлука неминуема, Елизавета призвала пред свои очи Бертрама де Бо, верховного судью королевства, и Марию, герцогиню Дураццо. Доверившись мудрости старца и невинности юной девушки, она вверила сына их заботам в самых нежных и трогательных выражениях, после чего сняла с пальца кольцо искусной работы и, отведя принца в сторонку, надела его ему на указательный палец. Обнимая его, она заговорила дрожащим от волнения голосом:

– Сын мой, раз уж ты отказываешься последовать за мной, прими этот магический талисман, который я приберегала до самой отчаянной минуты. Пока ты носишь на пальце это кольцо, ни сталь, ни яд не причинят тебе вреда!

– Вы сами видите, матушка, – отвечал принц с улыбкой, – с такой защитой мне ничего не страшно!

– Погибнуть можно не только от яда или клинка, – вздохнула королева.

– Не тревожьтесь обо мне! Самый могущественный талисман от всех опасностей – это молитвы, которые вы возносите за меня Господу. Воспоминания о вашей нежности поддержат меня на пути долга и справедливости, а ваша материнская любовь будет хранить меня, как бы далеко мы ни были друг от друга, и, подобно ангелу-хранителю, укроет меня своими крыла́ми.

Рыдая, Елизавета расцеловала сына, и, когда пришла пора расставаться, сердце ее готово было разорваться в груди. Услыхав, что гостья уезжает, все царедворцы явились ее проводить, и до последнего все были с ней по-рыцарски учтивы, почтительны и услужливы. Несчастная мать была бледна и так опечалена, что едва стояла на ногах. Чтобы не упасть, ей пришлось опереться на руку сына. Когда они взошли на корабль, которому было суждено разлучить их с Андреем навсегда, королева Елизавета в последний раз прильнула к его груди и долго-долго так стояла – безмолвная, недвижимая, и ни слезинки не упало с ее ресниц. Когда же дали сигнал к отплытию, она в полубесчувственном состоянии упала на руки своих придворных дам. Андрей остался на причале. В тоске смотрел он на парус стремительно удаляющегося судна, уносившего то единственное, что он любил в этом мире. И вдруг ему почудилось, что вдалеке трепещет белое пятнышко: то его мать, собрав последние силы, поднялась на мостик, чтобы на прощание помахать ему платком: сердце подсказывало ей, горемычной, что сына она больше не увидит.

Едва ли не в тот же самый миг, когда мать Андрея покинула Неаполь, вдова короля Роберта донна Санча Арагонская испустила свой последний вздох. Ее похоронили в монастыре Санта Мария делла Кроче под именем сестры Клары, которое она приняла при пострижении, и на могиле поместили следующую эпитафию:

«Здесь, примером великого смирения, покоится прах приснопамятной святой сестры Клары, в миру Санчи, королевы Иерусалима и Сицилии; каковая королева, после смерти царственного супруга своего, по истечении года вдовства сменила преходящие блага на блага вечные и ради любви к Господу, по своей воле, избрала бедность, раздала имущество свое беднякам и приняла монашество в славной обители Святого Креста Господня, ее трудами учрежденной, в году 1344 от Рождества Христова, 21 января ХІІ индикта[7]7
  Наименование года при летосчислении по 15-летним циклам в христианских странах в Средние века.


[Закрыть], где вела жизнь блаженную по закону святого Франциска, отца всех неимущих, и почила благоговейно в году 1345-м, 28 июля ХІІІ индикта, и на следующий день была похоронена в этой могиле».

Смерть донны Санчи ускорила катастрофу, которой суждено было обагрить неаполитанский престол кровью. Должно быть, Всевышний пожелал избавить от жуткого зрелища этого ангела смирения и любви, пожертвовавшего собой ради искупления прегрешений своего семейства.

Через неделю после похорон вдовствующей королевы Бертран дʼАртуа вошел в покои Иоанны. Он был бледен, небрежно одет и кое-как причесан. Было очевидно, что мысли его пребывают в беспорядке и ажитации, не поддающихся описанию. Иоанна в испуге бросилась навстречу возлюбленному, взглядом вопрошая его о причине такого волнения.

