Текст книги "Княгиня Монако"

XXIII

Вернувшись из Монако, я оказалась в прекрасном положении при дворе, поскольку король относился ко мне очень хорошо.

Я участвовала во всех увеселительных прогулках благодаря тому, что никогда не расставалась с Мадам, а также по воле нашего государя.

Королева-мать вскоре умерла, и о ней мало сожалели. Король, а также Месье ее оплакивали, но Мадам отнюдь нет – она знала, что королева ее не любила.

Между тем с моим отцом произошел неприятный случай, довольно странный для такого опытного придворного, как он.

Маршал не желал, чтобы ему об этом напоминали, но мы не отказывали себе в этом; вот что с ним приключилось.

Лавальер сочиняла скверные стихи; король, страстно влюбленный в нее в ту пору, последовал ее примеру. Его наставниками были Данжо и Сент-Эньян, отнюдь не лучшие из возможных учителей, однако он полагался на их мнение. Как-то раз его величество написал довольно слабый небольшой мадригал; увидев утром, после пробуждения, моего отца, он сказал ему:

– Господин маршал, я прошу вас, прочтите этот маленький мадригал и ответьте, видели ли вы когда-нибудь хоть один столь же нелепый. Все знают, что я люблю стихи, и потому с некоторых пор мне чего только не приносят. Маршал взял стихи, прочел их и, скривившись от отвращения, заметил:

– Государь, ваше величество необычайно справедливо судит обо всем; поистине это самый глупый и пошлый мадригал, какой мне когда-либо доводилось читать.

Король разразился в ответ благосклонным смехом.

– Не правда ли, – продолжал он, – что их написал какой-то фат?

– Ваше величество, этот человек не заслуживает иного прозвища.

– Что ж, я очень рад, что вы говорили со мной столь откровенно, ибо эти стихи написал я.

– О-о, государь, какое вероломство! Я прочел их второпях, пусть ваше величество даст мне снова…

– Нет, нет, господин маршал, первое впечатление всегда самое правдивое. Я это запомню и благодарю вас за урок.

Король снова расхохотался. Смущенный и огорченный отец попытался исправить свою оплошность, но государь не позволил ему это сделать и все время повторял:

– Я сущий фат, вы сами это сказали, господин маршал.

Господин де Грамон не мог успокоиться после этого целую неделю. Мы с Мадам направлялись на Сен-Жерменскую ярмарку, когда нам поведали эту историю; хочу сказать несколько слов о ярмарке, поскольку нынешняя неузнаваемо отличается от прежней. Ярмарка представляла собой большое огороженное пространство, куда въезжали по меньшей мере через семь ворот и где были собраны всевозможные товары со всего света. Каждому промыслу отводилось определенное место, что избавляло покупателей от долгих поисков. Я не говорю о различных балаганах, дрессированных зверях, азартных играх и прочих забавах, привлекавших чужеземцев из многих стран. Ярмарка продолжалась два месяца. Простолюдины приходили сюда по утрам, а придворные приезжали вечером либо ночью, неизменно в масках и переодетые, в каретах без гербов, со слугами в серых кафтанах. Они прогуливались в таком виде по улицам, заходили в лавки ювелиров и галантерейщиков и тратили огромные деньги, покупая множество украшений и нарядов, а также мебель и большие зеркала (к примеру, графиня де Фиески продала поместье, чтобы приобрести такое зеркало).

В каком-нибудь темном проходе происходили тайные встречи, и только Богу известно, сколько там завязалось романов! Кроме того, на ярмарке тайком играли в азартные игры и участвовали в лотереях, моду на которые ввел король, и здесь же грелись у костров, поскольку все происходило в феврале и в марте. Мы с Мадам постоянно убегали туда, как только Месье ложился спать или уходил из дома, направляясь в те же края. Со мной приключился там забавный случай; в то время как мой брат удалился с Мадам в темную галерею, я осталась с одним слугой выбирать ткань для домашнего платья. Какой-то паж подошел ко мне сзади и прошептал на ухо:

– Ты ее хочешь?