– Я предупреждал, сударыня, – запальчиво вскричал молодой граф, – что в конце концов вы всех нас погубите, если не послушаетесь моих советов!

– Бога ради, Бертран, объяснитесь! Что случилось и каких советов я не послушалась?

– А случилось, сударыня, вот что: вашего высокородного супруга, Андрея Венгерского, папская курия только что признала королем Иерусалима и Сицилии, и отныне вы – не более чем его рабыня!

– Вы бредите, граф дʼАртуа!

– Это не бред, сударыня, и чтобы вы поверили, что каждое мое слово – правда, добавлю, что папские легаты привезли коронационную буллу в Капую, и если бы не их желание дать новому королю время как следует подготовиться, они бы уже этим вечером были в Кастель-Нуово!

Королева склонила голову, как если бы к ее ногам пала молния.

– Когда я говорил вам, – продолжал граф с нарастающей яростью, – что на насилие нужно отвечать насилием, что надо сбросить иго этой позорной тирании, избавиться от этого человека прежде, чем у него появится возможность вам навредить, вы каждый раз шли на попятную, слушались своих глупых страхов, своей женской трусливой нерешительности!

Иоанна подняла на возлюбленного глаза, полные слез.

– Боже мой! Боже мой! – вскричала она, складывая ладони в жесте отчаяния. – Неужели я обречена слышать отовсюду этот роковой клич смерти? Теперь и от вас, Бертран, я слышу его, как прежде слышала от Карла Дураццо и Роберта Кабанского! Почему желаете вы, несчастный, чтобы окровавленный призрак встал между нами и заглушил своей ледяной рукой наши грешные поцелуи? Довольно с нас и тех преступлений, что уже совершены. Пусть себе правит, если это – предел его жалких устремлений. К чему мне власть, если у меня есть ваша любовь?

– Не думаю, что нашей любви отмерен долгий срок.

– Что вы этим хотите сказать, Бетран? Вам доставляет удовольствие так безжалостно меня мучить!

– Я хочу сказать, сударыня, что новый король Неаполя уже приготовил черное знамя[8]8
  Возможно, намек на черные флаги, вывешиваемые в Средние века на самых высоких церквях городов, в которых свирепствовала бубонная чума, называемая еще «черной смертью».


[Закрыть], которое понесет перед собой в день своей коронации!

– И вы полагаете, – проговорила Иоанна, становясь бледной, как покойница, вышедшая из гроба, – вы полагаете, что знамя это – угроза?

– Которая уже приведена в действие.

Королева пошатнулась и вынуждена была опереться о стол, чтобы не упасть.

– Расскажите мне все, – глухим голосом сказала она. – И не бойтесь меня напугать. Посмотрите, я совсем не дрожу! О Бертран, умоляю вас, говорите!

– Эти предатели начали с человека, которого вы уважаете более всех других, с мудрейшего советника короны, самого порядочного из судей, самого благородного сердцем, самого добродетельного…

– Андреа Изернийский!

– Его больше нет на свете, сударыня!

По тому, как закричала Иоанна, можно было подумать, что почтенного старца, к которому она питала поистине дочернее уважение, убили у нее на глазах. Плечи молодой королевы поникли, и она надолго погрузилась в тягостные размышления.

– Как он умер? – спросила она наконец, устремляя на графа взгляд своих больших испуганных глаз.

– Вчера вечером, когда он шел из Кастель-Нуово к себе домой, близ ворот Порта-Петруччиа к нему подошел мужчина. То был Конрад де Готтис, один из фаворитов Андрея. Его выбрали неслучайно: у Готтиса есть основания быть недовольным приговором, который неподкупный Андреа Изернийский вынес по его делу, поэтому убийство это многие сочтут актом личной мести. Так вот, приблизившись к судье, этот трус знаком подозвал двух или трех своих подручных, и они окружили жертву, так что возможности спастись у нее не осталось. Несчастный старик пристально посмотрел на убийцу и спокойным голосом спросил, чего он хочет. «Я хочу, чтобы ты лишился жизни точно так же, как из-за тебя я лишился своей собственности!» – вскричал злоумышленник. И, не дав судье времени ответить, Конрад де Готтис пронзил его шпагой. И тогда сообщники его напали на несчастного, который даже не пытался позвать на помощь, и осы́пали его ударами, так что мертвое тело, оставленное ими в луже крови, было обезображено.