Я сочла этот вопрос чересчур фамильярным и обернулась, чтобы дать наглецу пощечину; и тут я узнала юного смазливого пажа г-жи де Мазарини, того самого шевалье де Пезу, который чувствовал себя на ярмарке как дома, очевидно вследствие своего происхождения от матери-торговки. Он показался мне красивее, чем когда-либо, и я смягчилась.

– Еще бы! – ответила я.

– Стало быть, ты собираешься мне ее купить? За какие же деньги?

– Черт побери, за свои собственные, милая субретка! Неужели ты думаешь, что моя бабка Катиш допустит, чтобы я в них нуждался?

– Ах, вот как! Так я субретка? И кто тебе это сказал?

– Твои ножки, глазки и фигура. Я даже знаю твое имя и кто твоя хозяйка.

– Ну-ка, говори живо.

– Твоя хозяйка – красивая и видная дама, которую я видел однажды в Италии: ее муж похитил у меня возлюбленную.

– Поэтому ты решил похитить у нее служанку.

– Я похитил бы и саму госпожу, если бы она изволила согласиться.

– Полно, красавчик, так не поступают со знатными дамами, это годится разве что для нас.

– Ба! Та, с которой я расстался, нисколько не ломалась. Мы превосходно поладили и вместе ездили в Рим.

– Но ты оттуда вернулся?

– А князь…

– Замолчи! Разве можно называть чьи-то имена? К тому же мне кажется, что у дамы денег хватило бы и на двоих.

– Нуда, но я захотел вернуться, я не захотел ехать с ней в Англию, я не захотел отказаться от родившихся у меня в голове замыслов…

– Каких замыслов?

– А! Этого я тебе не скажу, ты можешь проболтаться.

– Я не проболтаюсь.

– Проболтаешься.

– Видно, что ты меня совсем не знаешь.

– Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь.

– Неужели? Продолжай.

– Так вот, я приехал сюда из-за твоей прекрасной хозяйки.

– Вот как?!

– Да, из-за нее, из-за нее одной; с тех пор как я ее увидел, я мечтаю только о ней; я не знаю ни одной женщины, которая могла бы с ней сравниться.

– Даже я, мошенник?

– Ты – совсем другое дело.

– Стало быть, у тебя две красивые женщины вместо одной.

Юноша засмеялся, показав два ряда белоснежных зубов:

– С меня будет довольно и одной.

– Какую же ты выберешь?

Он слегка поколебался, а затем взял меня за руку, с которой я сняла перчатку, и сказал:

– Тебя, ей-Богу! Этого мне достаточно; вот поистине королевская рука.

– Ах, сударь!

– Решено? Ты согласна? Настала моя очередь рассмеяться.

– Пойдем со мной вон туда, в скобяной ряд, сейчас там никого нет.

– Не могу, я жду свою госпожу.

– Твою госпожу! Она здесь? Где же?

– Она прогуливается неподалеку, вон там, я не знаю, где именно.

– С любовником?

– С графом де Гишем.

– Со своим братом?

Шевалье обошел вокруг меня, оглядывая меня со всех сторон и бурча себе под нос:

– Однако… Однако…

– Что ты там бормочешь?

– Я говорю… Я говорю… Послушай-ка! Ты надо мной смеешься?

– Никоим образом.

– Ты принимаешь меня за дурака.

– У меня и в мыслях такого нет.

– Что ж, давай твою руку и пойдем.

– Пойдем.

Мы стали гулять поблизости; я знала по опыту, что Мадам и граф де Гиш вернутся не скоро. Я провела с шевалье целый час, и все это время он веселил меня. Я прекрасно понимала, что юноша меня узнал, но не показывала виду, как и он; он говорил мне о любви, обращаясь ко мне как к горничной; это было удобно и вполне меня устраивало. Мне оставалось только слушать и не давать никаких обещаний.

На следующий день я поехала на Сен-Жерменскую ярмарку одна; я бывала там еще не раз и неизменно встречалась с очаровательным шевалье де Пезу; у меня нет уверенности, что мы не договаривались об этих свиданиях заранее. Я продолжала часто видеться с ним, пока он не отправился вслед за своим отцом г-ном де Бофором в Кандийский поход; шевалье завоевал там громкую славу, и он один может сказать, что случилось с герцогом. Возможно, я расскажу об этом; но мне неизвестно, даст ли шевалье де Пезу на это согласие, а я не хотела бы причинять ему неприятности.

Как-то раз я встретила на ярмарке актера Флоридора, и он попытался наговорить мне любезностей. В ту пору он вел тяжбу, и суд лишил его преимуществ знатного происхождения из-за того, что он стал комедиантом. Флоридор выиграл дело: он был дворянин и имел весьма привлекательную наружность. Он поступил в театр по призванию, чтобы играть там королей. Надо было видеть его на сцене!

– Я остаюсь королем в течение трех часов, – говорил актер, – и не имею при этом никаких забот, связанных с троном. Я делаю что хочу, вершу дела и мщу своим врагам, а если и умираю в конце, то по своей доброй воле. Ах! Что за дивное ремесло, сударыня! Мольер был прав, бросив дело своего отца, чтобы заняться тем же, чем занимаюсь я.

Что бы там ни говорили, папаша Поклен, с которым я была знакома (он обивал у меня стены), не столь уж сильно досадовал на выбор своего сына. Он ворчал только, что Мольер швыряет деньги на ветер, вместо того чтобы их копить, и был недоволен его браком.

– Зарабатывать без всякого труда столько денег словами и каракулями и не отложить даже медный грош в мошну – вот в чем моя великая печаль, сударыня, и вы бы тоже печалились на моем месте.

Бедняга Поклен мерил нас на свой аршин – вот уж поистине точное выражение.

Между тем я добралась в своих воспоминаниях до большой карусели, в честь которой назвали площадь перед дворцом Тюильри; король и придворные пошли из-за нее на огромные траты. Мы щеголяли в роскошнейших нарядах, я была усыпана фамильными драгоценностями (матушка, не поехавшая на это торжество, отдала мне свои украшения); г-н Монако разрешил мне увезти свою сокровищницу; несомненно, я была одной из самых нарядно одетых дам. Лозен возглавлял там одну из квадрилей; его девиз гласил: «Взбираюсь так высоко, как только можно подняться»; такой девиз устремляет ввысь. Тогда же Мадемуазель начала замечать графа, ибо она сказала мне:

– У вас очень честолюбивый кузен. Как знать? Возможно, он добьется своего.

В том, что возвышение Лозена остановилось на полпути, не было ни ее, ни его вины, но Бог справедлив, он не позволил ему идти дальше.

Тогда же я познакомилась с одной особой, о которой много говорили: то была маркиза де Ла Бом. Мадам принимала ее в тайне от Месье, который не выносил эту даму из-за того, что она имела изумительный вкус в отношении нарядов и украшала нас весьма необычными уборами из драгоценных камней.

Госпожа де Ла Бом была любовницей того самого герцога де Кандаля, красавца, который умер таким молодым, успев вскружить столько голов. Маркиза находилась в Лионе, когда она получила печальное известие, повергшее ее в отчаяние. Она ненавидела своего мужа и дала ему явное доказательство этого. Он вошел в комнату жены в ту самую драматичную минуту: она была непричесанной и ее волосы на редкость красивого пепельного цвета разметались по плечам. Ни у кого не было столь прекрасных волос; маркиз принялся их расхваливать и собрался было воздать должное прочим прелестям своей супруги. Маркизу, глотавшую слезы, возмутили все эти любезности; не зная, как проучить мужа, она схватила свои волосы, отрезала их под корень и сказала:

– Раз они вам так нравятся, возьмите их и оставьте меня в покое, тем более что они мне больше не нужны!