– Ужасно! – прошептала королева, закрывая лицо руками.

– И это всего лишь начало! Проскрипция составлена, и имен в ней указано немало: Андрей желает кровопролитием отметить свое восшествие на неаполитанский престол! И знаете ли вы, Иоанна, кто стоит во главе этого перечня обреченных?

– Кто же? – спросила королева, и дрожь пробежала по ее телу.

– Я, – как ни в чем не бывало ответил граф.

– Ты? – вскричала Иоанна, выпрямляясь во весь рост. – Это тебя они теперь хотят убить? О! Остерегайся, Андрей! Ты только что сам себе вынес смертный приговор! Долго я отвращала сверкающий клинок от твоей груди, но теперь мое терпение исчерпано. Горе тебе, венгерский принц! Кровь, тобой пролитая, падет на твою же голову!

Когда слова эти были произнесены, королева уже не выглядела такой бледной: красивое лицо ее оживил огонь мести, очи ее метали молнии. На это шестнадцатилетнее дитя невозможно было сейчас смотреть без трепета. В порыве нежности Иоанна сжала руку возлюбленного, прильнула к нему так, словно хотела заслонить собою от всех опасностей.

– Твой гнев немного запоздал, – продолжал молодой граф ласково и печально. В это мгновение Иоанна показалась ему такой прекрасной, что ему не достало сил ее упрекнуть. – Разве ты не знаешь, что мать, Елизавета Польская, оставила Андрею талисман, так что ни яд, ни клинок ему теперь не страшны?

– Он умрет, – повторила Иоанна решительно.

Странная улыбка осветила ее черты, и граф, испугавшись, вынужден был отвести взгляд.

На следующий день молодая королева Неаполя, еще более прекрасная и улыбчивая, чем когда-либо, с небрежным изяществом присела у окна с чудесным видом на залив и стала своими белоснежными руками плести шелковый с золотом шнурок. Солнце, пробежав две трети своего пламенного пути по небу, неспешно омывало лучи в прозрачных синих водах, подобно зеркалу отражавших увенчанную цветами и зеленью вершину холма Позилиппо. Мягкий бриз, напоенный ароматами апельсиновых рощ Сорренто и Амальфи, дарил восхитительную прохладу жителям столицы, охваченным сладостной истомой. Всё в городе пробуждалось от долгой сиесты, вздыхало с облегчением и размыкало отяжелевшие веки. На мол выходило все больше людей, шумных и пестро наряженных. Радостные крики, веселые песни и любовные серенады слышались со всех сторон обширного амфитеатра, представлявшего собой одно из удивительнейших чудес света, и достигали ушей Иоанны, которая слушала их, склонившись в глубокой задумчивости над своим рукоделием. И вдруг, в самый неожиданный момент, когда она особенно увлеклась плетением, неуловимый шум сдерживаемого вздоха, едва ощутимое касание ткани к плечу заставили ее вздрогнуть. Королева обернулась с таким видом, будто прикосновение змеи пробудило ее ото сна, и увидела мужа. Облаченный в богатое платье, он стоял, небрежно опершись о спинку ее кресла. Принц давно уже не подходил к супруге вот так, по-свойски. Это изъявление приязни и доверия показалось королеве дурным предзнаменованием. Андрей, казалось, не заметил взгляда, полного ненависти и страха, которым, сама того не желая, его встретила жена, и, придав своему холодному красивому лицу выражение нежности, приличествующее моменту, спросил с улыбкой:

– Для чего вы плетете этот красивый шнурок, моя дражайшая и верная супруга?

– Чтобы вас повесить, сударь! – улыбкой на улыбку отвечала королева.

Андрей пожал плечами. В этой невероятно дерзкой угрозе он увидел лишь грубую шутку. Видя, что Иоанна снова взялась за рукоделие, он попытался возобновить беседу:

– Спешу признать, – продолжал он с безмятежным спокойствием, – с моей стороны глупо было об этом спрашивать. По тому, как вы торопитесь закончить эту чудесную вещь, я должен был догадаться, что предназначена она какому-нибудь красавцу рыцарю, которого вы намереваетесь услать с опасным поручением, дабы ваши цвета служили ему защитой. В таком случае, моя прекрасная государыня, приказывайте, я готов на все! Назовите лишь место, где состоится турнир, и время, и я заранее уверен – награда будет моей, даже если мне придется оспаривать ее у всех ваших воздыхателей!

– На вашем месте я бы не была столь самонадеянна, – отвечала Иоанна. – Если в ратном деле вы так же доблестны, как и в любви…

И она смерила Андрея взглядом столь сладострастным и презрительным, что тот моментально покраснел до корней волос.

– Я рассчитываю в ближайшем будущем предоставить вам такие доказательства своей приязни, что вы больше не сможете в ней усомниться! – сказал он, сдерживая себя.

– И что же дает вам основания на это надеяться, сударь?

– Я скажу, если вы готовы выслушать меня со всей внимательностью.

– Я вас слушаю!

– Что ж… Основания быть уверенным в моей будущности у меня есть, и это – сновидение, которое я видел прошлой ночью.

– Сновидение? Извольте объяснить подробнее!

– Мне снилось, что в городе большой праздник. Огромная толпа заполняет улицы, подобно вышедшей из берегов реке, и крики радости возносятся к небу. Темные мраморные и гранитные фасады домов укрываются шелковыми драпировками и гирляндами цветов, церкви украшены, как это обычно бывает по случаю какого-нибудь большого торжества. Я еду верхом рядом с вами…

Горделивым жестом Иоанна показала свое неудовольствие.

– Простите, сударыня, но это всего лишь сон! Так вот, я еду на великолепном белом скакуне под богатой попоной по правую руку от вас, и верховный судья королевства, в знак особого почтения, несет передо мной развернутое знамя. Проехав с триумфом по главным кварталам города, под пение рожков и труб мы прибываем к королевской церкви Санта Кьяра, где похоронены ваш дед и мой дядя, и там, перед главным алтарем, папский легат соединяет наши руки, произносит длинную речь и поочередно венчает нас короной Иерусалима и Сицилии, после чего вельможи и простой люд в один голос восклицают: «Долгие лета королю и королеве Неаполя!» И я, желая увековечить память об этом славном дне, посвящаю в рыцари самых ревностных наших слуг из числа придворных…

– Не припомните ли вы имена этих избранных, которых вы сочли достойными вашей королевской милости?

– Разумеется, припоминаю, сударыня! Бертран, граф дʼАртуа…

– Довольно, сударь! Не трудитесь называть остальных. Я всегда верила, что вы – властелин щедрый и великодушный, и вот вы снова доказываете это на деле, осыпая своими милостями тех, кому я более всех доверяю. Я не знаю, исполнятся ли в скором времени ваши чаяния, но, что бы ни случилось, моя признательность вам была и будет вечной!

В голосе Иоанны не было и намека на волнение. На мужа она теперь смотрела ласково, и на губах у нее играла нежнейшая улыбка. Но с этой минуты участь Андрея была в ее сердце решена. Принц же был слишком озабочен собственными мстительными замыслами и слишком верил во всемогущество своего талисмана и личную отвагу, а потому в душе его не зародилось и тени подозрения, которое могло бы его предостеречь. Еще довольно долго он беседовал с супругой в дружеском и даже игривом тоне, пытаясь выведать ее тайны и выдавая свои собственные посредством недомолвок и уклончивых фраз. Наконец, уверившись, что тени горьких воспоминаний и враждебности не омрачают более чела Иоанны, он любезно предложил ей со всею свитой поучаствовать в великолепной охоте, назначенной на 20 августа, упомянув при этом, что снисходительное согласие королевы будет им истолковано как вернейший залог их примирения и готовности забыть все прошлые обиды. Иоанна обещала с очаровательным изяществом, после чего принц, полностью удовлетворенный разговором, удалился в уверенности, что достаточно будет расправиться с фаворитами королевы, чтобы добиться от нее покорности, а быть может, и любви.