Господин де Ла Бом дважды или трижды запирал жену на ключ; она была молодой, расточительной, постоянно нуждалась в деньгах и отдавалась за них. В шкатулке г-на Фуке нашли ее письмо, в котором говорилось следующее:

«Я Вас нисколько не люблю, я терпеть не могу грешить, но еще больше я страшусь нужды – поэтому приходите ко мне скорее».

В ответ на это письмо г-н Фуке послал г-же де Ла Бом десять тысяч экю. Именно она вместе с маркизой де Монгла участвовала в истории с книгой Бюсси (о нем я уже рассказывала), из-за которой его отправили в ссылку. Эту книгу никто не видел целиком; она издана полностью только в Голландии; у нас же можно прочесть лишь отрывки из нее, где отсутствуют какие-либо имена.

Госпожа де Ла Бом похитила у него большую часть этого сочинения и тайно распространяла ее; это наделало очень много шуму; Бюсси едва не дал даме пощечину: он чрезвычайно груб, и, как утверждают, если бы не граф дю Люд, бросившийся между ними, маркиза вряд ли избежала бы этого оскорбления. Она взяла в любовники Лувуа, сына канцлера Ле Телье, и теперь служит ему наперсницей. Мадам приблизила к себе эту особу больше, чем следовало, и ей пришлось в этом раскаяться: г-жа де Ла Бом – коварная женщина.

Маркиза слегка попользовалась Лозеном, но я ее отнюдь не опасалась; будь она моей единственной соперницей, и я, и кузен могли бы, вероятно, жить спокойно. Однако Бог снова распорядился иначе.

Жмурки были в ту пору самой популярной игрой. Король безумно ее любил, но запрещал Лавальер в ней участвовать, так как он не допускал, чтобы чья-нибудь рука касалась ее руки. Как-то раз, вечером, государь переоделся и отдал свою голубую ленту Лозену, чтобы его не узнали; граф сказал с присущей ему дерзостью:

– Не забудьте о ней, ваше величество.

В самом деле, король вспомнил о ней, но позднее. Во время игры в жмурки, если при этом не было короля, Месье, чтобы его принимали за одну из нас, часто надевал юбки, которые он брал у Мадам. Вот почему этот бесстыдник шевалье де Лоррен говорил, хватая кого-нибудь за подол платья:

– Это женщина или Месье; черт побери, разве можно их различить?

Итак, в жмурки играли повсюду – начиная от покоев короля до комнат пажей, горничных и лакеев. С мадемуазель де Севинье, этой страшной недотрогой, ныне г-жой де Гриньян, приключилась презабавная история. Я должна сказать, что ее считают моей подругой, и мы ездили друг к другу в гости в Монако и в Гриньян, но не стали вследствие этого больше любить друг друга; стало быть, я не провинюсь, рассказывая все, как было, а вы сделаете из этого заключение по своему усмотрению.

Дело было в Лувре; было очень жарко, мы играли в одной из комнат на первом этаже; ее окна выходили в некое подобие сада, разбитого для королевы во время ее беременности. В тот вечер король был оживлен – подобные приступы веселья случались с ним в ту пору, но впоследствии он от них полностью избавился. Когда надевать повязку на глаза доставалось государю, он позволял себе вольности почти что с каждой из нас, а в особенности с Севинье, которая, казалось, не слишком отводила от него свои взгляды.

В этот цветник перенесли огромные апельсиновые деревья, сохранившиеся со времен Франциска I, и расставили их в виде рощи; от них исходил опьяняющий аромат; под их сенью отдыхали, мечтали и любили, как говорил мой отец, – в этом уголке сада бывало больше всего людей. Король незаметно увлек сюда эту юную красавицу и оставался с ней наедине с четверть часа; она вышла оттуда пунцовой как мак и устремилась бегом к своей досточтимой матушке, которая тут же увела ее.