Однако накануне 20 августа странная и ужасная сцена разыгралась в одной из боковых башен Кастель-Нуово. Карл Дураццо, днем и ночью корпевший над своим адским тайным замыслом, был извещен нотариусом, который по его поручению следил за заговорщиками, что сегодня же вечером состоится решающая встреча. Завернувшись в черный плащ, он прошел по подземному коридору и, спрятавшись за колонной, стал ждать, когда они начнут расходиться. После скучного двухчасового ожидания, считая секунды по биению своего сердца, Карл наконец услышал звук с превеликой осторожностью открываемой двери. Слабый свет, падавший сквозь прорезь фонаря, задрожал под сводчатым потолком, но темноты не рассеял. От стены, подобно ожившему барельефу, отделился человек и направился к нему. Карл едва слышно кашлянул – то был условный сигнал. Мужчина погасил свет и спрятал кинжал, который держал наготове на случай внезапного нападения.

– Это вы, мэтр Никколо? – тихо спросил герцог.

– Я, сударь.

– Что же вам стало известно?

– Только что было решено, что принц умрет завтра, на охоте.

– Вы узнали всех заговорщиков?

– Всех до единого, хотя они и были в масках. Когда пришло время голосовать, каждый говорил за себя, и я узнал голос каждого.

– И можете назвать мне имена?

– Сделаю это незамедлительно, тем более… вот они, как раз проходят по коридору! Смотрите, вот Томмасо Паче, он идет первым, освещая путь.

И действительно, длинная тень, черная с головы до ног, с лицом, спрятанным за бархатной черной маской, и факелом в руке, прошла по коридору и остановилась у первого пролета винтовой лестницы, ведущей на верхние этажи. Заговорщики шли медленно, по парам, словно процессия ду́хов, на мгновение возникая в пятне факельного света и снова исчезая во мраке.

– Вот это – Карл и Бертран дʼАртуа, – продолжал нотариус, – а это – графы Терлицци и Катанцаро. Далее – верховный адмирал и верховный же сенешаль королевства Годфруа де Марсан, граф Сквилачче, и Роберт Кабанский, граф Эболи. А эти дамы, которые переговариваются шепотом и чьи жесты так красноречивы, – Катерина Тарентская, императрица Константинопольская, и Филиппа Катанийка, наставница и первая придворная дама королевы. Следом идет донна Канция, камеристка и наперсница Иоанны, и графиня Морконе…

Нотариус умолк при появлении еще одной тени, шедшей в одиночестве, понурив голову и бессильно уронив руки. Из-под капюшона ее длинной черной пелерины слышались приглушенные рыдания.

– Кто эта женщина, ступающая так тяжело? Она с трудом поспевает за этим похоронным кортежем… – спросил герцог, сжимая руку своего спутника.

– Эта женщина – королева! – прошептал нотариус.

«А! Теперь она в моих руках!» – подумал Карл, вздыхая полной грудью с тем неподдельным удовлетворением, какое должен испытывать Сатана в минуты, когда самые желанные души оказываются наконец в его власти.

– А теперь, сударь, – заговорил мэтр Никколо, когда в коридоре снова стало темно и тихо, – если следить за действиями заговорщиков вы поручили мне затем, чтобы спасти молодого принца, коего вы оберегаете своей бдительной дружбой, поспешите! Его нужно предупредить, потому что завтра может быть слишком поздно!

– Следуйте за мной! – распорядился герцог повелительным тоном. – Пришло время вам узнать мои истинные намерения, чтобы я мог приказывать, а вы – исполнять все с самой скрупулезной точностью.