Тут же пронесся слух, что король решил поухаживать за девицей. Весь двор переполошился, и вокруг матери с дочерью стали плестись интриги; отголоски этого шума докатились до провинции. Что же произошло между недотрогой и королем? Я не знаю, никто об этом не говорил; несомненно одно: с тех пор его величество никогда больше не обращал на нее внимания, даже в ту пору, когда она занимала высокое положение, будучи едва ли не наместницей Прованса; король принимал ее вежливо и столь же равнодушно, как если бы она была девяностолетней старухой, а не одной из самых красивых женщин Франции. По этому поводу строили множество догадок, пытались найти ответ и давали волю фантазии, но никто так и не смог ничего узнать: король всегда был очень скрытным; что касается барышни, то она старалась об этом не говорить. Бюсси, вечно пререкавшийся со своей кузиной, услышал о случившемся и решил любой ценой выяснить, чем все это обернется, надеясь извлечь из этого выгоду для себя и добиться возвращения из ссылки; однако у него ничего не вышло, как и у других, и он из-за этого страшно разозлился.

В то время одно очень приятное общество собиралось во Френе, в доме г-жи Дюплесси-Генего, той самой, о которой я уже рассказывала и дочь которой вышла замуж за Кадрусса. Я и Гиш иногда у нее бывали, и, хотя мы не принадлежали кчислу кое-кого, то есть завсегдатаев Френа, нас принимали там с большим почетом. Я не знаю ничего восхитительнее этих собраний; это было то, что сохранилось от дворца Рамбуйе с его жеманницами. Все называли друг друга по именам, заимствованным из «Клелии» и Королевства Нежных Чувств. Госпожа де Генего была Амалтеей, г-н де Помпонн – Климадантом, г-н де Генего – Алкандром, г-н де Ларошфуко – Симаном, не считая всяких Амиандров, Мелиандров и Клиодонов – прочих я уже не помню. Эти встречи происходили: летом – во Френе, а зимой – в известном всем дворце Неверов.

Замок Френ расположен немного дальше Юте, возле слияния Бёвронны и Марны; он был почти полностью перестроен Мансаром. Ничто не сравнится с ним по красоте расположения, по местам для прогулок и по архитектуре. Его покои роскошны. Френ почти столь же великолепен, как и Во, и он уже пришел в себя после опалы г-на Фуке, которая для г-на де Генего, как и для многих других имела неприятные последствия. Мы встречались там с г-жой и мадемуазель де Севинье, а также с г-жой де Лафайет – неизменной спутницей г-на де Ларошфуко, что признают все, но никто не злословит на этот счет. Сюда же приезжали моя прежняя соперница г-жа де Куланж, ставшая очаровательной и остроумной женщиной, без которой не обходилось ни одно торжество, и ходившая повсюду в сопровождении своего кузена, маркиза де Ла Трусса, а также аббат Тестю, Бранкас – чрезвычайно рассеянный человек, маркиз де Ла Фар и прежде всего г-жа де Ла Саблиер, так что гостей было великое множество.

Кроме того, мы видели там г-на де Помпонна, в промежутках между его посольскими миссиями, Корбинелли, д'Аквиля и всех прочих. Мы чудесно проводили время; моему брату там нравилось, а я отдыхала от дворцовых интриг. Я оставалась в замке по два-три дня, сказавшись больной, чтобы безмятежно пожить там и спокойно повеселиться. Мадам знала об этом и завидовала мне. Она писала мне во Френ и просила передать хозяевам дома, что ей очень хотелось бы к ним приехать, невзирая на их опалу (принцесса во времена Фронды познакомилась с г-жой де Генего и хранила о ней теплые воспоминания).

Где они теперь, те прекрасные дни? Тогда я еще немного верила в Лозена и его любовь. Он навещал меня иногда по вечерам под видом моего гонца, приносившего какое-то известие или письмо. Кузен смело заходил ко мне; для маскировки он надевал темный парик, весьма менявший его облик. На посетителя не обращали никакого внимания; он укрывался в каком-нибудь уголке, дожидаясь, когда Блондо отворит мою дверь. Какие долгие беседы мы пели с ним по ночам в этом дивном парке! Прочие пары гуляли там как и мы, но все учтиво избегали друг друга, и ничьи любопытные взгляды не смущали влюбленных. На следующий день никто даже не упоминал об этом, словно ничего подобного не было; исключение составлял этот проныра Бенсерад, который довольно часто заглядывал в парк, желая видеть все. Затем он рассказывал то, что ему подсказывало его воображение, но мы так и не были разоблачены.

Этот салон все еще так и стоит у меня перед глазами; позвольте мне описать эту картину, ибо она вносит в мою душу покой. Вскоре нам предстояло играть сочиненную для завсегдатаев замка пьесу под названием «Превращение Луи Байяра»; мы все или почти все принимали в ней участие; пьесу репетировали в библиотеке, собираясь возле старого Арно д'Андийи, отца г-жи де Помпонн, снискавшего себе славу, подобно всем своим родным, во время споров в Пор-Рояле. Там же бывали г-жа де Лафайет, возможно грезившая о Зайде; г-жа де Генего, малевавшая картинки; г-жа де Мотвиль, читавшая очередную благочестивую книгу; г-н де Сессак, позже отправленный в ссылку за то, что он плутовал во время игр у г-жи де Лавальер; г-жа де Кадрусс; мадемуазель де Генего и мадемуазель де Севинье, порхавшие вокруг нас, словно бабочки с большими синими крыльями; при этом присутствовали и мы с Гишем: брат был скован и неразговорчив, а я зевала.

То была столь безмятежная и добропорядочная картина (я не подозревала тогда о проделках Сессака), что слезы подступают к моим глазам, стоит мне теперь лишь подумать о ней.

В тот же вечер появился Лозен, и тут начались наши раздоры: граф забыл у меня письмо г-жи де Монтеспан, или, точнее, оно выпало из его кармана, когда он доставал носовой платок. Письмо было достаточно ясным и не оставляло никаких сомнений; я обдумывала его всю ночь: речь шла обо мне, и как только моя соперница обо мне не отзывалась!

На следующий день я созвала своих слуг и решила вернуться в Париж. Я задыхалась, мне надо было уехать; когда Лозен пришел и спокойно осведомился, почему я так скоро хочу вернуться, у меня появилось желание его убить.

– Что это за письмо? – спросила я.

– Письмо? Оно адресовано не мне.

– Взгляните на надпись на конверте.

– Это ошибка.

– Письмо от госпожи де Монтеспан, я знаю ее почерк.

– Возможно, но оно адресовано не мне.

– А кому же?

– Это не мой секрет, я не могу его выдать.

– Я вам не верю.

– Сударыня, разве я выпытывал у вас дворцовые тайны Монако?

– Превосходный ответ.

– Достойный вопроса. До меня доходило немало всяких слухов, о которых я умалчиваю; берите пример с меня и будем принимать друг друга такими, какие мы есть, не желая большего.

– Неблагодарный!

– Вы платите мне тем же.

– Докажите.

– Это нетрудно. Неужели я не вижу, что вы меня разлюбили? Разве вы относитесь теперь ко мне так же, как прежде? Я со своей стороны полагаю, что все обстоит иначе, да и вы полагаете так же. Я считаю вас шутницей, раз вы ссоритесь со мной из-за подобных бредней. Госпожа де Монтеспан, которая думает только обо мне! Предупреждаю вас: это неразумный способ оправдаться.