Сказав так, он увел нотариуса прочь от лестницы, которой только что воспользовались заговорщики. Мэтр Никколо машинально следовал за своим господином по лабиринтам темных коридоров и потайных лестниц, будучи не в силах объяснить себе столь резкую перемену в настроении герцога, когда в одном из проходных покоев замка они неожиданно встретили принца Андрея. Тот пребывал в прекрасном расположении духа и с обычным своим дружелюбием пожал руку своему кузену Дураццо, вслед за чем спросил с уверенностью, не допускавшей возражений:

– Герцог, вы ведь едете завтра с нами на охоту?

– Прошу меня извинить, сударь, – отвечал Карл, кланяясь до земли. – Я не могу сопровождать вас завтра: моя жена нездорова. Смею предложить вам своего лучшего сокола…

И он бросил на нотариуса взгляд, пригвоздивший того к месту.

Утро 20 августа выдалось ясным и безмятежным, словно по капризу природы, часто обрамляющей людские муки декорациями, в которых они предстают еще более жестокими. С рассветом вельможи и слуги, пажи и рыцари, принцы и придворные – словом, все – были уже на ногах. Радостные возгласы зазвучали со всех сторон, когда появилась королева – на белоснежном коне и во главе столь блистательной молодежи. Возможно, Иоанна и была бледнее, чем обычно, однако бледность эта легко объяснялась ранним пробуждением ото сна. Андрей, сжимая шенкелями бока самого норовистого скакуна, которого ему в жизни довелось обуздать, и гордо расправив плечи, гарцевал рядом с женой и чувствовал себя счастливым – и от собственной силы, и молодости, и тысячи радужных надежд, самыми яркими красками расцвечивавших его будущее. Никогда еще неаполитанский двор не блистал таким великолепием. Ненависть и подозрительность, казалось, забылись навсегда, и даже брат Роберт, этот подозрительный ментор, глядя в окно на эту радостную кавалькаду, просветлел лицом и горделиво погладил бороду.

Андрей намеревался несколько дней охотиться в окрестностях Капуи и Аверсы и вернуться в Неаполь, когда все будет готово к коронации. Так вышло, что в первый день они провели некоторое время возле Милето, а потом проехали через пару-тройку деревенек в Терра-ди-Лаворо. Ближе к вечеру было решено, что на ночлег королева с супругом и придворные остановятся в Аверсе. Поскольку в те времена в этом городе не было замка, достойного принять королевскую чету с ее многочисленной свитой, приют гостям предложил монастырь Сан Пьетро а Маджелла, построенный Карлом II в 1309 году от Рождества Христова.

Пока великий сенешаль отдавал распоряжения относительно ужина и надзирал за спешными приготовлениями в монарших покоях, принц Андрей, целый день, невзирая на удушающую жару, предававшийся своему любимому удовольствию со всем воодушевлением юности, поднялся на террасу подышать свежим вечерним воздухом в сопровождении добрейшей Изольды – преданной своей кормилицы, которая любила его крепче матери и ни на мгновение с ним не расставалась. Никогда еще ее любимец не выглядел таким оживленным и довольным: он восторгался красотами природы, прозрачностью неба и благоуханием цветов и засыпа́л кормилицу вопросами, не ожидая услышать ответ, с которым она и вправду не спешила, слушая принца с той восторженной растерянностью, с какой матери обычно внимают своим любимым чадам. Андрей в восхищенных красках описывал, как утром, в лесу, он преследовал громадного вепря, пока не повалил его, исходящего пеной, к своим ногам; Изольда перебивала воспитанника, приметив у него в уголке глаза соринку. Андрей заводил речь о своих планах на будущее; Изольда, поглаживая его по белокурым волосам, заботливо спрашивала, не слишком ли он утомился. Когда же молодой принц, не слушая ничего, помимо собственных восторгов, бросил вызов судьбе и призвал на себя все опасности, заявляя, что ничто его не сломит, несчастная кормилица залилась слезами:

– Дитя мое, вы совсем меня не любите!

Андрей, которого ее неуместные возгласы уже успели утомить, мягко выбранил кормилицу, высмеял ее глупые страхи, а потом, все больше поддаваясь меланхоличной нежности и сам того не замечая, он попросил ее вспомнить что-нибудь забавное из его детства, долго рассказывал о своем брате Людовике и о матери, которая далеко. Слеза скатилась у него по щеке, когда он вспомнил их последнее прощание. Изольда слушала его с радостью, охотно отвечала на все вопросы, однако и тени дурного предчувствия не промелькнуло в ее душе, хотя несчастная и любила Андрея всем сердцем. Она не раздумывая отдала бы за него свою жизнь в этом мире и свое место в мире горнем, но, увы, она не была его матерью!

Когда все было готово, Роберт Кабанский пришел сказать принцу, что королева ждет его. Андрей в последний раз обвел взглядом прекрасные ландшафты, которые ночь укрыла своей звездчатой вуалью, поднес сперва к губам, а потом и к сердцу руку кормилицы и неспешно, даже как-то неохотно, последовал за великим сенешалем. Однако уже скоро яркие огни залы, вино, льющееся рекой, оживленные речи и шумные рассказы о сегодняшних подвигах прогнали облачко грусти, на миг омрачившее чело принца. Одна лишь королева сидела, облокотившись о стол, и смотрела прямо перед собой невидящим взором. Губы ее были сжаты, и казалась она на этом странном празднестве бледной и холодной, словно зловещий призрак, вставший из могилы, чтобы нарушить веселье сотрапезников. Андрею, чей разум уже начал тонуть в море каприйского и сиракузского вина, выражение лица жены показалось оскорбительным, поскольку он приписал его пренебрежению. Наполнив кубок до краев, он преподнес его Иоанне. Королева вздрогнула всем телом, и губы ее произнесли несколько поспешных слов, однако громкие голоса заговорщиков заглушили этот шепот, невольно вырвавшийся из ее груди. Посреди всеобщего оживления Роберт Кабанский предложил не скупясь угостить венгерских солдат, несших дозор в коридорах монастыря, винами с королевского стола, и этот экстравагантный жест вызвал в зале настоящую бурю рукоплесканий. Скоро к овациям пирующих присоединились и возгласы стражи, выражавшей таким образом свою благодарность за столь щедрое и неожиданное подношение. И, дабы привести принца в состояние полнейшего восторга, со всех сторон понеслись восхваления:

– Да здравствует королева! Да здравствует его величество король Неаполя!

Застолье не закончилось с наступлением ночи. Гости с воодушевлением обсуждали удовольствия дня грядущего, и Бертран дʼАртуа во всеуслышание провозгласил, что после такого продолжительного праздника вряд ли кто-нибудь пробудится в условленный час. Андрей тут же заявил, что ему одного-двух часов отдыха хватит, чтобы всецело оправиться от усталости, и он очень надеется, что отыщутся желающие последовать его примеру. Граф Терлицци сказал, что, при всем уважении, это вряд ли возможно. Андрей громко возмутился и, заявив баронам, что утром он непременно встанет раньше их всех, в сопровождении королевы удалился в приготовленные для них покои, где и заснул спустя короткое время сном тяжелым и глубоким. Около двух ночи Томмасо Паче, лакей принца и первый привратник королевских покоев, постучал в дверь опочивальни, чтобы разбудить господина на охоту. После первого удара в покоях по-прежнему было тихо. После второго Иоанна, за всю ночь не сомкнувшая глаз, потянулась было разбудить мужа и предупредить о грозящей ему опасности. После третьего злосчастный принц проснулся сам и, услышав в соседней комнате чей-то смех и шепот, решил, что это придворные перешучиваются на предмет его лености. Он спрыгнул с кровати и с непокрытой головой, в одной сорочке и наспех надетых туфлях, распахнул дверь. Здесь мы передаем слово Доминику Гравине, одному из самых уважаемых хроникеров, и приводим его рассказ слово в слово.