Лозен терзал меня подобным образом более часа, и, хотя улика была у меня в руках, это мне в конце концов пришлось просить у него прощения. Обвиняя меня, он вел себя так для того, чтобы помешать мне изобличить его, и вскоре весь двор стал говорить лишь об этой хитроумной интриге Лозена – разумеется за исключением короля, который сделал графа своим фаворитом и любил его не меньше, чем прекрасную Атенаис. Я думаю, пришла пора рассказать о беспрестанных похождениях г-на де Лозена до его брака с Мадемуазель; доведя мое повествование до этого события, мы ненадолго оставим графа в покое, чтобы уделить внимание мне, а также рассказать несколько известных мне довольно необычных историй, приключившихся с другими людьми.

Едва только король воспылал любовью к Лозену, он тут же поставил его во главе только что созданного драгунского полка, чуть позже произвел его в генерал-майоры и, наконец, назначил генерал-полковником драгунов, учредив эту должность ради него. Это произошло в ту пору, когда мы страстно любили друг друга; кузен позволял мне пользоваться всеми этими почестями и возлагал их к моим ногам; я гордилась графом и любила короля за то, что он жаловал ему эти награды; что касается Лозена, то ему всего этого было мало; я никогда не видела человека с более ненасытным честолюбием, и он за него впоследствии дорого заплатил.

Герцог де Мазарини, уже удалившийся от дворцовых дел, решил избавиться от своей должности командующего артиллерией. Пюигийем услышал об этом одним из первых и поспешил к королю.

– Государь, – сказал он, – ваше величество изволили говорить, что никто не служит его особе более усердно и преданно, чем я.

– Несомненно.

– Так вот, герцог де Мазарини собирается продать свою должность; пусть король позволит мне ее купить.

– Подумайте, что вы говорите, Пюигийем!

– Что тут такого, государь? Как бы то ни было, я заслуживаю этого не меньше, чем герцог де Мазарини.

Король подумал и ответил:

– Я разрешаю вам это, но с одним условием.

– С каким, ваше величество?

– Многие выпрашивают у меня эту должность, и я до сих пор всем отказывал; дайте мне время унять страсти и обещайте, что в течение недели вы не станете говорить об этом даже с вашим лучшим другом.

Дело в том, что Лувуа ненавидел Пюигийема, и король опасался его возражений. Он хотел заставить министра замолчать, наградив его чем-нибудь другим и уладив дело таким образом, чтобы Лувуа не на что было жаловаться. Его величество попросил на это неделю, и Лозен охотно согласился.

Когда настало благословенное утро, Лозен, который имел привилегию входить в апартаменты его величества наряду с первыми дворянами королевских покоев, направился в комнату, отделявшую придворных от помещения, где заседал совет, и стал ждать выхода его членов. Граф увидел дежурившего там первого камердинера королевских покоев Ньера, и тот осведомился, что он делает здесь в столь ранний час.

– Право, дорогой Ньер, я могу вам открыться; пора секретов миновала, вы узнаете эту новость первым, и я надеюсь, что вы не станете больше сомневаться в моих искренних чувствам к вам: я – командующий артиллерией.

– Ах, сударь, какая радость! До чего же я счастлив! Подобный выбор делает такую честь нашему повелителю и вам как его избраннику!

Камердинер посмотрел на часы, сослался на то, что у него осталась всего четверть часа, чтобы исполнить неотложное поручение короля, и поспешил наверх по небольшой лестнице, которая вела в кабинет, где г-н Лувуа работал весь день (министрам отводили в Сен-Жермене весьма скверные помещения). Ньер рассказал Лувуа о том, что случилось, и тот так обрадовался, что расцеловал его:

– Будьте покойны, дорогой Ньер, я не забуду об этой вашей услуге; но назначение еще не состоялось, и, если я сумею его предотвратить, оно никогда не произойдет.

Он отослал Ньера и вскоре последовал за ним с кипой бумаг в руках. Камердинер разыграл удивление и заметил, что король находится на финансовом совете, куда Лувуа не имеет права входить.

– Не имеет значения, – отвечал министр, – мне непременно нужно поговорить с его величеством, и я войду несмотря ни на что. Он даже не поздоровался с Лозеном, ожидавшим своего часа.